Би-жутерия свободы 313

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 313
 
Становилось душно, и в душе братьев Жалюзи «ярость благородная вскипала, как волна». Им не хватало бутылки «Телогрейки».
Даник, ходивший по утрам на руках в домашних тапочках, правильно подумал, что такое бывает, когда голова сливается с телом, тебя записывают в отряд «Червей». Король пантомимных понтов и разговорного жанра в предбаннике событий, выступавший за бытовое размножение в рамках брака Даник Шницель потихоньку от близнецов напялил свою безвоздыханную любовь – респиратор с привязанностями вокруг прямоугольной головы, и как-то сразу преобразился, напевая песенку о Сталине, работавшем по ночам: «Забрезжила заря, вампир в гробу сховался». Горняцкий фонарик на его шлеме узкими полосами вырывал из глубины пещеры серые стены, сталактиты, свисающие сосульками с потолка, и сталагмиты, вырастающие то слева, то справа, а то и  непосредственно впереди. Надоедливые летучие мыши остались далеко позади у входа. Их отвратительный писк больше не беспокоил авантюристов. Зато Даника беспокоило нечто иное, относящееся к разряду предчувствий. Ему показалось, что братья Жалюзи в пещере попали как бы в родную стихию, и от этого Шницелю всё больше  становилось не по себе. Выражение бегающих глаз братьев, устремлённых на него, напоминало терпкое красное вино, требующее к себе пятилетней нервной выдержки. В поиске Даник полагался на раскалённую докрасна интуицию. В нём гармонично сочетались приземистость с приземлённостью. С этими своими качествами он был хорошо знаком и они его обнадёживали. Он принадлежал к людям не робкого червонца, но сознание того, что вокруг сгущается неприятельская атмосфера, ни на секунду не покидало его. Почему мини-яйца стали для него наваждением, он и сам не мог толком понять. А тут ещё эти душераздирающие садистские разговоры близнецов с необоснованными претензиями в его адрес, в тот момент, когда его как исследователя-утописта после неподтверждённых и подтасованных данных о гибели Чапаева в реке Урал больше всего волновал ход такелажных работ на «Летучем Голландце».
– Сколько ещё придётся тащиться по твоей вонючей пещере? Во мне нарастает желание учредить погром, – загнусавил Евдоким.
– Здесь неуютно, как сказал бы мой друг Милош Кармашек. Я чувствую, как начинаю скучать по  длинноногим девчонкам, не по своей воле распрощавшимися с молодостью, – заканючил с присущей ему деликатностью в унисон братишке Моня, исходя из сужения в сводчатом проходе и элементарных побуждений.
– Мы здеся не на пиршестве – брюхи набивать. Сконцентрируйте внимание, ребятушки, – подбадривал их Даник, камин нескрываемого аппетита которого уютно потрескивал за щеками, что при тусклом освещении придавало лицу схожесть с муляжом, а присутствие бертолетовой соли во взрывоопасном юморе обеззараженной улыбки скрывало его интеллектуальный багаж, – пещера общая – не моя, не ваша. Не тратьте дыхание зря, принюхивайтесь.
Только здесь, в пещере, Даник Шницель понял, что слишком часто делал и приходил, делал и приходил. Делал уморительные рожи и приходил к скоропалительным решениям, принятым задним числом, и беспорядочной стрельбе из телефона-автомата.
– Чего нюхать-то с голодухи в этой норе будем, если заблудимся? – сплюнул Моня, как бы выражая собственное недовольство скудным довольствием, – мочу Амброзия?
– А что же ещё, – поддерживал брата Евдоким, – Шницель прекрасно знает, что нам любая задача по плечу, то есть по нюху, такие уж у нас носопыры. Ребята мы надёжные, кого отлупцуем, кого пришибём, но никогда не подведём. Криминального досье, как на нас, пожалуй, во всём Брюквине не сыщется.
– Чего там скромничать, говоришь ты непонятно, изъясняешься иероглифами, и привычка сосать карандаши не изобличает в тебе поэта. Я предлагаю, братан, раскрыться перед Даником талантливо, как на духу. Не стоит измываться над парнем и намекать ему скольких мы порешили и скольких живьём закопали... Я правильно говорю, Евдоким? Не уносить же сокровенные тайны с собой на тот свет. Хоть с кем-то поделимся, мы ж не жадные.
