Мой друг Вий

     Любимой воспитательнице Галине Петровне
     и любимой учительнице Анне Никифоровне

     Ничто не вечно под луной. Вот такая она плохая, хотя очень красивая. Ей даже на любовь наплевать со своей лунной орбиты, хотя сама же и подначивает нас на сладкие глупости. Константин Симонов, а он поэт и знал толк в лунных шалостях, вот он не сдавался её безразличию: «Что за беда? Поищем – и найдём другую». Нет, не луну. Он о том, как выкарабкиваться из лунных делишек: да ерунда! подумаешь, ушла женщина! – «Что за беда? Поищем – и найдём другую!» А вот «забыл купить табак, обшарил стол – нигде ни папиросы» – вот это тоска настоящая! Кажется, что Константин Михайлович просто подбадривает друга, но если прислушаться, ведь он о чём?

     После дружеского совета сразу же включать амнезию об ушедшей любимой Симонов даёт ещё один дельный совет: срочно мотать портянки – и мчаться за ушедшей без предупреждения музой: «Догоним, приведём обратно». Вот такая разница между женщиной и музой… И если «поверить алгеброй гармонию», выясняется: 1) уходит любимая женщина – можно заменить другой; 2) уходит муза – надо возвращать, иначе жизнь – «всё бестолочь, вода, чернильные расплывшиеся пятна…», но выжить ещё можно; 3) а ушло со стола привычное, карманное, что всегда с тобой и безраздельно твоё – вот это ничем не заменить, это роковой час настоящей тоски: тут двигатель жизни может заглохнуть.

     В сумме: любовь заменима, а без призвания жизнь продолжается, хоть и «на костылях». Но ведь это всё элементики жизни уже «бредового» периода под луной, когда мы уже заражены взрослыми чувствами. И только то, что с нами было и до, и останется и после всех любвей и страстей – без него мы не мы. А если ещё вчитаться?

     Эти знаменитые папиросы поэта – символ неотъемлемого от нас. Всё до наступления проказ луны в нас незаменимо. А потом оно, незаменимое, живёт в нас параллельно с заменимым и необязательным для существования. И хотя в махорочке жмётся дьявол, Симонов наделил неотъемлемость вредной привычки ангельскими чертами: это то, что нас бережёт, сбережёт, спасёт от настоящей тоски. А вот все лунные выкрутасы любви и кокетство муз – они уже с подозрительным хвостиком дьявола. Не ангельское же это! В детстве так не поступают. Это уже опыт демонов.

     Это стих Симонова «Тоска», а он – поэт, – что я здесь могу поделать? Но когда, поискав и найдя другую, догнав музу, он лез в чернильницу – то получалось «Жди меня и я вернусь» – всенародно любимое и вершина поэзии из той войны. Но написать так без папирос – даже в раю невозможно!

     Жаль, что ничто на моей земле не научилось быть вечным под луной. И формат моих мемуарчиков о пузатом и беспечном времени тоже неизбежно подходит к краю, за которым уже юность, где мы уже в полных объятьях насмешницы луны и общаемся с дьяволом без переводчиков. В детстве всё называют своими именами, но потом уже не все имена называются. Се ля ви, время упаковывать ангельские крылышки, раз уже растут рожки бодаться за место под солнцем. И жаль – и жить надо. И жить хочется сладко! Мне повезло: операцией по переходу границы из детства в юность, этой «переменой участи», командовали великие детоводы: Галина Петровна и Анна Никифоровна.

     А почему вдруг начал с Симонова? Просто случайно. Но мне помог его стих, помог вспомнить, как я из детства вляпался со всей радости в «новую эру» – в эру любвей, в то, что в моей любимой этологии называется «героическим периодом». Это любимый поэт отца. Отец тоже любил возиться с маленьким народом из страны непосредственности, как наш заботливый ангел Галина Петровна и принявшая наш груз детства факир химии и жизни Анна Никифоровна. Кто наградил их этим талантом и этой благодатью – не знаю, но… но мне чуток стыдно, что не чувствую свою порчу без таких способностей к добру и живу припеваючи и счастливым. Из рая любви Галины Петровны все выскакивали, не задумываясь. Все были загипнотизированы: и дальше нас ждёт такая же бесконечность света и добра. И мы помним её битву со Змием Горынычем!

