По манне, мечте, оберегу...

* * *

Пройди по первейшему снегу,
по полночи наискосок!
И что за нужда человеку –
искать полнозвучней исток?

Ведь искренней, звонче, белее,
чем прописи снежной карат,
не скажут ни «Четьи минеи»,
ни «Суммой» прославленный брат.

Ты слушаешь музыку неба,
но слышать мешают шумы –
лихие добытчики хлеба,
умельцы, глухие умы...

Но если уж снег выпадает
средь полночи и средь судьбы,
то ангелов очи рыдают
от счастья и светятся лбы!

О только б никто не услышал
ни их, ни тебя, – им в ответ, –
и только б наружу не вышел
исполненный щедрости свет!

Идти по целебному снегу,
по пустоши, по белизне,
по манне, мечте, оберегу,
в ночном тёмно-синем вине!



Сегодня, 15 января, день рождения Осипа Мандельштама,
поэта, чьи стихи остаются и доныне свежими, яркими, словно бы только что, сегодня, написанными.
Нередко, будто живая, своенравная и загадочная птица, пролетает его тень, его имя и в просветах между строками и словами в моих стихах.
Вот одна из миниатюр, родившаяся лет 20 тому назад в клубах пара морозного,
тоже январского, дня у Павелецкого вокзала...


* * *

Хрустел мороз орехом грецким,
Крещенский снег слезой слепил,
когда с лотка, на Павелецком,
я прозу Осипа купил.

Ау, «Египетская марка»!
Тебя касаясь языком,
папирус, парусник подарка
леплю в мальчишеский альбом.

И будто бы в цвету маслина
благоухает день и ночь
и знойный привкус сарацина
среди снегов не превозмочь…

О, вольность песни! – Антитеза
и умника и дурака.
Ожог январского железа
сдирает кожу с языка…

Ну, да "курва-Москва", как её нередко именовал поэт, была совсем недобра и, в конечном итоге, смертельно недобра к Мандельштаму.
Хочу посмотреть в сторону донских берегов, воронежских круч.

Там намного "теплее, снежнее, глубинней". Там в 36-37 годах, в ссылке после первого ареста, произошёл последний всплеск его поэтического дара. Там написаны под просторным "полуукраинским", по словам поэта, небом удивительные стихи - "Не сравнивай, живущий несравним. С каким-то ласковым испугом я соглашался с равенством равнин..." и ещё, и ещё.

Мне давно полюбился Воронеж с его невообразимыми по дикости и крутизне берегами Дона, что и до сих пор цепко облеплены кривыми улицами и приземистыми домишками, лачугами, халупами своенравных, почти хаотических, слобод.
Бродя по чужому и опасному тутошнему запустению, я словно замечал в промелькнувшем силуэте прохожего то тень Андрея Платонова, то абрис Евгена Плужника - уроженцев здешних слободок, уже тогда вошедших в круг моего чтения.

Об этих же закоулках своего двухлетнего проживания на берегу Дона писал и Осип Мандельштам в воронежских стихах "Это какая улица Улица Мандельштама Что за фамилия чёртова! Как её ни вывёртывай, криво звучит, а не прямо... Нраву он был не лилейного... И потому эта улица, или верней эта яма, так и зовётся улицей имени Мандельштама..."

У меня есть немало стихов, обращённых к Воронежу, где явственно слышна "украинская мова гудков"(О.М.) И во многих из них присутствует образ любимого поэта, помеченного и "нелилейностью нрава", и даром несравненной чуткости к музыке поэтического слова...
Вспомню только одно из них, так и названное именем города, оставившего важный след в судьбе неповторимого поэта.

Воронеж

Вора к ножу пододвигая
иль нежность с вороном кольцуя,
ты весь холмист, словно Даная,
весь звучен, аки "Аллилуя".

Не зря ж египетская птица
про три зимы в ложбине-яме
из-за цветной в окне тряпицы
хрустит подсолнушками в ямбе.

Не даром птичники сховали
щегла-певца в твоё лукошко,
ведь в слободском своём подвале
народный хор кормил ты с ложки.

И неспроста в казачьей круче
взбухала нутряная сила,
та суть, что и в дыре паучьей
Платонова наворожила.

Клянусь, что видел лишь в Тоскане
твоей холмистости подобье -
по цвету, по фактуре ткани,
по свежести толчка в утробе.

И там, где зябь да Винчи, точно
перетекала в пашню Джотто,
я узнавал твои, столь сочно
перемешавшиеся ноты:

овраги, балки, буераки,
чабрец на кесаревой ране,
в сиренях звонницы, бараки,
путейцы, вОроны, собаки
с глазами иноков - все знаки
Господней бугроватой длани...