– Ладно излагаешь, братан, несвойственное тебе, будто и не ты это вовсе. Прохиндей Даник – это свора присяжных заседателей, представленных в карикатурном лице. Ну откуда ему знать, что мы люди гуманные и готовы бездыханного мученика снять с креста, чтобы сжечь, – хрипло откликнулся Евдоким и направил луч фонарика в глаза ведущему их в чёрную глубину Шницелю, который мысленно искал своё изображение в альбоме заповедника нравов.
– Не слепи меня, качельный висельник каруселей, и так мрачно, как в склепе! – теряя контроль, взорвался Даник, продолжавший упорствовать в длительных заблуждениях по пещере (человек с ужимками аристократа, он никогда не бросал дел посередине, заботясь о том, чтобы и другим можно было как-то протиснуться).
– Перестань папуасничать и исходить слюной, жутковатый жук! Ты на нас не ори! Нам вшивых арбитров в пещере не надоть. У нас своя неосвоенная орбита образовывается, – возмутился Моня, – мы тебе не подневольные журналисты, чтобы  впотьмах полемизировать, не то быстро схлопочешь по не древнеутрусской вые. Спасибо скажи, что инструменты, вместо тяглового скота, задарма тащим, не то бы я тебе, эксплуататору, устроил сперматозоидные гонки – кто первым успеет к яйцу, тот и в дамках.
– Ничего не получится, мне пришлось бы взять судьбу в собственные руки, и минутную стрелку в секунданты. Вот так и проходит жизнь в сопровождении борьбы полов, переходящей в миролюбие. А пока что нюхайте, ребята, ройтесь, – проканючил Даник, лишний раз убеждаясь, что у сопровождающих плохи дела с головными полушариями, и у них отсутствует чутьё, ведь где-то здесь, судя по затраченному времени и наскоро наброшенной схеме, должна находиться холмистая поверхность, а это является первым признаком конечной цели экспромтной археологической экспедиции и олицетворением всего наилучшего, что в них имелось в предпринятой авантюре.
– Теперь до меня дошло, Евдя, к чему стремится этот гном. Кажется, я не выдержу и уроню голову на первую попавшуюся женскую грудь. Чью? Безразлично.
– Не таи в себе, Моня, выкладывай.
– Над раскопками эта сволочь водрузит свой темноволосый флаг, чтобы прославиться, возвращаясь с добычей домой по извилистой дорожке, нуждающейся в солидном покрытии.
Такое предположение вынудило Даника задумался о судьбах древних греков, искавших успокоения на груди у Венеры Милосской. И если правда, что дамы любят ушами, хотелось бы встретить ослицу у выхода отсюда. Он представлял себя в её объятиях, надеясь, что это отвлечёт его от мыслей о вожделенной русалке, которую обожал в юности за то, что та не могла носить брюки павлиньим хвостом в роспуск. Необходимо чем-то успокоить взбудораженные умы рабочего люда, сопровождавшего его. Сказочник и мечтатель Шницель принялся на память цитировать свои мемуары, насквозь пропитанные конструктивными предложениями пеленгатора человеческих связей, в которых, в частности, упоминалось, что у  Ганса Христиана Андерсена (личности колоритной) тоже был свой еврей. Евдоким согласно кивнул, как бы подтверждая всемирно известную теорию «Видимо от этой всепроникающей нации никуда человечеству не деться», но тут же пришёл в себя.
– Молчи, не оперированный аденоид, и не рассказывай нам сказку о молочных реках и кисейных барышнях, голубками разгуливающих с зонтиками «поберегу», – рассвирепел Евдоким больше сердито, чем здорово. – Завёл нас, понимаешь, незнамо куда, вот и отдувайся здесь за непонятно какого парня, а может быть и обрюхшего мужчину. Наша экспедиция сродни «Путешествию к Торговому центру Земли» не Жюль... Верно я говорю, братан? Сгинем мы здесь заживо. Ты что, Моня, не видишь, когда эта сука печётся о людях, то наслаждается жареной корочкой. Ему, упоённому предвкушением победы, не надо опохмеляться.
– О чём вы, ребята? Я второоткрыватель! – всполошился Даник  Шницель из-за того, что непоседливый сверчок раздражённо перескакивал в его черепной коробке с одной кочки на другую, так и не определив степень повышенной загрязнённости мозга ругательствами.