     Наша группа гуляет на правом берегу Власенчихи. Мы нашли кучу каменюг и разворотили вдрызг. А там… гнездо чёрных двухметровых гадюк – штук сто! Двадцать – точно. Мы в бой, а девчонки – к старшим. Если бы ни Галина Петровна, вряд ли бы я сейчас стучал по башке компу. Это «картина Васнецова»: Галина Петровна с палкой, в белом платье, с развевающейся косой – и извивающийся стоглавый Змей Горыныч, даже не думающий, гад, просить пощады. Зрелище из преисподней! Всё было покончено, мы тряслись в кустах рядом, а воевода-амазонка Галина Петровна построила нас и с песней повела на обед.

     Позже, я уже учился в третьем классе, Галина Петровна… во! вспомнил! она шла тогда к своему Ромео – рыжему-рыжему парню, а она гречанка, волосы чёрные-черные – южная ночь!.. Так вот, Галина Петровна увидела нас во дворе и тоже захотела поиграть в настольный теннис. Даже не помню, как отбрехался, лишь бы не сражаться с ней. Поддаваться – это обидит её, а выиграть… но меня что-то предупредило на ушко – и я радостно схватился за «вывихнутый» палец и отдал ракетку другим.

     И вот из этого розового облака детства мы попадаем в кабинет для взрывов и для выстрела в жизнь, в кабинет химии Анны Никифоровны. Анна Никифоровна учила нас главному, а главное – это то, чему нас учила Анна Никифоровна! Кажется, повторяюсь, где-то уже это писал, так что пора уже мне завязывать с мемуарами. Там, там – в этом розовом тумане прошлого – где-то там между рядами кроваток в спальне нашего садика машет мне ручкой Галина Петровна: «Ты не забыл дать капустки кроликам? Им нельзя лука! А лошадку надо было уступить Марине Кривкиной, ты же мальчик! И где вы похоронили с Замараевым и Колобовым воробья? Лёня, когда заплетаешь косу, не тяни мне волосы, я тоже жить хочу!»… А впереди уже повороты с указателями «Анна Никифоровна». Начинается период «горя от ума героя нашего времени».

     …«Кто о чём, а вшивый о бане» – это и про меня: опять зайду с тыла, хотя самого достало плясать всегда от математики.

     Ещё в садике не мог понять термины взрослых. Вот они говорят: деление. Беру кусок пластилина, нарываю четыре кусочка. Делю все кусочки пополам и получаю восемь кусочков. А эти боги, эти взрослые смеются надо мной: «Четыре разделить на два будет два, а не восемь». Когда прибежал к отцу, он тоже, как все взрослые, поправил – начал вдалбливать новые термины: «равные части», «умножение». Он взял и ПЕРЕДВИНУЛ четыре кусочка пластилина в разные кучки по два кусочка в каждую. И где тут ДЕЛЕНИЕ, взрослые? Передвижку я видел своими глазами, но кусочки отец не делил, а я делил! Вот что главное: термины! – а это слова с одинаковым пониманием и на Марсе.

     Вот! Вот, вот и вот! У нас с Анной Никифоровной все термины были на месте! Мне на экзамене по химии за 10-й класс достался билет «Жиры». Мои экзаменационные жиры уже шли на дно, но Анна Никифоровна со своими «присыпочками» начала феминистское движение в экзаменационной комиссии за моё спасение. Я только-только безнадёжно брякнул, что, мол, жиры – это большой и больной вопрос для цивилизации, как она почувствовала, что это и есть все мои знания, и тут же «всполошилась»: «Это и мой больной вопрос!» – и с ходу стала призывать к сочувствию комиссию. Лилия Ивановна, наша физичка, «поддалась на провокацию» и тоже заявила, что больнее вопроса для женщин на свете нет. Все дамы на минут десять ушли в проблему жиров для женщин, а когда вспомнили про меня, то от большой радости за внезапный симпозиум по жирам поставили мне пять, и замахали ручками, что, мол, иди с глаз долой со своими жирами!

     Сванте Аррениус был любимым химиком Анны Никифоровны, а нашей химией по выживанию была бесконечная и спокойная уверенность в любви к нам Анны Никифоровны – при любых раскладах в дневнике. С этой воздушной подушкой оптимизма она весело запуливала нас – и до нас, и после нас – всех-всех до единого в новую «химию» – в открытое окно жизни. В 2015-м я, Люда Ивашина и Вовка Ведров, мои однокашки, случайно встретились с вечно молодой Анной Никифоровной по дороге в сады в Городке. Сорок лет и три года прошло, а она с полчаса смешила нас, пока я кумекал одно: «А как же энтропия, если вечный двигатель существует? – вот же он: Анна Никифоровна!» Короче, меня её ядро неунываемости добросило влёгкую до следующего её приемника, но это уже другая история. Только в двух словах: дядька, старый профессор, седой и спокойный как Жан Габен, не глядя на аудиторию, которая вообще его не слушала, сказочно дружелюбно тоже начинал все свои абзацы лекций словами Анны Никифоровны: «Друзья мои!» Он учил в комплексных переменных переделывать трансформаторы, утюги, ёлочные гирлянды и моторы! Никто не заморачивался его физикой, но его вспоминали на всех пирушках!

