Японское поверье, или Рильке в Москве

     Рильке впервые приехал в Москву 27 (15) апреля 1899 г., в Страстной четверг, что подтвердило его предчувствия и наложило вечный отпечаток на его переживание России, обретённой в свете Великой недели. Незадолго до смерти Рильке рассказывал Витольду Гулевичу, польскому переводчику своих произведений, как, едва расположившись в гостинице, вышел в город, несмотря на усталость, и в сумерках увидел очертания церкви с богомольцами на ступенях, с пилигримами, как выразился Рильке; так что в этих сумерках перед ним уже забрезжили стихи из будущей «Книги о странничестве» (Das Buch von der Pilgerschaft), которой предстояло стать второй книгой в «Книге Часов». Первые дни Рильке в России прошли под впечатлением предпасахльных богослужений, которыми навеяно название «Книга Часов»: последование часов Святого и Великого Пятка читалось в церкви в Страстную Пятницу на другой день после приезда Рильке.

     Впрочем, в названии «Книга Часов» сказались и другие, западные веяния. Первая книга в «Книге Часов» «О монашеской жизни» напоминает книгу Эмиля Верхарна «Монахи», вышедшую в 1886 г. Перед тем, как написать эту книгу, Верхарн провёл в уединении Форжского монастыря три недели, и монахи думали даже, что поэт в свои 33 года готовится принять постриг. Десять лет спустя Верхарн начнёт писать свою книгу «Часы». Как и книга Рильке, книга Верхарна в трёх частях: «Les heures claire» («Утренние часы»), «Les heures d’apr;s-midi» («Послеполуденные часы») и «Les heures du soir» («Вечерние часы»). «Послеполуденные часы» пишутся одновременно с «Книгой часов» Рильке и выходят в свет в 1905 г., в том же году, когда выходит  книга Рильке. Параллелизм в написании книг наводит на мысль о перекличке в композиции, хотя интимная лирика Верхарна в «Часах» не ссылается прямо на церковность, что не исключает родства между Верхарном и Рильке. В 1913 г. Верхарн в разговоре с молодым Борисом Пастернаком назовёт Рильке лучшим поэтом Европы и своим любимым названным братом. Культ Верхарна в России предшествует культу Рильке, отчасти задавая в этом культе тон, формируя самый образ культового западного поэта. Такими культовыми поэтами в России в ХIХ веке были Шиллер, Байрон, Гейне, впоследствии Бодлер, но двадцатый век прошёл под знаком Рильке, и под его же знаком наступил ХХI век.

Рильке не столько предчувствовал то, что увидел в России, сколько увидел то, что предчувствовал. Накануне первой поездки в Россию Рильке пишет Елене Ворониной о языке, который он считает также и своим: «Каждое слово как дикий конь, выбрасывающий меня из седла и некоторое время волочащий меня по пути, пока я цепляюсь за повод». Тут предугадывается чуть ли не „степная кобылица“, которая в стихах Блока появится на девять лет позже. Годы покажут, насколько глубоко, органично и прочно для Рильке отождествление русской стихии с диким конём. Конь возвращается к Рильке во сне, и через двадцать лет Рильке узнаёт японское поверье, согласно которому конь во сне предвещает счастье, если не говорить о нём три последующих дня. Рильке следует этому поверью, и ещё через два года русский жеребец обнаруживается в «Сонетах к Орфею», весьма далёких, казалось бы, от русских впечатлений:

          Преподал тварям ты слух в тишине,
          Господь, прими же в дар от меня
          воспоминание о весне.
          Вечер в России. Топот коня.

          Скакал жеребец в ночную тьму,
          волоча за собою кол;
          к себе, на луга, во тьму, одному!
          Ветер гриву ему расплёл,

          к разгорячённой шее приник,
          врастая в этот галоп.
          Как бился в конских жилах родник!

          Даль – прямо в лоб!
          Он пел, и он слушал. Сказаний твоих
          круг в нём замкнулся. Мой дар – мой стих.

     По поводу этого стихотворения Рильке пишет Лу Саломе ликующее письмо, радуясь тому, что сбылось японское поверье и русское предчувствие, оставшись при этом предчувствием, что вообще свойственно русским предчувствиям Рильке. Впрочем, уже за год до «Сонетов к Орфею» цикл Рильке «Из наследия графа К.В.» открывается опять-таки белым конём во сне, что для Рильке синоним предчувствия:
Белый конь? – как? водопад? скольженье
над моим неудержимым сном…

     Бэда Аллеман писал о Рильке, что в истории немецкой литературы он писатель, едва ли не наиболее склонный к изменениям и в то же время уже у раннего Рильке выступает всё существенное, определяющее и его позднее творчество. Существенное, определяющее поэзию Рильке, выступает в образе коня, а как явствует из раннего письма, написанного ещё до того, как Рильке увидел Россию, этот конь ни что иное как Слово, влекущее, волочащее за собой поэта (никак не наоборот), и это слово преподносится в дар Тому, от Кого исходит Слово, Кто Сам Слово: «Преподал тварям ты слух в тишине», так что «Господь», очевидно, не только и не столько Орфей. Лу Саломе подтверждает, что был такой вечер в России и был конь, такой, как в сонете, но и такой, как в письме, написанном до того, как был вечер и был конь. Конь-слово бежит по своей воле, но остаётся привязанным к поэту (или поэт к нему), а кто найдёт уподобление поэта колу слишком заземлённым, пусть вспомнит, что тот же кол в слове «колокол» (кол о кол), и едва приехав в Россию, Рильке напишет: «Мой голос затерялся в кремлёвских колоколах».