Всё-таки собрал воедино сны. Правда, мыслятся еще три-четыре главки (три обязательно состоятся еще). Может, кому и сгодится. Может, кто-то и найдет в них нечто "мечтою своенравной".
Вместо вступления
«О Господи, что толку в том, что она всю жизнь ненавидела суеверия и мистику… Нет, не ненавидела, а скорее презирала, они вызывали у неё презрительную улыбку. Ненавидеть она стала только теперь, когда испытала на себе отвратительную попытку вторгнуться в её душу и отравить её ядовитыми парами обмана…
Ибо всякое пророчество – это яд! Каким бы тяжёлым ни было горе, но по мере того, как увеличивалась ноша, увеличивались и силы человека, его способность нести эту ношу. Если человек ясно видел свой путь и встречал несчастье с открытыми глазами, то разум помогал ему сохранить рассудок. Однако стоило ему поверить, будто его судьбой руководят тайные и недоступные объяснению силы, начать искать скрытый смысл в этой непроницаемой тьме, и его жизнь становилась окончательно невыносимой! Тьма – это всегда зло, она делает человека неуверенным, робким, нерешительным, слабым…
Какими же низкими, гнусными инструментами пользуются всякие тёмные силы, движимые суеверием! Какой-то сверхъестественный мир вкладывает свои пророчества в уста мерзких старух и полубезумных обманщиц с их засаленными картами и невнятной болтовнёй!.. О, какая мерзость, одно их прикосновение уже было способно всё отравить – и тогда горе и страсти, страх и несчастье приобретали отвратительную окраску и бесформенность тлена… Нет!.. Боже милостивый, конечно, я слаба, гораздо слабее, чем думала. Нот не дай мне оказаться настолько слабой, чтобы я стала искать утешение в гаданиях и знамениях, в этой мерзости, как Ты сам называешь это…»
Сигрид Унсен
Сны и стихотворения
Сны можно сравнить со стихотворениями: в них та же концентрация какого-то эмоционального состояния. Сны – сгусток переживаний. Но с передачей «сгустка» словами на бумагу сложней. Значительно сложней.
Можно придумать сны и записать выдумку грандиозно, так, что душа будет радоваться, трепетать, восхищаться, ужасаться… Как это происходит, к примеру, когда читаешь сон Раскольникова о лошадке или сон Татьяны Лариной. Но записать реальный сон, ничего не прибавляя, не лукавя, не впадая в самообман, – очень трудно. Во всяком случае, мне неподсильно, как мне кажется. Не по силам словами передать мощнейшую степень переживания «разрыва» с женой, фантастической лёгкости тела в беге сна, немыслимых наяву строений и музыки, переживания «провала на уроке», ужаса от лицезрения «убитых», липкого страха от неведомой преступности собственной…
Некоторые сны человека по неописуемой словами красоте и безобразию сродни поэтическим шедеврам и даже, может быть, превосходят их – в крике, вопле переживания, в брошенной во сне в тебя прекрасной или ядовитой молнии. Но, увы, они существуют только в нашей личной памяти и никак не трогают (или почти не трогают) чувств других людей. Вспомните один из снов и попробуйте его рассказать ДРУГИМ. «Боже мой, как бледно, невыразительно. Как не интересен мой сон собеседнику» – сразу же посетит вас такая горькая мысль.
Но я-то сам, «творец сна», абсолютно уверен, к примеру, в том, что никакое произведения искусства, в том числе, никакое мной прочитанное стихотворение, не передадут ужаса, пережитого мной, когда в одном из снов я попадаю в глухой, без единой капли света, заброшенный в бездне тьмы уголок Вселенной. Такой силы чувство оторванности от Земного, невозможности вернуться, обрести снова Землю не дало мне ни одно стихотворение в мире. Ни Мартинсон с его великой поэмой, ни Юрий Кузнецов с «Трамваем» не приблизились к ТОМУ ожогу. И ни при чём здесь они. А вот я понимаю: мне никогда не рассказать словами виденного и пережитого.
А виденное, в целом, играет роль второстепенную в снах. Оно даже может не соответствовать формой своей (выступать «сонным» оксюмороном) переживаемому: красиво, а тебе в высшей степени гадко или страшно; безобразно – а тебе, дураку, весело отчего-то…
То есть разорванность в воплощении переживания сна и самом его переживании («невыразимое» Жуковского, «молчи!» Тютчева) трагичней, что ли, нежели в случае поэтическом.
Как мне кажется.
Сны-лейтмотивы
Занятна тема повторяющихся снов, плавающих лейтмотивом неким в жизни…
Один из них крайне не сюжетен, но внутренне яростно глубок и драматичен. …Представляется некая дорога на некий Север, очень и очень далёкий. Дорога мыслится как след, росчерк на смутной и неопределённой карте. И ничего в этом «следе», векторе движения вроде и нет: ни поезда, ни вокзалов, ни стука колёс, ни попутчиков, ни пейзажа… Но в сверкающей молнии штриха движения в кромешной тьме сконцентрирована вся боль дорог! Секунда – и все муки, вся «тоска любви, тоска свиданий кратких»! Как гигантский и беспощадный бич хлещет тебя в секунде этой быстро растворяющаяся во тьме застёжка пути на мифической карте сна.
И никогда я не оказываюсь в конечной точке этой тьмы стужи, куда так хочу. Зато только вспыхивает в сознании мысль о возвращении, как вот оно – уже реальное. И я схожу – всегда слева! – в то покрытый тьмою городок, то на его более-менее светлые окраины, из которых пробиваюсь к огоньку людей, магазинчиков, кафешек или ресторанчиков. То вижу совершенно разрозненно стоящие остовы каменных зданий (всегда каменных в этих снах), то возникает ощущение их путанной скученности, пугающей незнакомостью, когда не знаешь: куда и к кому идти.
А то провал из замёрзшего вагона в полную темноту с надеждой на какую-то мифическую встречу… С кем? Непонятно…
Как будто в этот тонкий по времени и ощущению волосок кто-то вложил куском пластида все печали моих дорог. И они взрываются и взрываются во снах время от времени, конечно.
А о самом страшном сне. Он снова прежде всего молния, которую ни рукой, ни словом не словить… Всё-таки попытаюсь.
Он повторялся несколько раз. Мне какой-то дьявольской силой предлагается пройти тоннель, «галерею», лабиринт (в меньшей степени). Это именно череда безликих помещений с какими-то испытаниями. И их – так вещает мне притворно Тьма – я обязательно пройду.
Но как только я попадаю в беспредметные, полные невыразимой угрозы кубы, квадраты, окрашенные в красный цвет, меня охватывает ужас безысходности, смертельный ужас осознания, что тебя преступно обманули и шанса на спасение никакого нет… А ты всё-таки движешься к «оку саурона», несмотря на смертную истому. И в конце тебя ждёт Абсолютное зло, которое не передать никакими человеческими словами. Приманка игры оборачивается ощущением близкой смерти, конца…
Сюжет сна давно не приходил ко мне. И слава Богу… Ничего страшнее я не испытывал даже наяву.
Их, конечно, много – снов-повторов. Но эти два – самые странные из них, пожалуй. И дело в нечеловеческой объёмности чувства в них и отсутствия предметности как таковой…
Праужас
Кто знает, какой праужас стоит за нашими детскими снами?
Борхес пишет в «Страшном сне»: «…мышление дикарей и детей, не различающих сон и явь, (…) совпадают»
Я предполагаю, что в нас, маленьких, ещё вовсю дымится «родимый хаос». Он явственно отражается в форме нашего детского сна. А на данный момент уверовал в то, что недоступно глубоко в нас таятся страхи праклетки, прасуществ. Они ведь не были оформлены, скажем, зрительно. Или это страх материнских «золотых потёмок»?..
Мы ведь сами, каждый в себе, проходим весь путь эволюции живого.
Ещё и оттого наши первые сны бесформенны, единомассны. Враждебная субстанция без ног, рук, глаз – бесформенная, клубящаяся, возрастающая по мере сна в силе ужаса, опасности. Холодное, леденящее сердце бормотание. Кошмарная взвесь, навещающая любого ребёнка. Возьмёшь на руки внезапно вскричавшего страшно во сне и плачущего взахлёб внука и… вспоминаешь гнусавые серые сумерки сна собственного детства: не ТО ли же самое навестило и его сейчас?
Что касается слов Борхеса и их продолжения: «Для дикаря или ребёнка сны – эпизоды яви», – то с моими снами такое утверждение выглядит вполне доказательно. Я долго не мог согласиться со старшей сестрой вот по какому поводу. «Помнишь, – говорил я ей, – в нашем доме на Байбузенко был у нас странный подвал. В нём жила свинья. Я как-то спустился вниз. В подвале был некий загончик, огородка. А тут, не знаю как, свинья выбралась и стала преследовать меня…». «Да что ты, тебе это приснилось. Ничего такого у нас не было». Я долго не мог ей ПОВЕРИТЬ, настолько очевидным, явным было моё воспоминание, страх перед вырвавшейся животиной… Мне и сейчас кажется иногда, что прав – я.
Другой случай смешения яви и сна стал источником моих злоключений. Я долгое время рассказывал сверстникам, как я с дружком детства, Серёжей Окатовым, оказался ночью в шалашике у дороги, ведущей к деревне Якушевская. Мы пасли с ним… лошадей. Устроились на ночлег. Вдруг по крыше нашего ненадёжного жилища стал кто-то ходить. Мягко перебирать чем-то… Мы испугались. Не помню, каким образом, но мы вспугнули ночного гостя, он спрыгнул на землю, а потом кто-то из нас закричал: рысь, смотри, рысь! Сегодня сам чёрт не разберёт, что в далёкой той страшилке было от сна, что от придуманного, что, может быть, от услышанного. Но во мне, маленьком, история эта, происшедшая с нами, была непреложна, неподсудна. Конечно, мои восторженные рассказы приносили мне немало огорчений, потому что реакция слушателей была однозначной: заврался парень! Но как будто наяву вижу случившееся с нами и по сегодня.
Я думаю, что так подействовал сон, который ребёнок воспринял как ЯВЬ. Так же маленькими мы воспринимаем сказку, увиденный фильм (в наше время были ещё диафильмы). Мы верим увиденному и прочитанному стопроцентно! И никак иначе!
Но ночное… лошади… мы – дети!..
Я пожил на земле ещё несколько лет. Страхи приобрели вполне конкретные очертания и конкретных носителей.
«Характерная черта страшных снов – не знаю, совпадём ли мы тут с вами, – это их точная топография», – сообщает нам Борхес.
Именно так и проявилось в одном из первых моих страшных снов, о котором можно прочитать в следующей главке. Топос – мой дом, моя улица!