     Конечно, даже при таком плавном переходе двух границ – из страны Галины Петровны в страну Анны Никифоровны, и от неё в самостоятельное будущее – не избежать накладок при адаптации.

     …«Только прилетели – сразу сели» – сели где-то на ряд десятый на дневном сеансе «Вия» ещё в старом клубе в доме с продмагом. «Прощайте, ангелы! Да здравствует Вий!» – Наташка П., смелая девчонка и завзятая лыжница, от страха уже у меня под курткой. Успокаиваю её, глажу кусающиеся электричеством волосы и пытаюсь под покровом ужасов на экране поцеловать в макушку! «Вий – мой лучший друг!!!» – и адаптируемся дальше!

     Наш романтик «профессор Ханс» Сашка Рогоза спорит с адептом фатализма безбашенного Печорина, то бишь со мной – целый классный час посвящён Грибоедову и Нине Чавчавадзе. И как не застрелиться?! – Ханс-романтик гнёт линию прагматика, а будущий воздыхатель этологии, т.е. конченый прагматик в душе, падает на амбразуру из-за вечной любви. Трагический роман сердец поднят на щите «целеустремлённости поколений». Я, стенгазетный стихоплёт против курения, был сражён наповал «прозой жизни»: наш великий Ханс, романтик офицерства и «карамзинской» любви – и вдруг обвинил Нину Чавчавадзе в отказе от «материнского долга»! А на всю бесконечность до Пояса Ориона нет более благороднее огня её верности: с пятнадцати лет и до конца жизни она пронесла любовь к творцу русского языка и театра, к своему единственному Александру Сергеевичу Грибоедову. Короче, Ханс гнул, что молодая княжна должна была оставить след в жизни после смерти первого супруга – выйти снова замуж, чтобы всё же родить младенца для новой жизни. Кто ж против? Даже я «за». Но это явно был не тот под небом судеб случай. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» – подвиг любви – и девчонка!..

     Ханс никак не мирился, что наши девчонки в классе соображают в любви лучше романтиков в эполетах. Я был не лучше. Мой романтизм не раз испарялся, как кислород в ретортах Анны Никифоровны. Дело доходило даже до родительского собрания.

     Получаю свою родимую пузатую пятёрку – а девчонки вокруг схватили двойки. Справа, соседка по парте, Таня Роговая, сзади Лариска Слободина, слева впереди Олечка Р. Короче, всё кольцо вокруг – «бабье царство». Естественно, начался «бабий бунт» под предводительством Лариски позади моего горба. Пришлось спасаться бегством от расправы милых фурий в школьных передничках. Родительское собрание именно по случаю драки, затеянной «двоечницами», привело меня в раздирающий мой романтизм шок: из-за меня пошли на «гильотину» мои любимые созданья под звёздами, среди них сама Олечка Р. – а я ржу!..

     Я же думал, что мы с девчонками с одной планеты, как в садике. Да и сестра Галка всегда была рядом и можно было получить от неё по горбу с задней парты, где потом сидела Лариска Слободина. А они уже переселились на Венеру! А я всё ещё учил уроки на Марсе и тайком на аккуратных золотых обложках Олечки Р. выводил бессмертные строки: «Смерть всем бабам!»

     Вот таких «химиков» принимала Анна Никифоровна, обрабатывала своим смехом и давала весёлого пинка в жизнь. И всё же мне потом аукнулось целомудренное начало героического грешного периода. Мой друг Вий однажды прозевал английскую поэзию, хотя самомнения напихал в меня столько, будто у меня не два, а двадцать полушарий.

