Би-жутерия свободы 302

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 302
 
 На одесском Привозе цыганка с медалью на груди «За ворожбу II степени» удачно нагадала напёрсточнику Феофану Феррапонтьевичу (Железный мост), занимавшемуся «фигурным» катанием ротозеев, что он – Феофан (деспотичный отец Толика Дивиди по паспорту и человек, обтянутый искусственной кожей) окачурится от таинственного синдрома «Вросший ноготь» большого пальца левой ноги со всеми вытекающими инфекционными осложнениями. Приэтом в финансовом положении сыночка, которому грозило поплатиться жизнью по цене печёночного паштета – 2 рубля 30 копеек за каждую пролитую каплю крови – ничего не изменится.
Полуграмотный, с близкопосаженными глазами, Феофан подозревал, что сынок появился в результате генного дефицита хромосомов в материнском организме его подёнщицы-супруги. Но он недоучёл, что  ребёнок растёт не по дням, а по песочным часам и в ширину от фэстфудной пищи, и насмотревшись фильма с Джеком Никольсоном, удостоившимся Оскара за талантливую актёрскую сумасшедшинку в «Пролетарий над гнездом кукушки».
Предсказание сбылось. Тело премиального бычка без роду без племени (Толика) раздавалось в боках от сладкого, в то время как Феофаново холодело, и от этого глаза его алчных наследников теплели. Феофану (заслуженному члену иезуитского ордена Суворова II-ой степени) хотелось, чтобы, в отличие от него, его чадо росло пай-мальчиком и слушалось отца беспрекословно. Но Феофан забыл, что именно пай-мальчики становятся пайщиками в сомнительных махинациях с девочками, и им грозит перспектива быть повешенными на бельевой верёвке для сутенёров.
Находясь на смертном одре, за пять минут до отбытия в лучший мир отец велел позвать учёной немецкой овчарке Ганзель незавидное продолжение рода своего – несовершеннолетнего отрока, развлекавшегося в смежной комнате с дамой непристойного поведения и величавой грудью. Старик с менталитетом негра преклонных годов всё ещё думал, что обладает завещательным голосом. Правда его огорчала перспектива увидеть своего наследника осваивающим роль подкаблучника, достаточно было того, что в нём текла хамбургергская кровь Макдональдсов. Но и в этом сбитене (мальчишке, сбитом с толку) он потерпел поражение. Так что получалось, зря папаня жестоко воспитывал ребёнка в антиМакаренковском духе умеренного бития.
Уличный экземпляр (на демонстрациях он гордо вышагивал по улицам с раскладушкой в руках) оказался грубой набивной тканью, не выбившейся в люди, и не следовал учению отца «Девушек надо срывать в незрелом возрасте, тогда как женщин, особенно вдов, следует трясти всегда». В своих мечтах о снеге, выпадающем в осадок, Феофан готовил сыну не свою участь, не забывая, что пользовался не той «своей» половинкой.
Старик вспоминал сколько бесстрастных вечеров отсидел он с женой за укрывание нетрудовых доходов шотландским  пледом. А разве он мог забыть, как  на работе по взятию банка «Не выходи из  доверия, на то есть двери» его собутыльники (участники операции) составили коллективное письмо на имя кассирши с убедительной просьбой о выдаче выходного подсобия в виде дополнительного миллиона, но оно по недоразумению попало в руки проходившего мимо  инкассатора. За это им всем  приписали групповуху, хотя и решили не относить ли её к коллективному или пластмассовому мероприятию.
Ребята еле отмазались, пользуясь лживым языком как движком для переключения внимания и заплатив по незрелому «лимону» с носа. Один лишь Феофан выиграл на суде туристическую поездку до Магадана ценой в червонец, но отсидел пятерик. Если бы ему сообщили, что Пизанская башня поменялась местами с Эйфелевой, Феофан поразился бы меньше. Его выпустили в жёлтой рубашке с чёрной татуировкой «Поправившемуся верить». У карательных органов не вызывало сомнения, что такому бриллианту, как он, требовалась соответствующая управа. В ответ Феофан извлёк из этого не урок, а урочище, и не заделав зияющего отверстия, долго в нетрезвом состоянии, пока трёхцветный ветер ковырял в его зубах, бил им настоятеля собора, чтобы ему неповадно было.