Страшные сны
Мы спали с сестрой Валей на половине бабушки. Во сне я увидел над собой зарождающееся чёрное облако. Враждебная субстанция без ног, рук и глаз – бесформенная, клубящаяся, возрастающая по мере сна в силе ужаса, опасности. И она в какой-то момент заговорила. Её речь не была речью в прямом смысле – холодящее маленькое сердце бормотанье. Как будто надо мной читали угрожающее заклинание, еле перебирая «холодные губы». Я мучительно сопротивлялся, пытался проснуться, что всем знакомо. А серые сумерки над моей головой снижались, приближались и – гнусавили, гнусавили, как чёрный человек Есенина… Я проснулся и долго не мог уснуть, напуганный видением, смотрел на дужку металлической кровати, где висело во сне гнусавящее облако. Именно после того, одного из первых страшных снов, я стал бояться засыпать, если за головой было пустое пространство, и всегда старался заснуть, глядя в него, а за собой иметь надёжную опору стены.
В другой раз мне снилось, что я иду по нашей тёмной улочке Байбузенко. Я чётко помню, что представлял влево от себя наш зелёный барак (цвета не ощущал). Улочка была как-то уж очень узка и несколько уходила вниз от меня, я спускался и спускался по ней. Вдруг она стала колыхаться под моими ногами. Всё, что чувствовалось рядом, ушло из сна, – осталась одна подвижная, жутковато колышущаяся подо мной дорога. Внезапно она стала губчатой, пористой, а затем и вовсе обратилась в гигантскую пугающую сеть, накинутую над бездной, в которую я грозил сорваться. Сквозь её ячеи мне мерещились кишащие во множестве гады: змеи, черви. И сетка стала крениться… Я проснулся…
Мы сидим с сёстрами Валей и Таней в кухне родительского домика. Я замечаю, что форточка окна не закрыта. А тьма страшенная. И только тяну руку к окну, как в форточку начинает кто-то влезать, влезать странно вытянутой головой, бесчувственной, деревянной. Мы с Таней пытаемся вытолкнуть её вон, забиваем проём подушкой… Вдруг утро. Светлое, солнечное. Я на ступенях крыльца, а оно большое-большое. Отчётливо вижу дерево досок. Крыльцо припорошено свежим снежком. А на ступени из-за пределов самого крыльца, с дороги, что ли, уронил голову ночной гость. Его-то и нет по сути, а есть вытянутая абсолютно деревянная голова, которая угрожает моим сёстрам, мне, дому. Я беру в руки топор и начинаю щепить дерево головы. Я вижу, как крошится древесная труха уродливой шеи… Дорога. На дороге вырастает какое-то причудливое сооружение из столбов и досок (едва ли не виселица; о ней и подумалось). Я на верхотуре, а снизу ко мне тянутся руки ночного визитёра…
Это три самых ранних моих сна из разряда страшных. Воплем был первый сон, а последний, как ни странно, не сильно напугал.
Страшные сны так устроены, что внешне отвратительные могут восприниматься тобой как невинные в итоге, а невинные – ужасными.
В году, примерно, 2002 я жил в районе так называемого Гарема, в Вельске. Жил трудно. Без денег. Мечтал о том, как вернусь домой, брошу неугодное мне дело «правозащитника». Всё вокруг воспринимал обостренно. Много пили с дружками, помогавшими в становлении Центра «Анна».
Однажды, у деда, где я жил, мне приснился сон. Главным фигурантом в нём была КОЗА! Что плохого, кажется, в козе? Но Та коза была олицетворением моей близкой смерти. У неё было перерезано горло. Она бегала в моём сне плоскостной фигурой, словно вырезанной из картона.
Такова была моя коза. Её явление представлялось мне во сне страшным знамением, предупреждением конца, надвигающейся, страшной и необратимой смерти.
И именно вестник смерти в образе картонной и безобразной козы стал началом лучшего периода пребывания в Вельске и в работе Центра. Мы получили грант, я стал работать много со школами, выпустил несколько экземпляров газеты по правам ребёнка, выступил в ряде школ, провёл несколько конференций…
Мне раньше часто снилось кладбище. Никогда не искал на нём могилки отца, но всегда – мамы. Всегда глина. Ползущая под ногами, липнущая к подошвам, окрашивающая всё в жёлтый отвратительный цвет. Трудно идти. Трудно добираться. И на кладбище разруха: оградки, заборчики, могилы, холмики – всё в упадке. Ветхо, зыбко, неуютно.
Чаще никуда не прихожу, вернее – не дохожу.
Но иногда на поверхности назойливой глины, глиняного бугорка оказывался гроб. И в нём были останки. Но когда я их чувствовал (а скорее это было именно чувствование, а не лицезрение), то они были не мамины, они были безымянными. Просто чья-то истлевшая ветошь, какие-то куколи…
Трупы, мертвецы, захоронения снятся, наверное, всем в том или ином виде. Снились мне и страшные (преступные во сне) захоронения. Добывания жутких останков из клоак могильных, сырых, вязких, чёрных. Не выразить словами страха причастности, якобы, к их сокрытию и их обнаружению – вдруг!
Однажды мне приснилось нечто вроде тоннеля или пещеры, окрашенных в ядовито-красный цвет. Цвет крови. В ней на каких-то крючьях висели несчастные, которые представлялись не умершими, мучающимися страшно. Потом по сторонам моего движения обозначились канавы, наполненные кровью и человеческой, угадываемой внутренне плотью…
Может быть, на эти сны в несколько заходов, на их оформление во мне, повлияла книга В. Бойко, пережившего страшные мгновения плена, пыток, истязаний, сцен страшнее моих, потому что очевидно, реально пережитых.
Когда мы с Олей и детьми переселились в 1996 году в новый дом, здоровенный, необустроенный, двухэтажный и очень холодный зимой, мне несколько раз снилось проникновение в нашу с Олей комнату бесформенного зла, беспощадного и окончательного, источающего смертельную опасность и для меня и для всех нас, в том числе и детей.
Как всегда бывает в наших снах, я всем оцепеневшим нутром чувствовал приход монстра, его медленное вплывание в нашу комнату, его обволакивание нашего жизненного пространства, но не мог пошевелить и рукой, не мог развернуться лицом к угрозе, не мог разомкнуть глаза. Беспомощность была ужасной. И спасения не было. Может быть, я и вскрикивал во сне.
Истоки таких видений, в общем-то, мне понятны: новое жилище, большое его пространство, наполненное незнакомыми гулами, звуками, голосами, шорохами. Кроме того, внизу было темно, мрачно и холодно в первые годы. Вставать ночью и спускаться вниз было поначалу неприятно, подниматься иногда приходилось с мурашками по спине… Конечно, это скоро прошло. Но до этого снились ещё и «пожары», после того, как по соседству сгорела «конюшня» (так называли молодёжное общежитие в совхозе).
…Отгоняю с помойки собак. Одна – явственно: оригами. Замерзшее мясо, высохшее, как у соленой трески. Само тело – воблой плоской, ноги – тоже застывшими лещами, голова – щепкой. И всё виденное представляется без кожи, волос, вымороженной плотью. Отгонял ее. Не уходит. Бил, пытался – чем-то по клину морды. В какой-то момент стало не по себе…
Последние годы мне почти не снятся страшные сны. Зло сна всегда в итоге смягчается, разряжается пустяком, порой даже смешным.
Сны воды и снега.
Мчусь на огромной высоте над некими сибирскими реками. Поезд и рельсы так высоко, что вижу под собой, как на ладони, просторы вод, заливы, каменные острова, уютные строения (хозяйственные и жилые)… Я будто впереди всего состава: всё, что движется, – за моей спиной, а я на воображаемой открытой площадке. Скорость то запредельная, то стихает. И тогда я наблюдаю то, что внизу, как герой Тарковского в «Андрее Рублёве». Отчётливо вижу даже морщины на водах, рябь от ветров. Реки трансформируются в подобие озёр: так велики, так разнообразны и причудливы берега, инкрустированные в воды каменные островки. Иногда кажется, что вижу перекаты. И они величественны. Сверкают ярко, обширно. Только раз становится чуточку боязно: на огромной скорости состав кренится, и я хватаюсь за пустоту, меня окружающую. Но именно в это момент сверкающая реками Сибирь делается особенно прекрасной. И, как на качели, дух мой заходится. И страх покидает меня, и я продолжаю феерический полёт на чём-то совсем неощутимом…
Во снах «о воде и снегах» не вижу капель, не слышу звуков, не опускаю руки в стихию вод, не умываюсь. Правда, со снегом было исключение: я расчищал тонкий слой снега и мне открывалось много монет. Они были очевидно видны, из было много, я их собирал, и никак не мог собрать. Сон уставал от моей «жадности», иссякал… Потом я думал, что это связано, возможно, с детскими воспоминаниями о поисках мелочи на центральных улицах родного посёлка после каких-нибудь праздников. Удача порой нам улыбалась, и мы находили немного копеек, трояков, пятаков… Я вырос, и это сюжет покинул меня.
Про ливень – однажды. Может, и было что-то, но ничего не припоминаю. Я вмонтировал тот сон в «Ночной трилистник».
«В городе, пропитанный, как соты медом, впечатлениями дня, забираюсь в постель. Отдаленно гремит на кухне маленькой городской квартирки «священная война» супругов, моих друзей. Под нервное пересекание ими жилплощади, хлопанье дверей, щелканье зажигалок засыпаю…
…Сочный, спелый, белый-белый ливень в чудном саду. Стояла в нем жена. И вдруг от земли стали подниматься сказочные водяные пузыри. Они вытеснили ливень. Они сверкали, переливались. Украсили ветви чудного сада. «Пузыри земли» эти повисли на ветвях, как новогодние игрушки, как шары с елки моего детства».
Так что и здесь скорее – «пузыри», а не дождь. Вообще, ощущение рядом с тобой красивых сфер не раз посещало меня во снах.
Лейтмотивом же снов «о воде и снеге» надо признать смело – половодье. И оно всегда (с редчайшими исключениями) в те счастливые бессознательные минуты было связано с «буйством глаз и половодьем чувств». Как правило, я стою на высоком угоре над рекой. Подо мной – мелко-льдистое, сверкающее, режущее глаз весёлое раздолье вод… Нередко местом действия было слияние рек. Тогда масштабы, аллилуйя сна были запредельны! Один из таких снов (он не без противоречий в себе, сложен оказался тоже «в себе», – не по степени сложности изложить его). Я поместил его в заключение своей статьи к сборнику «Русские инсигнии». Вот этот фрагмент:
«В одну из ночей после чтения «Русских инсигний» мне снился сон.
Будто сидим мы с женой в небольшой комнатушке. Слева от нас ясно проступает лицо моей бывшей ученицы, славной, чистой девушки, сегодня полной и чистых дел, и чистых помыслов. А рядом с ней сидит лихой неопрятный мужчина в возрасте, с видимым грязным пятном на правом виске, с дешево и напоказ выпущенным несвежим воротником рубашки, тоже несвежей. И будто он – жених славной девушки. И будто мы с женой – представители сельского совета прежнего, и нам решать судьбы «молодых»…
Обидно мне во сне не завистью к молодости цветущей, взятой не по праву старостью, а бесстыжестью, нескромностью нахрапа молодящегося старичка… А он и песню еще какую-то оправдательную запел.
В общем, больно мне очень, и не знаю, что делать. Отвечая на мою рану («такая рана видит даже ветер…»), Она встает с лавки сельсоветской и выходит в подвенечном платье… в окно. Я поворачиваю голову к окну и радостно вижу ее идущей по солнечной, открытой простору лужайке.