     Качу в электричке на работу с Шекспиром: «Ромео и Джульетту» Ставропольского издательства прислал мне отец. А за окном электрички – тяжёлые книжные времена даже для Москвы. Еду, мурлычу под нос: «Куда уйду я, если сердце здесь? Вращайся вкруг планеты, бедный спутник!» И тут я внимательней гляжу на соседа напротив: седой старик, борода лопатой, копия Льва Толстого, а ноги-то… перемотаны полиэтиленовой плёнкой. Громадный старик-бомж заметил, видать, моё юное безмозглое недоумение и… улыбаясь, продолжил: «Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен? Что значит имя?» Я понял, что старик видит обложку и учтиво улыбнулся в ответ странному деду. «Разве так зовут ЛИЦО и плечи, НОГИ, грудь и руки?» – это он меня здорово подколол: он словил мой брезгливый, чистоплюйский испуг. Я, вправду, был не рад такому соседству с нежностями Джульетты сначала, но после его чтения наизусть Шекспира уже был не рад сам моему соседству с самим собой… Я нашёл только один для себя спасительный вариант: «Да, что бы мы делали без Пастернаков? До свидания, чуть не прозевал свою остановку…» – и вывалил на какой-то первой же остановке. Это был последний урок «невыпендривания» для меня. А Анна Никифоровна всегда оставалась сама собой. А ведь и я «подавал надежды»…

     Класс пишет сочинение по Некрасову. Для меня – скучища-мучища невыносимая, именно из-за Некрасова. Вижу лица ребят – тоже не цветут и не пахнут. Но я оказался самым везучим. Я открыто отказался писать сочинение: «Я не понимаю Некрасова. Я не понимаю, как можно его понимать в нашем возрасте» – и в ореоле «свободомыслия» смылся в нашу фотолабораторию слушать «Сумерки» «Поющих гитар». Схватил чёткий «кол», который потом в журнале мне переправили на «4». Никто ничего мне не пенял, ни ребята, ни предки, ни учителя. Было по-честному, на моей прибитой физии все читали испуг: «Убейте, а Некрасова не понимаю». И до сих пор не в ладах с историей крестьянства, изложенной трёхсложным дактилем. Бог обидел. Но я был тогда самим собой. Как Анна Никифоровна.

     Есть термин «парафраз». Если брать тему весёлой независимости, то для меня парафразом характера Анны Никифоровны остался наш бывший директор школы. Может, его не помнят, а я запомнил. Ну, да, он с учителем труда поддавал в школе. Переменка, а трудовик с яичницей на сковородке бежит в его кабинет. Зато как он баянам и аккордеонам давал газу! И… вёл школьный драмкружок! Тут я пускаю пузыри и иду на седьмое дно моей зависти. Главные роли были у Вити Миролюбова. Вид у него был киношный, парень красивый, да ещё с полной свободой в голове. Через пять лет после школы мы с Витей недурно отдыхали на море, с ним было интересно. Правда, про драмкружок я с ним ни-ни, чтобы не убить обаяния прошлого. Ему-то он уже мог быть до лампочки, а для меня остался неисполненным волшебством. Так и осталось у меня любимым хобби поцарапывать пьески для сцены. Но не дай бог стать парафразом самого себя. Хорошего понемножку. Рад, что в мемуарных рассказиках что-то по ходу всплыло из забытого мной, но по-детски рад, что успел вспомнить благодарным словом удивительных и добрых людей из моего детства.

     …Мой старый друг Вий постарел вместе со мной, а у ангелов всегда тот же детский голос: «Давай ещё качаться!» – поцанва и девчонки прыгают по кладке через горную речку Уруп, визжат и не слышат испуганного дедушку, то есть меня летом в 2015 году. А сегодня 8 декабря 2018 года. Через три дня, 12 декабря, будет ровно 59 лет как меня с сестричкой привезли на горняцкий посёлок Уруп с этой кладкой и с нашим детсадом. 14.08.1967 мы переехали в Городок, тогда Медноурупск, а сейчас Медногорский. А 29.06.1972 я навсегда смотался из Городка в Москву. Почти двенадцать с половиной лет от начала садика до выпускного. Первой в садике меня встретила Маринка Кривкина, а крикнул «Пока!» перед известием, что зачислен в институт, однокашке Маринке Некрасовой. Сейчас 18:23, пришло на ум от запаха внесённых новогодних покупок: «От Маринки до Маринки – мандаринки, апельсинки!» Везёт! – а от подарка Джузеппе папе Карло до золотого ключика Буратино прошло всего дня три или четыре, что ли? Какое короткое детство! Какая грустная сказка! А со мной возились четыре тысячи пятьсот беззаботных дней дней! Это ж во сколько раз я счастливей Буратино?!

     8.12.2018