– Знаем, знаем сейчас не дикое Средневековье, пестревшее колумбами, когда от восторга до стены оставалось два шага. А волнует нас то, что окромя фляжек с водой мы ничего согревающего не захватили, – взревел Евдоким. В мозгу его вари лось зелье, выплёскиваясь изо рта наружу, – ты, лживый краснобай, ради подкрашенного красного словца готов солнышко в угоду себе перекрасить и нарушить нашу многовековую автогенную связь с предками, которую мы любовно поддерживали посредством бутылки.
– Да я бы и сам не против парой глотков согреться, – оправдывался Даник, скрывавший от всех своё византийское происхождение. Ему захотелось присесть мечтательным лягушонком и погреться на солнышке на листочке лилии в пруду. И забыть о не дававшем ему покоя примере находчивого олигарха, сказочно разбогатевшего на серных копях в ушах своих доверчивых вкладчиков. 
– Ты нам баки, паря, не забивай. Лучше бы, гад-кладоискатель, вообще не родился со своими советами и высоконравственными замечаниями. К сожалению, повивальная бабка кредитной истории в разделе «Предания о предателях» распорядилась по-своему, процитировав твоей матери: «Жаль, что ты, внучка, занялась прыжками с шестом, не попробовав с первым».
– Накаркаешь ты, Евдя, – приостановил красноречивого брата Моня. – ты же знаешь, что мне судьбой выпало быть настоящим другом. Я всегда готов постоять за тебя в кассу казино, где выплачивают выигрыши. А если что стрясётся с нами в экспедиции из-за некомпетентности этого подонка, то он нам за всё ответит с приплатой за  стресс. Слишком умный объявился, нашёл себе стажировщиков задарма. Такие гады железобетонной конструкции,  как он, отживая своё на этом свете, рискуют не получить депозита. Вспомни, что вдалбливал нам по телефону покойный папаня, которого мы в глаза не видели: «Вызывая огонь на себя, носи огнеупорную одежду и успей отскочить, чтобы обожгло других». Злонамеренный папа обладал ватерлинией гордости и алиментов не высылал, меняя в разговоре с нашей мамочкой тему беседы, как замаранные пелёнки, которых в жизни не касался. Так что пусть этот протухший Шницель, вовремя завязавший с пионерскими галстуками и рубашками с закрытым воротом, сделает для себя оргвыводы. Его счастье, что меня куриная слепота  донимает, а не то бы быстро узнал, что такое удержания с горя (вдруг Евдоким ощутил себя слепым, уходящим в глухую защиту и горестно вспомнил, как какая-то дама преподнесла Моне ребёнка с дарственной надписью «Коля»).
Тем временем, избегая затевающегося «душевного» разговора, Даник погрузился в размышления. Он несерьёзно подходил к отведенной ему роли. Судьба вынуждена была эту роль отодвинуть, и ему предстояло извиниться перед ней. На Даника накатилась вагонетка усталости и он ощутил себя шахтёром после долгой смены... настроения в штольне души. Но где-то в глубине её он всё же надеялся выкрутиться из создавшегося положения, как лампочка из цоколя, и его пальцы воровато ощупали «магазин» на наличие пуль для припрятанного на бедре пистолета «под зажигалку».
В однотипной пещере доисторического построения было до противного сыро, холодно и предельно неуютно.
Психически неуравновешенный серпом и молотом поэт в Данике складывал песню о вязанке дров у печки, отличающейся изразцовым поведением. В ладных строчках каждое облачко сажи, вылетающее из трубы, окрашивалось в свой радужный цвет. Ему слышались похвалы от благодарных читателей вроде: «Разрешите засвидетельствовать моё прочтение вашей книге».
Для поднятия духа Шницель заткнул уши мохнатыми кнопками миниатюрных наушников. Из iРod(а), под песенным номером 873-А-бис по белым проводкам разносился к барабанным перепонкам до боли в печени знакомый голос Лебедева Too Much.

Не страшно умирать, я жил до этого
В других телах, в себе, совсем другом.
В забытых жизнях мною столько спето,
Певец, я взял за правило не сетовать
На троне ли, у жён под каблуком.

Бродил по пирамидам коридорами,
С Ясоном плыл к Колхиде в корабле,
Во Франции пил при дворе с Бурбонами,
В болотах вяз, идя с конквистадорами...
В который раз кончаюсь на земле.

И под присмотром я, обхоженный врачами,
Стараюсь их не принимать в расчёт,
Насильственную смерть предпочитая,
Я капельницу молча отключаю,
Чтоб возродиться в ком-нибудь ещё.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #314)