Вдруг – вместо стены передо мной – сверкающие, радостные, ледяные воды. И спускается в них много людей. Крошечкой ледяной, мелко наколотой. И не страшно мне, а светло от купели их. Плывут ко мне. Выходят на берег. И девушка моя – среди них. Как айтматовская героиня из повести «Учитель», вошедшая и вышедшая из очистительных вод реки…
И сам я с кем-то близким обретаю чувство полета, лечу с ними искрами между каких-то больших домов, лечу к людям. Мы невидимы, мы спускаемся к ним, даем их рукам любовно нащупать наши лица, руки…
Может, и течение поэтических вод «Русских инсигний» будет для тех, кто возьмет в руки книгу и прочитает ее, благотворно и очистительно?»
Льды во снах «снега и воды»… Несколько раз снилось нагромождение торосов на берегу то ли моря, то ли океана. Осознаю, что Север… Диковато. Торосы направлены «копьями» льда к берегу, ко мне. Слишком велики. Сознание рисует некий фокус в них, их общее искривление, обращающее зрение к притягивающей и страшноватой середине, где должна быть вода. Некая лунка в центре ледяной впечатляющей линзы. Нельзя оступиться, нужно быть осторожным… И я тянусь к ледяному оку неким багром, что ли, и вытягиваю им из воображаемой «сердцевины» рыб. Чётко понимаю, что среди них палтус. Несколько рыбин, лежащих на ледяной крошке берега. Отдалённость ото всего живого, край земли, отчуждённость. Как-то холодновато…
Иногда топонимика воды высвечена именем. Чаще всего это речка Шожма, маленькая речушка, на которой я и сам не раз бывал. Ходил от станции Шожма, родине поэта Дмитрия Ушакова, на озёра с приятелем Сашей Горних. Памятная ночь со свечой в тесной землянке на берегу озерка, берега которого затянуты прочной, но диковато колеблющейся под ногами травяной подушкой. Шмель в банке, гудение которого родило «афоризм», над которым с Саней мы долго улыбались: «Шмель в банке – будто медведь вдалеке». Потому что долго не могли определит в темноте источник «мычания», а по дороге несколько раз обнаруживали следы присутствия медведя… Шожма во сне открывается всегда протяжённо, не одним её участком, - желтоватой полосой от песчаного дна. И всегда почему-то мелка. Очень мелка. И безрыбна. Вижу дно, созерцаю сияние песка. И потом двигаюсь, двигаюсь по её берегу совершенно бессозерцательно. А сердце щемит бывшей молодостью, влюблённостью, надеждой на встречу… Как будто течение Шожмы мне вернёт дорогое до слёз!
Ещё один раз точная топонимика – речка Елюга, что сейчас у меня под носом. Она впадает в реку Вель. Лесная. Раньше в ней водилось очень много хариуса и крупного ельца. Сейчас всё поплоше, конечно. Над ней я летал совершенно голенький. Это мой самый высокий полёт во снах. Никогда я не забирался так высокого. А тут летаю над деревянным (тогда) мостом. Внизу сверкающие полыньи Елюги, люди, яркий снег, лёд. Немного неловко за свою наготу. Но главное – радость от полёта, весны, силы, здоровья!
Самый удивительный сон, очень давнишний (лет 15-20 назад) записан мной в «главе» Цветные сны.
…А ещё никогда не тону в водах сна, хотя наяву было страшнее. Половодье захватывает, воды грозны и мутны. Но всегда быстро прибивает к пескам берега, земле и камням, кустарнику… Ну хоть это хорошо.
Архитектура снов
Грибы в засыпании моём устроили мне явление того, чего не найдёшь в живописи. Красота оттенков практически недостижимая. Давно замечал, если дать себе труд, развернуть в сознании картину, закрыть глаза в постели, но не спать, – рисуются удивительные архитектурные сооружения, плывут в воздухе немыслимые никаким любителям фэнтези и профессионалам-сюрреалистам грибы, мхи, закручиваются воронки, равные по красоте разве что снимкам телескопа «Хаббл»…
Однажды, очевидно, после «грибного» дня, встали сначала перед глазами ряды достаточно примитивных грибов, отдалённо напоминающих боровые коричневые путики. Тогда я дал себе удовольствие представить гриб (вообще – гриб) с изнанки его шляпки. Тут же появилась единичная особь красавца, поплыла в воздухе, медленно развернулась ко мне гигантскими перепонками изнанки. Мягкие, вьющиеся её меха пришли в движение, колыхались и излучали от центра к краям прихотливый свет, цвет которого ни секунды не был одинаков… Видимое было похоже… на «мирный» атомный гриб, который не пугал, а завораживал. Я отпускал в свободное плавание гиганта и вызывал следующего… Тот походил на фантастического по величине рыжика, и он тоже стал расти, подниматься вверх, течь по кольцам удивительными сполохами и растворяться в конце концов в космосе моего воображения…
На смену грибам пришли мхи… Трудно описать их… Если инкрустировать морскую волну розетками немыслимых мхов, остановить её на величественном изгибе, заставить замереть и только мягко колыхаться, пульсировать, как желе, студень, светить изнутри и неустанно менять волшебные цвета…
То же было в полусонных грёзах и с музыкой. Думаю, многие настраивали в душе своей неслыханные и невиданные инструменты и вставали у дирижёрского пульта сказочного сонного оркестра…
И жалеешь, что ты не художник, жалеешь, что не музыкант.
А вот архитектура «цветёт» в основном соборная. Честно говоря, не могу и вспомнить другую. Но это мои сказочные Кижи, Василии Блаженные… Отдалённо напоминает подвешенные соборы Лентулова… Есть в играх моего воображения и нечто от Оссовского, его струения света в архитектурном пространстве… И всё-таки неосуществлённые проекты в полусне – лучше, гораздо лучше. Они то, что вообще недостижимо, как мне кажется.
И только дважды или трижды приснилась равная им по силе природа.
Компьютерная мультипликация способна приблизиться к силе наших снов. Фильм «Аватар» – отличное тому подтверждение. Сны Сальватора Дали далеки от снов. Это всё-таки плод исключительно искусственно поставленной перед собой задачи. Дали мне интересен. Но он никогда не захватывал меня, не брал сердца в плен.
А вот сочиняю прекрасные стихи. Одно из них выглядит в форме отстоящих друг от друга квадратов, в которых я читал «да» и «нет»… А образы всех других (примерно 5-7 стихотворений) звучали и плыли красиво. И казалось мне, что я написал за ночь стихотворений сорок примерно…
Однажды приснился перед пробуждением Блок. Я почему-то должен был его как-то наказать, едва ли не бить… А он такой худющий, бедняга. Во фраке (пиджачке), немного сгорбленный, лицо высохшее, прутики рук из рукавов… Наверное, таким и был он перед смертью.
Лицом очень похожий на фотографии – Рубцов… Но длинен и одет во что-то светлое, составленное из газетных полос, листов каких-то… Смотрел вроде как из-за большого стекла, похожего на магазинское. Стоял боком ко мне. Диалога не было. Был очень высок, очень.
Шукшин в большом и светлом фойе родной Хозьминской школы… Там же, позже, Евгений Евтушенко. Оба сидели на широком подоконнике.
Один из снов по «старой традиции» продолжил тему дороги. Быстрое, сверхстремительное скольжение по дорогам в компании чуть ли не с японцем. Увлекающее, радостное движение с едва заметным беспокойством. Иногда оно разрешалось чудными пейзажами, взгляд уходил от странной почти не видимой, но ощущаемой дороги, скорее моно-рельса какого-то. Торможение произошло у домиков, дач японских. Из окон лился красивый свет. За оградками, под окнами было красиво, декоративно, причудливо всё. Сидели группы людей там и там, за столиками, за угощениями. Оказался и я. Ко мне приближались лица, любопытствующие, скорее похожие на индусские. Они требовали ответа. Я сказал, что «с Севера, из России». А они так в упор, безразлично смотрели и смотрели, взывали. А я им: «Вы спрашивайте. Я много знаю. Я очень много знаю!» Так и сказал, бахвал…
После передозировки полосами издаваемых газет, выпускаемых альманахов или книг – бесконечно плывущие в воздухе листы, полосы. Неразрешимые, мучающие голову абракадабры с таинственными письменами. Встаёшь измученный иезуитской пыткой, как будто провёл всю ночь под каплями воды, падающими на темечко…
Всё остальное, связанное с искусством, странным образом оказалось в разделе смешные сны.
Топография снов
Бываю в Москве. Она начинается в снах совсем по-деревенски: обязательно какой-то небольшой овражек, канава даже. Мостки разобранные, заборы ветхие. Домишки иногда. А БОЛЬШАЯ Москва мыслится где-то там, впереди. Иногда открывается причудливая панорама Центра. С Кремлём непременно. И как-то быстро попадаю туда. Никакой зелени. Узкие улочки, покрытые камнем. Низкие каменные домики. И только захожу в один из них, как попадаю в лабиринт, из которого почти никогда нет выхода. Полуподвальные магазинчики, кафешки нищие… Тупик каменных подземных джунглей рождают страх, который обретает иногда форму неприятных встреч, например, с какой-то неопрятной шпаной. В самом Кремле, причудливо преображенном сном, «бывал» два-три раза. Много красного кирпича, стен, нет простора, перспективы. Нахожусь внутри мощной крепости, мощных фортификаций. Один раз только был на мнимом выходе на «воздух», «свет».
В другой категории «московских снов» попадаю в неё (пытаюсь) с другой стороны якобы. В этих видениях больше зелени, почти рощицы берёз, много домиков, деревенских совершенно или дачных. И вот мне надо пройти снова в Большую Москву. А я иду какими-то вечными окраинами. Промышленные зоны масштаба какой-нибудь затюханной Коноши, с развалом гниющего леса, серых и высоких цехов, мучающих ноги дорог… Иногда вдруг – бесконечная анфилада выхода через многие-многие помещения, кабинеты, двери, где внезапно можешь остановиться в одной из комнаток и перебирать любопытные вещи, красивую посуду, выдвигать ящики, раскрывать створки шкафчиков, искать еду… Как в произведениях Кафки или в «Дьяволиаде» Булгакова…
Ночные приезды в Питер начинаются прямым путём по набережной некоей. Иду всегда с левой стороны реки (скажем, Невы). Очень длинная дорога, очень долгая набережная. Тоже – камень. Но справа, по ту сторону реки, грезятся величественные постройки.
Но иногда тоже иду (и опять слева) через какие-то сюрреалистические промышленные зоны.
Люблю сны, когда в моем «сонном» путешествии открывается чудный городишко, с очень красивой архитектурой. Так, во сне я был в Германии. И пока двигался, зрел как бы с высоты дух захватывающие города! Как только оказывался на месте, всё заканчивалось банальным низеньким магазином, где я, впрочем, лицезрел волнующие товары. Удивительные и редкие книги, например. Витрины волшебные… Чувствовал присутствие продавца, испытывал «валютное волнение»: мол, на что же купить такую басоту?!
Однажды – улица Нью-Йорка. Современная, красивейшая, дымчатая, в чудном стекле, пластике!