Скоморохля Толик Дивиди, источник извечных маминых треволнений, не торопился примчаться по первому зову предка, пребывавшего на смертном одре. Когда запыхавшийся патлатый юнец через полчаса с величайшим трудом расставшийся с предметом увлечения по третьему заходу, подскочил к кровати умирающего, тот только и успел, что выдохнуть пару наставлений: «Заря млела в бледно-розовых тонах, занимаясь под выгодный процент...» и «Тебе, мой мальчик, предстоит столкнуться с демпинговыми ценами на пастбище проституток всех мастей. Не жалей денег на женщин, если у тебя нет ни того, ни другого». Когда папин разговор с капельницей закончился, у его изголовья осталось лежать краткое завещание странного содержания: «Объясни мне, сынок, зачем ты участвовал в акте неповиновения властям под лозунгом «Икры и женщин!» Тогда нежно ненавидящий не единственного «со слов матери» отца предполагаемый пасынок и изгой уловил, что у папы кардинальные изменения в здоровье и посчитал своим гражданским долгом настрочить письмо прямо в Ватикан.
Несколько лет спустя мать Толика поведала сыну расходную в их переулке тайну – папа хотел предать его анафеме, но ничего из этого не получилось, так как сам папаня оказался неверующим богохульником. В его защиту можно сказать одно – мужик  вышивал крестом. Будучи по натуре резервистом, он так и не стал кассовым лётчиком, хотя и клялся, что за определённую мзду оживит «Мёртвую петлю Нестерова», а ведь по его словам: «От садовника до сановника всего один шаг». Но шага этого он не сделал из частных соображений и опять же потому, что вышивал крестом.
В тринадцать лет не отягощённый жизненным опытом Толик усвоил, что патронажная сестра – родственница фаустпатрона. После вождения хоровода ряда опустошительных знакомств с инфантильными женщинами, он бросил школу на произвол судьбы – повлиял неурегулированный конфликт с фривольно настроенным  в туалете преподавателем, задавшим стрекача домой, после оприходования Толика неподобающим образом в душевой кабинке.
Винить было некого, хотя до вышеописанного инцидента мама нанимала учителя музыки, который, расхрабрившись, пытался привить мальчишке правила хорошего тона (один на один) в ванной. Надо отметить, что в сыновнем лице эта теперь уже  демисезонная дама создала неподражаемое произведение искусства, но соавтора, сколько ни старались, отыскать не смогли. В дальнейшем следствие по скользкому делу приостановили в связи с не заладившимися отношениями между учеником и преподавателями, призванием которых оказались не математика, а похотливая лингвистика.
По истечении шестнадцати лет со времени празднования третьего дня своего рождения Толя был приведен дружками с Молдованки к Лерочке Присяге под чернеющим дулом пистолета, и малец, начитавшийся газетных интерпретаций катренов Нострадамуса, расшифровал папкины слова по-своему, незамедлительно решив пойти по отцовским стопам, предварительно похоронив его в себе с почестями, достойными заслуженного напёрсточника и каталы. Так что стоит ли в чём-то обвинять мальчонку – предрасположенность к «гулькам» у него была врождённой. От прыщей ему кое-как удалось избавиться, но внутренний мятеж явно назревал. С акульей всеядностью Толик набрасывался на всё, что носило юбки, исключение составляли шотландцы, не водившиеся в Одессе.
Он любил всех девчонок подряд на генетическом уровне, покрывая их поцелуями с головы до пят, не гнушаясь достопримечательных мест и присвоив неувядаемые слова отца: «Любить не возбраняется, другое дело как?» Понятие и ощущение любви Толя впитал с молоком приходящей кормилицы и типографским хромосомным набором шоколадных конфет, найденных им в двухлетнем возрасте под новогодней ёлкой. А когда бабушка привела его в детсад «К серьёзным последствиям» на улице Карла Маркса, то они сами заговорили за себя. Только через много лет Анатолий восстановил в памяти и записал их разговоры, никому не удалось их расшифровать. В частности этим пытался заняться Арик Энтерлинк, когда в интеллектуальном отношении достиг состояния сущей развалины, «упиваясь» победой  над опустошённой бутылкой водки.