С сожалением выныривал из таких перемещений в пространстве. С трудом верилось, что это не наяву. Вздыхалось воспоминанием красоты.
Если велосипеды – то стремительные перемещения. И открывался где-то в Курской области, или на Дону, или на Днепре уютный современный тоже городок. Мы его быстро проезжали и оказывались обязательно на гигантских просторах, в далях необыкновенных, холмах, откуда открывались пейзажи Родины. Почти «Слово о полку Игореве»!
Однажды – щемящее душу попадание в горы (Осетия, Грузия или ещё что…). Но горы, подъёмы, жилища людей, серпантины дорог, ветлы деревьев. Необыкновенное чувство новизны. Такое, как будто в первый раз всё! Как первая в жизни новогодняя ёлка.
Радостно и слёзно после таких снов. Вспоминается дорога. Манит, зовёт.
Странно, что близкое снится меньше. Несколько раз Хозьмино, родное уже. Странно, что связано его появление во сне со смерчами. Сны эти у меня записаны. Ещё пожары, война. Но всё в итоге завершается гармонией, успокоением судорог мира вокруг. Вдруг – небесная твердь, похожая на изумительное блюдечко из малахита с вправленными в него уж слишком правильными звёздами.
Архангельск… Здание примерно пятиэтажное где-то на окраине. Как только попадаю в него, начинается кружение: лестницы, двери, лифты, комнаты, переходы, тупики…
Случалось, заныривал в какую-нибудь комнату, где, скажем, сказочно обнаруживались якобы девочки из института, чаще почему-то младше по курсу (так ощущалось).
Иногда – просто дом, вне времени и пространства, в котором гляжу на окно давней любви своей и никогда не нахожу её, не вижу, не встречаю. Иногда подхожу к дверям. Странно, что дом Встречи, Поиска обретает черты двухэтажного дома из Солгинского, окно же всегда справа от меня и на втором этаже.
И не могу «придти к друзьям» во сне в местечко по имени Слободчиково, где провёл запредельно волнующие, непростые, где-то драматичные три года. Сползаю из каких-то машин на пустырь, грязный, неуютный, бесконечный, иду, иду к дому друга и не могу дойти…
А вот захолустный Яренск из того же Ленского района всегда преображается во сне запредельно длинными улицами с сонмом магазинов, домов, в которых, кстати, я так же бесполезно, как в других сновидениях ищу встречи с другом, однокурсником…
Долгие годы не уходило из снов и Слободчиково, где отработал первые три года учителем…Сегодня. Остро. Как будто попал в Слободчиково, вывез оттуда «брошенные» вещи – бумаги. Много бумаг. Волнение необыкновенное – тетради ребят! Рассматриваю подписи, стараюсь узнать хоть одну фамилию – ничего не получается: каракули. Потом – дневник мой, белая, общая тетрадочка (такая примерно есть у меня и сейчас). Читаю записи: «встретил трех волков»! Одна страничка – даты и короткие упоминания о прочитанном: книги, авторы.
Комната слободчиковская всегда справа. Просторная. Мебели мало. Главное – квадрат жилой.
В окнах впереди (якобы на улицу) свет. И пространство. Как с рубцовского чердака!
В случае, когда еду в Слободчиково (сейчас почти не снится), захожу слева, через пустырь. Поля, вниз, по уклону. И иду к Генке Симонову, одинокому, маленькому дому на отшибе. Хотя правильней было бы сказать, что это дом Нади Барановой.
Ещё сон... О родном доме. Он снился мне очень часто. Потом ушел.
Призрачная, светящаяся в кромешной темноте ночной улицы соломка стропил, стен, скелета большого, неуклюжего, хрупкого дома. Ни дороги, ни соседних домов, ни даже намека на присутствие хотя бы одного человека. Я - один, и эта таинственная громадина, похожая на дачное временное жилище.
ОНА (мама) должна быть здесь!
Поднимаюсь на второй этаж. Вернее - возношусь. Потому что дороги ТУДА никогда не было. Я просто в плохо освещенном большом, зыбко-песочном по свету помещении. Это скорей всего похоже на большой сарай, амбар, где живут люди. Живут временно. Не вижу ни одной вещи. Только чувствую их присутствие. А так - желтоватое свечение пустого кокона странного жилища.
Где я никогда не нахожу ЕЁ.
И, конечно, никогда не найду.
Сон ни разу не продолжался еще чем-то. Гулкий, мучительный раздутый шар "комнаты". Ожидание. А её нет. Как нет никого.
Между сном и бодрствованием
1. Терапевтическое
Мы идём с ней по деревенской улочке. На нас накинуты одеяла. Мы их придерживаем на груди руками. Ног не чувствуем. Не чувствуем под ногами дороги. А она тускло положена под нами. Так же потеряны в сумерках дома. Кажется, и на купеческую окраину старинного русского городка смахивает.
– А мы ведь босиком… И снег.
– Угу.
Она, не поворачиваясь ко мне, рукой подбирает одеяло к моему затылку. Нежное касание напоминает мне лёгкие мамины руки. Сладко и больно. Затылок наливается теплом.
Театральная декорация, залитая лунным светом. Ни рытвин. Ни острых углов.
– Не понимаю, откуда этот свет…
– Угу.
Голубиное воркование. Мягкое угуканье – как ласковый метроном. Так хорошо мне у Таньки-парикмахерши: коснётся руками остатков волос, а сладким электичеством прошибает от башки до паху. Я всё грожусь ей, что засну сейчас, а сам пялюсь втихомолку на её формы…
– Господи, где же наши ноги?
– Угу.
Домики по краям чуть светящегося пути складываются медленно в симпатичные правильные кубики. Одеяла уже закрывают наши головы. Не мыслится ничего физического. Тихое веяние по лунным мосточкам. Как будто в пинежской деревеньке, заснувшей и залитой лунным светом: ни собаки, ни человека, ни даже Влада Попова.
– Слушал бы и слушал твоё воркование.
– Угу.
– Мы, наверное, с тобой такие смешные личинки-куколи под этими одеялами…
– Угу.
Что ещё так успокаивает? А, капли дождя… Вернее – капли после дождя. «Кап-как-кап» – и не надоедает. Под сон, под книгу, под мечты, под «Эльвиру Мадиган», под разговор, под попыхивание чайника, под ласковый треск печки, под монотонный лай соседского пса Джека…
– «Луна золотою порошею осыпала даль деревень»…
– Ага.
Мелкие нити тусклого золота спускаются к нам, расшивают наши одеяла, проникают под них.
– Смотри, какой снег! Луна золотою порошею…
– Угу.
– Ага.
– Угу.
– Ага.
– Мне щекотно!
– …
2. Дядя валера
дядя валера гробов водит длинными пальцами по рюмке моей воспаленной головы рюмка наполняется нежностью и звоном в нее вплывают создания голубого периода пикассо они плывут зыбкими экранами косынками колышутся и наполняют комнату алмазным песком я беру его в горсти и засыпаю их в отверстия для золотых монеток в стихотворениях млечная свинья проплывает в розовой луже заката сорока сороками сосцов освещает золотую грязь дядя валера приставляет палец к моим жарким губам и говорит мне ты ведь женишься по расчету и снова водит пальцем по алмазным граням моей головы зи у зи у зи у зи у ты ведь женишься не по любви не по любви не по любви
я засыпаю алмазный песок читательских вожделений в отверстия стихотворений из них выпархивают веселые поросята одни трутся золотистой шёрсткой о мои ноги другие взбрыкивают и подпрыгивают третьи мчатся к золотым лужам внезапно все они замирают становятся на задние лапки скрещивают умилительно передние начинают приподниматься в воздухе вращаться вкруг своей оси очаровательными свиными винипухами они удаляются от меня всё дальше и выше на украйку моей горькой родины но как воздушные шарики они привязаны невидимыми нитями к моей ладони и время от времени я поддергиваю нити и возвращаю их себе чтобы получше разглядеть
в те поры иногда с украйн доносится шепотный крик бэтмена сагайдачного них шиссен или крайний человечек полети на небо или целую дорогой товарищ брежнев
мягкая амеба руки дяди валеры ее пятиконечная звезда обволакивает хрустальный графин моей головы я слышу его бормотанье полюби полюби полюби чувствую укол жениного локтя да спи ты чего тебе не спится
Эволюция снов
И тут… и тут кольцо, спираль, замыкание. Всё возвращается на круги своя.
Летняя комнатушка в сенях моего домика на Байбузенко. Малюсенькая, буквально на одного человечка, такого, как я, шестилетний или того меньше засранец. Сны почти бесформенные еще. Страх в виде неопределенной темной массы, бормочущей что-то гнусавым голосом у моего изголовья. Но когда комнатка маленькая, это что-то не является мне. Пространство тоже дано невнятно. Вертикали и горизонтали его размыты. И верха, горних вершин нет совсем – есть чаще некий низ, куда можно падать, бездна, такая же темная, обволакивающая, как мой «черный человек» детства.
И вот я падаю во что-то бесформенное, скорее всего – похожее на темные дымы. Зрительное отсутствие «дна» пугает, кажется, низвержение в гадкое желе будет вечным.
Резко просыпаюсь с криком «мама!» Лежу на полу возле кровати…
Очень удивился, когда впервые совершил «облёт» бабушкиной комнаты. Я скользил от стены к стене, под потолком, в верхние углы комнаты (почему-то в них особенно гордо было запархивать; уж не знаю, право, почему).
И дальше – чаще всего «совершались» облёты помещений.
Лебединой песней «крылатого» юноши уже стало восхитительное парение над рекой. Помню, я был почти раздет. А на реке был лёд, кое-где с промоинами. Там, внизу, как будто цвел март, поблескивали фигурки людей. Я чувствовал еще, что их было немало. Я думал: как же просто летать. Человек может летать. Я страшно и как-то радостно, без вызова и гордыни показывал оказавшимся тут «зрителям»: вот же, вот, можно же, попробуйте и вы… Помню был мост на рекой. Он, мост, раздвигал ощущение пространства, высоты полёта, радости.
Можно ли считать сон о «путешествии» в далёкий космос ПОЛЁТОМ? В том смысле, в котором я сейчас говорю. Вряд ли. Тогда было моментальное перемещение в какой-то жуткий, беспросветно-черный, заброшенный (как ад) уголок космоса. Неимоверно страшным было чувство, что никогда уже не вернусь на землю. И – чрезвычайно тесное помещение корабля, как капсула Криса Кельвина.
К «полётам» я счастливо отношу и удивительные бега-парения во сне. Как правило, они сопровождались красивейшими пейзажами, немыслимыми наяву. Пейзажи могли калейдоскопически меняться: бесконечные мосточки деревянные, обрамлённые зеленью; сверкающие просторы реки, рек, их пересечений, часто с ледоходом, паводком, сине-зелёные бархатные, мягкие кустарники, прямые лесные дороги (именно прямые!)…
Во сне я бежал десятки, сотни километров. Иногда я точно знал, сколько я бегу, куда бегу… Скажем, например, это был далёкий от меня посёлок Тёгро-озеро. Славным в таких снах было ощущение силы и здоровья непомерных. Никакой тревогой никогда «бега» эти разбавлены не были – счастье в абсолюте. И случалось, что я и не бежал вовсе, а прыгал, как кенгуру, почти не касался земли, тропинки, мостков, асфальта.
Постепенно, с годами, сны мои «отяжелели». Меня стало, что называется, гнести к земле.
Я не взмывал уже над твердью, не «вихлялся» в воздусях вправо-влево, вверх-вниз, а монотонно и в одном направлении плыл над дорогой. Перестал радовать и пейзаж. Высота унылого достаточно «планеризма» была полтора-два метра. И, когда рядом оказывались люди (а они были теперь с конкретными фамилиями и узнаваемыми лицами), как-то не хотелось перед ними выпендриваться «полетом», да и им моё чудачество представлялось чем-то заурядным. И сосед мой мог коснуться меня рукой и сказать примерно следующее: да летаешь ты, летаешь, слазь давай уже с небес-то…
И вот вершит эволюцию снов-полётов постыдная «посадка» мягким местом с постыдной высоты на постыдную землю. В отличие от бесформенной бездны детства это вполне реальная, скажем, грязь, лужа, твердь в её очень и очень прямом смысле…
Всем знакомо чувство едва ли не отчаяния после юношеского полета во сне. «Ведь можно! Почему я не могу! Ах, как было бы здорово, если…». А тут еще роман Павлова «Лунная радуга» под рукой юноши окажется, или Кельвин с Хари «плавают» в невесомости… До слёз обидно бывает.
Не знаю, полетаю ли еще. Неужели отлетали?
И скоро я увижу себя во сне ползающим? А что, всё идёт к тому.
ВЕСЁЛЫЕ СНЫ
Весёлые сны охватывают и сны космоса, и учительские, и сны, где мои друзья и знакомые, и сны полётов, и даже страшные сны… В общем, смех проникает во все области снов, во всё их многообразие.
Юмористическую окраску сну придают чаще всего его несуразность, алогизмы, «сонные оксюмороны», простецкие такие, немудрящие заходы фантастики в бытовые сценки. «Так и надо» – вздыхается во сне, как будто ты вечно летаешь в космосе и устраиваешь из космической станции чёрт те что. Не удивишься, если на ней пойдёшь с женой полоскать на речку бельё… Не удивишься, если в приличном обществе начнёшь скакать по столам и вещать со шкафа лекцию о модернизме…
Вот является «в гости» Анатолий Лиханов, однокурсник. Маленький ростом. Аристократ. Выразительное лицо с эхом восточного орнамента (предки далёкие осетин). Лучевидно вытянутые к виску глаза, крупные скулы, замкнутая графика красивых губ. Сам ладно сложен. Крепок телом, жилист. Пылинки не найдешь на его костюме, свитере ли… Он уже отработал год в школе до нас, салаг. Только теперь понимаю, как это много значит, чтобы знать, ЗАЧЕМ учиться в педагогическом. Порядок в тумбочке, на столе, на кровати, в одежде, в учёбе. Умеет прекрасно готовить. Сам может шить себе одежду. Рядом с ним я какое-то недоразумение. Прекрасно поёт. Был в местном ВИА солистом: «Сидели мы на озере Вонючка, сидели и держались мы за ручки…» Вот и тянем с ним нижние ноты в студенческом хоре. Гаудуамусим, понимаешь…
Аристократизм его и выдержка могли хлопнуть дверью после передозировки. И вот он сидит на шкафу в тесном холле первой общаги и площадно ругает спортфаковцев. Снимаю метр шестьдесят четыре с верхотуры и увожу от греха подальше от всё более хмурящихся здоровяков.
И снится мне мой дружок институтский, а с нами кто-то третий. Будто экзаменуют нас на пение. Уважаемый, мудрый, старый человек сидит во главе безликого жюри. И поёт перед нами троица: «Ой, мороз, мороз…». Мы улыбаемся снисходительно и одновременно стыдливо, слушая, как странно раскачивают эту энергичную, в общем-то, песню странные мужичонки. Вот, думаю, мы сейчас как в три глотки, закалённые в хоре, рявкнем… Однако не происходит. Наш аристократ в одиночку начинает петь что-то из классики. И хорошо поёт, стервец! Я тоже решаюсь спеть классическое – «Мальчик резвый, и кудрявый, и влюблённый…» Начинаю петь, дальше глотаю все слова (забыл во сне, сукин сын), бубню вроде «бла-бла-бла». Задумался наш умудрённый преподаватель… А я ему: «Я лирический поэт, лирический прозаик, лирический тенор… Правда, баритон, скорее… Многие говорят, у меня красивый голос… А петь гражданское, патриотическое я не стану».
И – отошёл. Кто-то длинный, нескладный такой пытается защитить меня. Отходим в сторонку. И я самодовольно, не без гордости подталкиваю идущего со мной плечо к плечу: «Хорошо, что я не сдался. А то бы потерял в себе что-то важное, главное». Короче, выступаю ярым защитником «чистой поэзии».
Наше долесекундное путешествие с неким приводит нас к двухэтажному изящному зданию; ступеньки, перила, плиты – красиво. Заходим… в ресторан. Внутренний голос напоминает мне, что мы должны были уже уехать, а здесь нас РАНЬШЕ кормили обедом. А сейчас надо самим платить – но дороговато, чёрт побери. Тут вижу жену свою, которая пригнувшись (!) спешит от меня на второй этаж. А мне и самому совестно, изменнику бесстыжему: «М-м-м-м… Хорошо… А как она увидит меня сейчас сидящим с Людой, что скажет сама-то? Ведь в школе сижу с Оксаной Александровной, а жена мне: «Ты прямо весь светишься, когда разговариваешь с ней!» Что же будет сейчас-то, когда я с Людой?!»
…Чтение лекции по Фету хозьминским мужикам:
Будем, как Фет, деловиты,
Будем, как Фет, поэтичны,
Будем, как Фет, зажиточны,
Будем, как Фет, вечны.
…Явление белой коровы с красными яблоками на боках вместо самолёта. Она вращалась странно. Была из подобия папье-маше. И вот коровка обретает крылья, пилот-женщина оказывается на открытом всем ветрам (как в первых самолётах) сиденье. Впереди её вырастают ярусы кресел, как в театре, дощатое что-то, примитивное до ужаса.
…Бегу, сильно наклонившись вперёд с пачкой лекарств и шприцев в руках. Прыгаю! Прыжки всё выше и дальше. Наконец взлетаю, ёшкин кот. Невысоко так, в полутора-двух метрах от земли. Сосед восхищённо языком цокает, на что моя жёнка обидно-спокойно молвит: да это у него дела обычное – летает и летает. Действительно, разве удивишь полётом жён?! Лучше бы я не попил с годика два-три…
… Сжигаю какой-то кислотой отвратительного типа, липкого пакостника, графомана, известного многим-многим… Оказываюсь на его похоронах. Фото «безвинно убиенного» на столе, стопочка, конечно же. Сам мерзавец тут же! Хочет речь толкнуть на собственных похоронах. Мамаша его, обращаясь к мелкобесоватому сынку, спрашивает, какое детство было, не обижали ли тебя, чадо… Хочется вырваться с поминок. Чувствую себя Раскольниковым с восставшей старухой в обнимку! «Года три… может, пять вляпают, не больше… Как можно больше за ТАКОГО?!» - вспыхиваю во сне гневом и жалостью по поводу собственной отсидки.
…Как Криса Кельвина пересылают меня на далёкую космическую станцию. Оказываюсь у «порога» на зыбком камне-астероиде. Как бы не свалиться – шатаюсь! Двери станции открывает… жена, Оля! Куда сбежишь… Как от Хари – никуда не деться бедному «психологу». Мне нужно преодолеть зазор между булыжником космическим и сараюхой-станцией. Вспыхивает чужое небо, тут же показавшееся родным и не страшным. Кидаю большиханскую сумку к комнатухе космической. Её тут же захватывает стиральная машина, похожая на ксерокс, жуёт и выплёвывает. А что же ещё должна делать жёнушка в космосе, как не стирать! Квадратная комнатуха с освещёнными лампочкой белыми стенами. Именно лампочкой. Болтается ободранно и неприютно на потолке, как в «Сталкере». Будущее, мать его… Но, словно оправдывая свою нищету, убогость, лампочка предстаёт замазанной чем-то серым, цементным и становится похожа на миниатюрный земной шар. Ну, хоть так… В нашем «солярисе» вдруг оказывается семейная пара моих учеников с детишками, которые начинают заполнять собой пространство… Стеллажи с игрушками. Я урезониваю, но бесполезно. Кончается «одиссея-2013 в той же комнате, уже пустой, с той же лампочкой-шаром…
… Во сне прочитал страстную поэтическую речь против искусства поп-арта. Познакомился – там же – с чудаком из их племени. Когда увидел колонны манекенов с башками в фашистких касках, горящие предметы и еще нагромождение всякого и бессмысленного, разродился тирадикой. Слова произносил четко и внятно, со всей их грамматической и лексической внятностью. Звуковое оформление просто блистало! «Брось ты этих бездарей, недоумков, бездельников, не умеющих рожать в искусстве ничего стоящего нашего внимания!» – горячо закончил я и отвернулся, наклонившись к какому-то манускрипту, самодовольно улыбаясь своей смелости (кто-то рядом присутствовал) и одновременно ощущая неловкость от эдакого пафоса-то…
…Я стал президентом. Какой страны – не помню. Никто отчетливо не проговорил мне во сне. Зарплата – 451 тысяча. Кажется, рублей. Премьер-министром моим стал Сережка Головин. Сергей – мой бывший ученик. Четыре года таскался со мной за речку к костру. Читали книги. Жизнь он бедствует: то работает до изнеможения, то так же пропивает заработанное… И вот «премьер-министр» мой является к трапу самолета в пиджаке и с голыми ногами! Страшно возмущаюсь: «Ты видел в Вельске кого-нибудь в таком виде?!» Лежа в каком-то развале (кажется, самолет), я ему трактую правила культуры, этикета: « Ты же, Сергунь, получать теперь, знаешь, сколько будешь?» – «Сколько?» – «Несколько десятков тысяч…» … Смеялся я, не зная, что сказать: долларов или рублей.
…Пистолета разве только блохи вельские не знают. Личность известная в нашем городке, яркая и противоречивая. Когда в конце 90-х сошлись с ним, глядя на него я стал припоминать, как некий бомжеватый и пьяноватый дядька давно-давно назад приставал ко мне в пристанционной столовой насчёт «займи рублик». Всего скорее, решили мы, это он и был. Ко времени нашего знакомства Саша Малолетов уже не пил, выпустил пару книжечек поэтических, работал. В его страшно прокуренной квартире я был десятки раз. И, пока становился на ноги в Вельске, шёл и шёл на его огонёк. Не мудрено, что Пистолет дорогой мне снился неоднократно. И снился в образах, юмористически высвечивающих его «пороки»… И вот Саня в некоем зале. На его лице играет пузырь. Нечто похожее на фантастическую плазму в «Терминаторе». Что-то ртутное, металлическое за «пятном юпитера». Сашка перемещает его невидимым усилием то в область груди, то – живота, то снова водворяет его на место. Фантастический шар меняет цвет, размеры, вертится вокруг собственной орбиты, вспыхивает то зелёным, то синим… Сашка его раздувает, как… жвачку, и сдувает. Он поигрывает своими косточками, телом, бёдрами и, похоже, очень доволен своим приобретением. Такой он и есть – самовлюблённый…
А то с ним в пути: машина, поезд, бронепоезд (без шуток!). Всё трясётся Александр Фёдорович, что вот едем, а начнут стрелять из леска, и всё пропало. Скулит невозможно.
Утром просыпаюсь от звонка – Санька: «Колька, всё наперекосяк. У Ленки (жена) вчера опять очередной срыв. Всё, на …, надо жить одним днём. Единственная радость – работа. Кидаем кирпичи, а мне хорошо. Держу вот сигнальный экземпляр книги (его). Всё-таки уговаривают меня провести презентацию. Я выступлю чуть-чуть, а потом будем говорить о творчестве. Вот так легко: от семейной драмы – к себе – дорогому. И в этом тоже он.
…Во сне ползал по завалинкам дома, перерастающих в немыслимые кручи безо всякой надежной опоры. При этом нужно было стряхивать постоянно каких-то живых и высохших букашек (все меленькие, похожие на клопов и тараканов). Наконец дополз до мифического края, где под задом уже ничего не было. И что ты думаешь?! Стал парить в воздухе, выкидывая ножки, как строевой солдатик. На уровне метра от земли висел и перебирал ножками. «Ну, как?» – спросил еще у внезапно подвернувшегося во сне ученика седьмого класса. А в пространстве ширился и креп голос директора Усть-Шоношской школы Юрия Огиенко, поющего что-то предельно патриотическое (вот оно, чтение Есина на ночь!). Закончил он под оглушительные аплодисменты полного зала, а я же, благодаря ему, осилил столь странное воздушно-безвоздушное препятствие. Лавры народной любви почему-то снискал он, а не «каскадер». Впрочем, в завершение сна мы обнялись и облобызались с Юрием Николаевичем. Что ж, достойный человек…
…Успел поучаствовать и в Бородинской битве. Ловили друг друга за пятки на конях с помощью длинных шестов с петлями! Другого оружьица во сне не оказалось, потому было несколько боязно перед сражением. А для храбрости почему-то никто не налил…
Конечно, здорово просыпаться со слезами на глазах от смеха, а не от разлуки, горя, страха, переживания собственной смерти. Пусть причудливо ломается сон на алогичные узоры, рассыпается на смешные мизансцены, смешно озадачивает, ставит в дурацкие тупики. Пусть. И почаще.
Цветные сны
В фильме «Асса» герою снятся цветные сны. Правда, абстракционизм его снов весьма условен. То есть совсем условен. Он – образ кино. Выразительное средство. Отвлекаясь от фильма, вряд ли веришь тем цветным линиям, пятнам…
Мои цветные сны начались примерно с лет шести-восьми с монохромного коричневого цвета. Слабого такого, словно разбавленного водой, акварельного. Проявлялся он только в одном повторившемся несколько раз «страшном» сюжете: я оказывался на берегу коричневой реки, непременно с топляками, торчащими из воды, - реки неуютной, диковатой. На противоположном, очень близком, берегу торчали коричневые стволы деревьев, безлиственные, именно – стволы. Я начинал во сне думать, что на той стороне может появиться медведь и мне придётся убегать от него. Тут же являлся образ страха, и я начинал убегать. Про ватные ноги всем известно… Сюжет повторялся неизменно. Мало менялись даже детали: река, топляки, карандаши стволов, медведь (его ощущение скорее).
На той же улице детства меня преследовал несколько раз еще один сон. От войны моё поколение отстояло не так уж и далеко, игры многие были рождены ей, проклятой, фильмы любимые были о войне, как и книги, наверное. В тех снах отстоялся угрожающий черный цвет. Над моей улочкой появлялась армада самолетов. Летела она низко-низко. Я был в совершенном одиночестве. А небо казалось мне чернющим до жуткого страха. Этот сюжет меня пугал. Коричневые медведи и ватные ноги отдыхали…
Конечно, ужастики детских снов и связаны с многочисленными детскими страхами, с ранимостью и впечатлительностью ребенка.
Я креп, узнавал мир и лишался страхов.
Ко времени чтения романов Джека Лондона, Уэллса, Жюль Верна, Купера, Стивенсона и относится первый ярчайший сон с чистым «гогеновским» цветом. Или цветом Матисса. Сон примерно 15-летнего мальчишки явил морское путешествие. Причем, пролетело оно вспышкой, в которой восхитительно были явлены чистые белый (теплоход), голубой (море) и зеленый (остров) цвета. Можно сказать, что чувство во сне было схожим с самым счастливым полетом во сне, о котором я писал раньше. Встал я взволнованный сном, хотя никаких деталей, сюжета он не подарил. Волновала потрясающая музыка цвета. И только.
С полетами связано появление во сне ослепительно белого (простите, сияние одежд Христа на Фаворе, да и только). Глыбы льда, лёд на реке, снег словно были пронизаны солнцем. Они сами были солнцем – сверкающие шары!
С возрастом, с его грехами, падениями и взлётами сюжеты обогащались. Являлись и новые краски, цвета.
Самый запоминающийся (по цвету) был такой сон. Я шёл по дороге. В кромешной тьме ей («Какая глушь! Я был один живой, один живой в бескрайнем мёртвом поле…») вдруг вспыхнули огнём леса. Это не было пожаром в прямом смысле – по левую руку от меня застыли в черноте желтые извивающиеся свитки. Они были ровны, гладки, нежны, как волна Северной Двины на восходе солнца тихой белой ночью. Немыслимая, скрученная в спираль единородная желтая ткань в непроходимой темени ночи.
А через мгновение за явившейся чёрной рекой желтым шёлком вспыхнула далёкая от меня деревенька. Как далёкий большой экран жутковатого «ящика».
Многим людям снился свой «апокалипсис». Снился в разных, самых причудливых формах. У меня во снах он проступал в осени среди лета! Этот сюжет с небольшими вариациями повторился. …Я еду на автобусе. Лето. Внезапно вижу за окном автобуса ядовитые осенние леса. Ядовитые! Цвета были мертвыми. Они предупреждали. Они заставляли сжиматься сердечко в наихудших предчувствиях какой-то вселенской угрозы всему живому. В золотом, багряном мог быть вдруг просыпан снег. И белое в ядовитом разноцветье еще больше пугало. Это и было предчувствием конца света, скажем так. Хотя он мне чаще являлся в виде смерча, гигантских ветров, пылевой или грязевой бури, сметающей всё и вся. (В те мгновения я всегда со страхом думал о детях.)
Раз за разом побеждали и сны со счастливой музыкой цвета.
В одном из них я бежал – быстро, легко, почти летел, едва касался земли в тумане утра среди голубовато-зеленых чарующих кустарников. Я ощущал их мягкими и нежными. Это был сон чистоты, духовного здоровья, счастливых планов и надежд. Я его очень люблю по сей день, хотя и пересказать его чрезвычайно трудно. Лечу, туман, голубовато-зеленая зелень… И всё.
Как и в случае с полётами в цветных снах каждого из нас есть некая кульминация страшного и счастливого. Они могут выступать во сне и единовременно. Такой сон есть в моей книге «Тележка под звёздами». Приведу его полностью.
«Полоска суши. Океан. Мчит гигантские волны на хрупкий островок земли.
Внезапно оказываюсь в кипящей бездне воды. Странно, но не страшно. Вроде мчусь к берегу.
В грязном, каком-то совершенно бесцветном небе рождается подобие ромба – рамка его геометрии, а в ней, прижав к губам кривой медный рожок, согнув колени, прижав их к груди, – вестник беды. Музыка не слышится – воображается мной.
И я, и океан, и дьявольская сила эта в ромбе мчимся все к суше.
Опять внезапно, как это и бывает во снах, оказываюсь на петрово-водкинском холмике. Вокруг него возникает кажется что стеклянный прозрачный купол. Гляжу вверх и вижу крупные, как шары, цветные звёзды. Цветасто всё, ласково мигает, успокаивает, да и страха нет.
А потом… Потом в это рождественское почти небо вплывает лошадь. Фантастически большая. И именно вплывает! Медленно перебирает ногами и плывёт, плывёт… И нет уже никакого купола. Есть ночь, звёзды-шары и плывущая лошадь».
Сон. Записано в Слободчиково
Я не ощущал вокруг себя в комнате никаких вещей: стоял у темного окна и смотрел.
Нездешним и таинственным казалось мне скрывающееся в темноте, ветре и сырости.
Я начал терять ощущение своего тела. Только мой воспаленный мозг висел во мраке материальным светящимся пятном, нервно перемещаясь в пространстве окна.
Сквозь стекло в комнату стал просачиваться странный свет: он не растворял тьму, но придавал ей зловещий кровавый оттенок. Мне стало не по себе. Я опять приник к раме.
Бессмысленно нагроможденные силуэты труб, домов, каких-то незнакомых зданий были высвечены тревожным, желто-красным цветом.
Я, неспокойный, смотрел с жутким любопытством в эту чудовищную красную темноту, пытаясь понять, откуда же это свечение.
Весь мой организм сжимался от ощущения непонятной надвигающейся катастрофы.
Тут я почувствовал, как моя комната отошла от силуэта дома и зависла в полном одиночестве над черной бездной. Сам дом медленно всасывался в темноту и исчез. Мрак сомкнулся за ним.
Светящееся пятно мозга молнией метнулось туда, где раньше было здание, но, натолкнувшись на пустоту, стремительно вернулось и заплескалось в одной точке.
Под окном медленно прорезывалось что-то шевелящееся, проступил в темноте невесть откуда взявшийся вагон. В его стенки бились водяные струи, из всех щелей, отверстий, металлических, люков, покрывавших вагон, тянулись струйки дыма, напористо выбивался горячий пар.
Кто-то быстро вбежал через небольшую дверь в вагон. На миг я увидел покрытые льдом стены, белый пар, многочисленные змейки легких трубок. Это было похоже на гигантскую холодильную установку.
– Почему вода и лед, шланги пожарных и горячие струи?
Эти противоречия, несоразмерности давили меня, никак не поддаваясь осмыслению. Мой мозг метался в этом фантастическом хаосе, хватал отрывки воспоминаний, судорожно искал, стараясь понять мгновенно появляющиеся и так же быстро исчезающие нелепости.
… И тут я увидел…
Лихорадочно трепетало розовое под воздушной просвечивающей тканью тело Хари. Рядом валялся опрокинутый сосуд из него медленно выходил холод. От выпитого кислорода кожа мертвенно бледнела, губы синела. Она выгнулась в последнем смертельном изгибе и затихла. На ее лице выбился синеватый пушок инея…
Что-то было сцепляющее эти два момента, чего я так и не понял… Но до страха осознал, что вагон горит и по непонятным мне причинам вот-вот взорвется.
Внезапно стенки комнаты растворились, облезли, стекло оплыло, и я оказался на голой земле, как раз напротив готового взлететь кверху вагона.
И такой страх и беззащитность овладели мной, что хотелось кричать.
на земле, под ногами, прорезались, стали расти, разветвляться узкие стальные рельсы. Где-то в конце их светящейся змейки появилось пятно. Оно излучало свет, подобный магниевой вспышке, холодный, мертвый… Это был другой вагон. Сквозь прозрачные стенки я увидел внутри его мечущиеся тени, человеческие, но бесформенные и излучающие то же неопределенное сияние. Теперь уже казалось, что главная опасность исходит от этого второго пришельца. А вокруг первого невидимыми тенями метались безумные призраки. Почему-то внутренний голос подсказывал мне, что это родные мои, очень и очень близкие мне люди, хотя никого из них я так и не узнал.
Но надо было убрать вагон подальше от надвигающейся опасности. Вместе с находящимися рядом людьми я стал толкать его по рельсам. Он медленно, но пошел. Но пошел на нас по другой ветке рельс и горящий.
Не знаю, где спрятались остальные, я же слился с темной землей и из мрака и пустоты смотрел на фосфоресцирующий огонь приближающегося взрыва. Стало жутко за тех, кто находился там, внутри. Я представил их мучительную смерть.
Беззвучно раздался взрыв, в темном молчании поднялись вверх фиолетовые языки. Так и осталась стоять вписанная в темноту свинцово-голубая кардиограмма гигантского всплеска, и под ней мерцал, фосфоресцируя, скелет вагона.
Было не по себе видеть выходящих из его жалких остатков людей. Все они просвечивали. Я обратил внимание на их кепки, рабочие кепки. Сходство было с обгоревшей бумагой, рыхлой, разваливающейся, только цвет был фосфорным. Казалось, из-за своей хрупкости они звенели.
Я с холодным ужасом обнаружил, что подобными были и их одежда, кожа, тело. Только один из них подавал признаки жизни. Он сошел, прижался спиной к насыпи, стал ворочать своим страшным, выгоревшим телом, тянулся вверх рассыпающимися руками, беззвучно стонал.
Остальные сходили как тени, всасывались темнотой и исчезали.
– Мертвые, – подумал я.
Внезапно все: дома, люди, призраки, темнота, рельсы, вагоны, таинственное свечение, мысли – ринулось бешеным вихрем вверх, откуда нестерпимо ударило по глазам ослепительными после этой долгой ночи светом.
Все предметы всосались в сумасшедшую воронку и завращались в непостижимом танце. Мешались цвета; слышались какие-то голоса; то нарастал, то истончался протяжный стон; мириады разноцветных молний, всплесков, линий, геометрических фигур, светящихся пятен носились перед глазами, не повторяя своих рисунков.
Вся эта цветовая симфония приближалась ко мне, страшная своей стихией и ослепляющим блеском. Я прятал глаза, но они продолжали смотреть, бессонные, уставшие, равнодушные к опасности. А горячий от напряжения мозг лихорадочно искал спасения.
И когда буря света окончательно подавила, смяла мою волю, я невидимыми руками в отчаянии потянулся к своим опаленным глазницам и… проснулся.
Космос
Вчера стали известны лауреаты Нобелевской премии по физике. Вряд ли кого обрадовало их открытие. В последние десятилетия большинство ученых придерживалось того мнения, что галактики в нашей Вселенной разбегаются. Это «убегание» сменится сжатием, и мы снова счастливо сваримся в первокотле. И, скажем, через миллиардов пятнадцать-двадцать всё до точности повторится. Родятся звезды, планеты, галактики, черные дыры, сверхновые, и… в далеком и никому неизвестном Хозьмино я зайду в класс, совершенно не помня, что я уже здесь отметился. Так же точно прошляпят мое второе пришествие ученики или… сделают вид, что не знают меня. Так примерно.
Нынешние «нобели» порешили иначе: Вселенная, сказали они, расширяется всё быстрее. Следовательно, никакого сжатия и «второго пришествия» не будет, а разлетитесь вы все, к чертовой матери, по холодному и бесконечному вакууму, и не сыскать вас будет днем с огнем. Вот так, недалеко от истины. Не ведаю, что уж скажут следующие лауреаты. Но догадываюсь.
Не случайно я повторил для вас сказанное на всех каналах и во всех печатных СМИ, потому что один из моих снов скорее всего представляет второе, ледяное, будущее.
Я уже писал в одном из № дневника о нем, поэтому только перенесу сюда ту запись:
«Вчера читал о Юрии Кузнецове, думал о его и своем космосе. Вспоминал свой давешний сон. В нем я попал в леденяще далекий от Земли безжизненный, черный, без солнц мир. Глыбистые, ужасающе бесприютные, безвозвратно лишенные всего теплого, исключающие даже всякий намек на живое, тела…
Никогда и наяву я так мучительно не переживал безмерность холодного звездного планктона и тоску по Земле. Возвращение на нее в том сне вышло каким-то мультяшным, неубедительным. Изматывающее переживание пространства, чужого, страшного мира, оторванности от дорогого… Возможность никогда не вернуться на Землю приобрела во сне немыслимую наяву остроту.
Но это сон. А в жизни я не воспринимаю космос так, как Кузнецов. «И ни один не захотел признаться в том, что за пленкой опытной мечты зияет леденящее пространство, бессмысленная бездна пустоты…». Здорово и – страшно.
Я люблю луну, звезды, Млечный Путь, и чаще с надеждой смотрю в ночное небо. И благодарю Солнце за Жизнь.
Но так трагично наше одиночество в Космосе никто, пожалуй, не выразил. Разве что швед Мартинсон в поэма «Аниара»…»
Случай Космоса далекого в моих снах единичен. Но зато нередко мне снилось звездное небо.
Кажется, что за новость! Но представьте, что вы видите совсем чужое звездное небо. В снах я одновременно чувствовал защиту Земли, с которой созерцал внезапно открывшуюся незнакомую, затягивающую меня с потрохами звездную платформу. Однажды я наблюдал ее с крыши многоэтажки. Лежа на спине. Узор был пугающе-безупречно оттиснут на небесной тверди. Наверху распахнулся фантастический ювелирный магазин. Впечатление не было бесформенным: я мог бы посчитать каждую из звезд. И никаких полутонов – поражающий воображение блеск наверху и мрак вокруг. Как будто светотехник сна освещал звездный театр таким образом, чтобы ничего не отвлекало от него и только подчеркивало его величие.
Что могут чувствовать люди, увидевшие над собой совершенно незнакомое звездное небо? Тревогу. Может быть, даже панику. Ужас. Но понимание того, что я на Земле, было спасительным. Я холодел о восхищения.
Два-три раза мне открывался незнакомый участок Космоса с земли. Я стоял, обычно осознавая «точную топографию». Так, один раз это было в «поселке Солгинский», на высоте, за линией, у платформы, где останавливаются поезда.
Небо в ту ночь сна не было незыблемым, как и звезды. Всё менялось, текло, было подвижно. Как будто в нем сразу явились сотни красивейших НЛО. Но это были звезды. И что-то еще странное, что не могу пока сформулировать. Пожалуй, так: на моих глазах происходила вселенская перестройка, и я был в нее мучительно и сладко посвящен. Не было страха, но был трепет от гигантской фантасмагории, совершающейся на моих глазах.
Небо ночное. Сначала оно – Хозьминское. Черноту его внезапно прочеркивают золотые метеориты. Вдруг сшибка золотых хвостов. Слышу звуки (такое редко-редко во сне). Началась война. Здесь! И уже – небо России. «Господи, над нами, над Россией, и война: самолеты, разрывы!..»
Гляжу прямо на восток. От горизонта медленно вырастают золотые нити ракет – штук пять. Они плывут в нашу (мою) сторону и не разрывают связь с пуповиной-горизонтом – разрастаются. Хочу, чтобы обошла беда нас стороной, и тут же одна из «ракетниц» падает на Кишерму соседнюю. Только подумал о Кишерме, как возникло лицо Кондратова Алеши (Венедиктовича). «Да чего там, ваша Кишерма, ей хватит вот такого (показываю ему на ноготь пальца) осколочка».
Дальше – самое грандиозное и памятное. Все исчезают. Держусь за какой-то выступ-кирпич здания и начинаю пристально всматриваться в небо. Оно обретает форму идеальной чаши, глубокой и красивейшей тарелки, безо всякого изъяна в её форме. Звезды чаши-неба притушены и расположены удивительно гармонично. «И это всё разрушить!» - поражаюсь я. И как только негодую, так сразу чувство катастрофы покидает сон, а небо еще резче материализуется в темно-синюю с толикой малахита чашу. И в ней – «соль звезд», не мигающих, едва обозначенных.
Другой – из серии конца света. В каком-то здании, обзор из открытого чего-то (стены нет. Вроде). Вдруг солнце заскользило по наклонной, стремительно. Как метеор. Кто-то рядом подумал или произнес: земля в тар-тарары летит… Ощущаю, что мы сорвались с орбиты и летим в бездну космоса, что сейчас всё живое рухнет, пропадет, погибнет… В конце – какая-то свалка цветных фигур слева. Но главное во сне – цвета. Они менялись от теплых, солнечных до холодно-багряных, тревожных. От живого до искусственного. И наклон сна постоянный, все наклонилось: солнце, земля, комната, просвет в стене, фигуры бесформенные. Холодное любопытство: чему быть, того не миновать.
А до этого во сне страшная гроза. Тоже гигантское здание. И крыша будто горит и трещит страшно. Не так сильно, но – везде, с предчувствием страшного текста. Так бывает, когда ждешь во время грозы страшного сухого треска. Во сне ожидание среди похрустывания наверху и было самым неприятным. Предощущение планетарной грозы, последней, Божьей.
Однажды во сне небо на северо-востоке осветил большой круг, в нем возник еще один, более яркий. Наконец, в небе стали выявляться контуры поистине гигантского корабля (НЛО). Я отчетливо слышал работу его двигателя – как будто заводил сто тракторов дизельных одновременно. Это были именно выхлопы, тарахтенье великанское…
Сам корабль всё отчетливей виделся: эдакий чемодан-дипломат на полнеба. Чуть позже у него обнаружились сопла внизу – светящиеся грубые прямоугольники. А сам «дипломат» поначалу хорош был: темный, со всякими пряжками, бляшками, оковками… Именно летящий чемодан!
Птичье и звериное
В небе явились мне птицы. Сначала их было совсем немного. И были они, по моим понятиям, близки и знакомы мне. Но постепенно весь видимый небесный окоём заполнился фантастическими, гигантскими стаями. Это был великий исход, кажется, всего птичьего мира земли. Я узнавал во сне пеликанов, гусей, фламинго… Они постепенно увеличивались в своих формах и, кажется, не оставляли никакого просвета в небесах. Всё это бесшумно хлопающее крыльями великолепие не в секунду явилось мне, а медленно и торжественно прошествовало во сне, давая рассмотреть себя и восхититься.
Я явственно видел формы крыльев, изогнутые и прямые клювы, гигантские слоновьи тела и маленькие тельца… Они как будто стремились к Ноевому ковчегу.
Несколько раз в жизни мне снились птицы… Снились гигантские перелеты их. Снилось небо, кишащее самыми диковинными птицами. Зрелище такое же красивое, как и незнакомые звездные узоры на небе – во сне, конечно.
Иногда, как рябь по воде, мелькала в тех снах легкая тревога, порывы ее.
И вот снова видел перелет. Думал: всё, отошли вконец мои полеты, бега во сне, птицы и звезды. Нет, явились.
Правда, масштаб был не тот. Но и нынешняя графика была хороша.
Сначала было небо. Затянутое сплошными ячеистыми облаками. На их фоне появилась одна птица. На ее большом вороненом крыле сияла медно-золотым «пластина». Я остро ощущал ее искусственность, одновременно… не думая об этом. Потом мой взор перенесся в другой участок неба, и, как это часто бывает, именно там, как лососи на нересте, забился гигантский косяк таких же птиц. Они взбивали крыльями облака, как рыба воду.
Через мгновение с юга (я отчетливо понимал направление) поплыли лебеди. Вспыхнул один, а за ним и другие. Небо тут же посветлело. И я видел красивых птиц уже не в стае, а каждую отдельно. Они вырастали из сна, сверкали и исчезали.
А в сны далекие и прошлые я наблюдал тропическое изобилие и разнообразие птиц, куда могли вплыть и птицы-ящуры из прошлого. Исход птичий, в котором все мирно сосуществовали.
Но снов подобных было несколько: три или чуть больше.
Как-то мне приснились слоны! На это мне ответили:
И снится Палычу сон,
будто слоники у дома бродят
и один, самый крупный слон,
всю картошку съел в огороде.
Говорит ему Палыч: "Гад!
У меня не растут бананы,
апельсины и виноград!
Вообще у нас климат странный!
Чем питаться теперь зимой?
Что мне лопать, придя с уроков?"
Говорит ему слон: "Друг мой!
Не печалься ты раньше срока!
А садись на меня верхом,
повезу тебя, словно Будду.
И в далёком краю моём
о картошке своей забудешь.
Станешь слушать ты песни дев,
танцевать с ними. Харе Кришна!"
Палыч, радостно захрапев,
замолчал. Слон тихонько вышел.
…Снились глухари на роскошной березе, в инее и солнце. Ни кричать, ни бежать к Оле не мог: вспугнул бы во сне….
…Я в гостях у Юрки Кузнецова. Кажется, в Солге, в его родительском доме. Неприбранно вокруг. Ребенок. Плоский нос. Успеваю подумать, что он станет миленьким когда-то. И рысь. Свободно. Не на привязи, ни в клетке. Очень и очень страшно. Морда с клыками всё время рядом. Страшно и за ребёнка. И дружок: осторожно, она может укусить. Сволочь! Приедет – покажу ему, как рысей распускать… Укусить… Тут сразу от такой куска мяса с жизнью лишишься.
А вот чудесный сон. Будто еду в Шунему и у Мечуги встречаю волчонка. Вижу его сквозь кусты. Он рыжеват. Я сначала не понимаю, кто это. А потом мелькает в голове: да откуда же здесь собаки! Его мордочка, закрытая какое-то время листвой куста, показывается. Я испытываю чувство восторга – надо же, мол! Свищу весело или кричу. Мимо проезжает мотоциклист, волчонок срывается и, рыжий, мчится на вершину холма. Я вслед улюлюкаю с любовью. Он взбегает и застывает на зеленом холме. Право, как памятник какой… Я приезжаю в Шунему и всё, как здесь, рассказываю жене.
Сны согласия
Мы с дочерями, в несколько рук, тянем некую пряжу, сверху льющуюся шерсть, которая ладно ложится в ладонь. Её нужно бережно охватить кистью и бережно же тянуть на себя. Тянуть не ровно, а мягкими порывами, толчками… Тогда рождается музыка. И вот я явственно слышу, как под нашими руками, на страннейшем музыкальном инструменте, рождается великий хит Уитни Хьюстон. И мы согласно радуемся нашему согласию и согласной песне. Кто-то как будто рядом, и мы для него вроде сучим и ткём мелодию. Улыбка сильнее светится на лицах, когда мы «вытягиваем» знаменитое форте американки…
Такой странный и красивый сон приснился мне…
Я бы назвал такие сны – снами согласия.
Периоды отчуждения от близких, разлада с самим собой прежде всего оборачиваются снами разлуки, раздора, острейшей тревоги за близких, детей почему-то чаще всего… А периоды обретения себя, возвращения Лада в жизнь рождают сны мира. И даже если в них есть элементы тревоги, то они усмиряются в конце концов. И не надо искать никаких пророчеств и дутых символов в снах. Сны, несмотря на всю свою причудливость, – объективнейшее зеркало происходящего с нами: живешь в дерьме – дерьмо (иногда в самом прямом смысле) и снится, и наоборот…
…Сначала собираю малину будто. Кусты редкие, малы ростиком, неопределенные – так, зеленый всплеск чего-то. Но – будто малина. Ягоды редки. На всплеск по ягодке. Рядом со мной скачет петух. Я не боюсь его, а все-таки сторонюсь. Отхожу и отхожу. Он с курочкой и вроде как попрыгивает чуток на меня, грозится.
Потом погрезился мошок красивый, черника явилась – крупная, много. И вдруг – увядшие гроздья, как ягоды черешни крупные. Ощущение, что забор здесь стоял, сгнил и межа это. И у ней – гриб. Сначала не заметил его, а потом стал проступать его лик сквозь мусор, траву. Я приступил к шляпке (шляпище! в два ведра обхватом!). На себя потянул, сдвинул «люк» грибной. Под ним – белая площадка корня. Рядом чудятся дочки: маленькие (они во сне у меня только маленькие), Лена и еще кто из них. Это уже неразличимо мне. Кусок асфальта вырисовывается, ошметок… По нему Лена. Нужна помощь, чтобы гриб отнести, одному не справиться. И всё.
Много снов «согласия» и «разлада» снилось.
Наверное, самый удивительный из них, где зло спускает свой пар у ног добра, следующий.
Видятся мне из окна горы. Чёткая обрисовка конусов с жерлами. И только простая логика «просмотра» рождает мысль о вулканах, как из недр гор выплывают… Нет, не вулканы – смерчи. Они (примерно три) набирают силу и начинают двигаться в сторону дома. Острая тревога за дочек, что спят якобы у меня за спиной, крепит меня сопротивлением.
Я оказываюсь на земле, слева около дома, рядом с лесом. Смотрю на страшные смерчи. Они стремительно худеют, уменьшаются в размерах и, наконец, дистрофическими шариками оседают у моих ног. На один из них я наступаю, и он окончательно сдувается.
Кажется, и всё бы! Но – из калитки выбегают мои дочки, а из леса, из просеки, что рядом с домом у меня до сих пор, выбегают маленькие звери: кажется, оленята. Они доверчиво подбегают к нам, а мы гладим их.
Предчувствие
Со стены (будто у дверей) смотрит на меня Маска. Желтоватая, золотистая. Восточный типаж и глаза узкие. Но всё размыто, только намечено. Вдруг она начинает «звучать» магически, гипнотически. Сначала становится сладко, потом я начинаю умирать. Иногда кажется, что так и умирают в основном люди. И если нет боли физической, то и не страшно совсем. Сладкий провал, истома, нега, бессилие, что в сладость опять же. Я руки поднимал во сне, тянулся из него. А потом и ничего.
Темное облако закрыло меня. Я оцепенел в нем, мертвенно. Чувствую, что умираю. Истома. Млею. Проснулся. Стало тревожно: уж слишком близко к правде. Заснул – снова, только теперь еще плотнее тьма и беспомощней я. Понимаю, что Оля рядом лежит, пытаюсь ей «кричать», но выдавливаю для себя только: Оля, умираю… И снова не сплю. Засыпаю – то же самое. Постепенно, с нескольких раз, угасло.
В последнее время и наяву накатывает что-то ослабляющее. Трогаю едва слышимый пульс. Наверное, зря беспокоюсь.
И всё-таки…
Темнота зимы разомкнулась. Кристаллики снега засветились бледно-голубым. Днями их грани отдавали медовым. И хотя смотреть вверх, к весне, стало трудней, глаз влажно поблескивал в подтаивающем придорожном сугробе и рад был даже режущему, как хирургический нож, солнечному лучу, вспарывающему всё глубже зернистый живот беременным водой снегам. Потом солнце на несколько дней попритухло, из глубин сугроба на холодноватый зрачок опустился прошлогодний лист березы. Теперь сквозь ладонь листа с темными прожилками умерших вен смотреть на солнце можно было сколько угодно, и ночью шершавые кристаллы талого снега не раздражали.В одно утро лист исчез. Глаз почувствовал, как мягко попрощался с ним его хранитель, в последний раз приласкав теплой и смягчившейся плотью. А в темной, исстрадавшейся роговице вспыхнуло ослепительное солнце. И в тот же миг глаз повернула набок какая-то новая сила. Вокруг, смываемые ей, рушились и рушились, опадали атомы снега, а голубоватая и играющая солнечными искрами незнакомка всё выше и выше, стремительно поднимала его к чему-то радостному, сияющему. Глаз забарахтался, завертелся в прохладной купели рождающегося ручья. Стенки сугроба вдруг провалились перед ним, и глаз стремительно втянуло в синий тоннель потока. На миг вокруг воцарилась голубоватая темь. Влажную роговицу знобко покалывали рисовые зернышки. И они вместе неслись к солнечному обручу в конце тоннеля. Наконец, прыгнули сквозь него, как зверушки в цирке, и окунулись в то, что люди называли «долгожданным теплом». Глаз нырял, как поплавок, тянулся в лучам, обжигался и снова погружался в прохладу вешней воды. Ему стало необыкновенно радостно, восторг наполнил его поголубевший зрачок, и он что-то стал напевать…
Книга снов. Марине
© Copyright: Учитель Николай, 2018
Свидетельство о публикации №118121609037
Свидетельство о публикации №118121609037
Рецензии
отлично написано...
Читала и захотелось составить список моих повторяющихся снов. Составила, но наверное не весь.
И всё-таки бОльший интерес вызвали обобщающие места, чем конкретные сны. Каюсь, пробегала их очень быстро глазами, остальное всё читала с большим интересом. Вообще у Вас типа небольшой диссертации получилось...))
Веснина Таня 18.12.2018 19:54 • Заявить о нарушении
Читала и захотелось составить список моих повторяющихся снов. Составила, но наверное не весь.
И всё-таки бОльший интерес вызвали обобщающие места, чем конкретные сны. Каюсь, пробегала их очень быстро глазами, остальное всё читала с большим интересом. Вообще у Вас типа небольшой диссертации получилось...))
Веснина Таня 18.12.2018 19:54 • Заявить о нарушении
А я, Таня, соглашусь с тобой полностью. Может быть, стоит вернуться и обобщить местами. Я сам иногда недоволен именно конкретикой.
Спасибо тебе за всегдашнее твоё внимание и неуступчивость замечательную.
Учитель Николай 18.12.2018 20:48 Заявить о нарушении
Спасибо тебе за всегдашнее твоё внимание и неуступчивость замечательную.
Учитель Николай 18.12.2018 20:48 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.