Поначалу Толик развесил в комнате наглядные пособия Будда-раджащего воображение ускоренного курса Камасутры, чтобы никто из посторонних их не разглядел, потому что как-то родитель в порыве бутыльчатого откровения посвятил мальчишку в страшную тайну: «О сколько употреблённых в спешке дам не подлежат огласке!» Стоит ли удивляться, что Толик повесил над кроватью отбеливающий его поступки  плакат: «Взгромоздившийся способен на шалости» рядом с картиной «Неврастения» не оклемавшегося художника. Когда религиозная бабушка спросила, к чему это всё, внучок ответил, чтобы не возникало лишних вопросов и претензий. Глядя на альянс папы с мамой, подросток скоро понял, что неудачная семья – это ломка копий неуживчивых характеров, поэтому Толик практиковал напористый секс ударными темпами, ратуя за отмену ограничителей, продаваемых в районной аптеке «Касторка».
В утечке юных лет он год потратил на поиски прохладительных подпиток и сокращение близости с блитцлежащей плеядой наяд в переулке Мечтатель Ниц. На пляже парнишка с телом горячего копчения  строил отношения с ними на рассыпчатой деловой основе. В них его привлекала ограниченная свобода передвижения туда-сюда и обратно, а также живописность общественных туалетов.
 Безцарявголовешный несовершеннолетний мальчуган со школьной скамьи следил за своим весом и за растущими на его завороженных полудетских глазах наливными, как судно, грудями соседки по парте Вики Танкер. Он наблюдал за тем, чтобы та преждевременно ему не родила, потому что противно отнекиваться от содеянного и паразитировать на жалкое подаяние государства. В те времена его больше благородных поползновений интересовал прекрасный вид на спину города со смотровой площадки её холмистых грудей. В общем, в сексе, как и в недавно введённом в школьную программу предмете, он слыл к радости девочек неуспевающим эстетом со своей выдающейся стоеросовой дубиной. Его закадычный приятель Кулаков-Сподвижник, по-челюскински дрейфовавший по партам и челюстям соклассников, вёл здоровый образ жизни за руку, разъясняя, что Апогеи с Перигеями являются членами фонтанирующего сообщества «Гей-зер гут». Поэтому Толику удалось перенести душную ночь из столовой в спальню, пока девицы с глазами, излучавшими любовь, давались ему с большим трудом.
Больше всего на свете Толик боялся  репатриации плебеев под покровительством патрициев, когда наблюдал за выступлениями вернувшихся десяти еврейских семей из миллиона уехавших из Гомерики и из Израиля. Их показывали по уплощённому ящику в агитационных целях, не понятно на кого рассчитанных. Возможно, они были ориентированны на оглуплённые колбасой массы.
Толик не считал себя за кусок дерьма, представляя себе репатриацию, как ситуацию, при которой у несчастного ребёнка множество приходящих отцов, поэтому безотчётный страх перед неизвестностью материнской судьбы после кончины отца вынудил его покинуть отчий дом в срочном порядке. Хватит паразитировать на несостоятельных родственниках, когда существует лавина прекрасно устроенных одиноких женщин в возрасте, подумал он.
Чубатый паренёк, который даже метёлку способен был привести в сметение, записался в тир, где научился без мушки на левой щеке, не принимая участия в Нью-поркском марафоне, наводить марафет в угоду случайным знакомым, что вызывало у части стрелков сплющенные пулями ощущения нетрадиционных отношений. Толику пришлось, скрипя сердце и скрежеща зубами, уйти из тира, после того как он направил свои стопы к двери, повернулся задом и выстрелил.
В десятку лучших стрелков по буянящим стрептококкам и буйствующим стафилококкам он не попал, но не обделённый умом и родительскими деньгами подался на ипподром, где ретивые кони уже бежали, обдавая друг друга притворным ржаньем.
Лошадиный тренер Пелопоннесов, прославившийся заездами в морду на длинные дистанции, предложил ему повкалывать до посинения в конюшне. Парень наотрез отказался, сказав, что они не в кибуце находятся. Белоручку вытолкали взашей с ипподрома, и он продолжал распространяться на улице. Ругательства застряли в голосовых связках Толика, когда он вдруг нашёл трудно распознаваемый выход в обществе принудзабот. Не пренебрегая советами, он в аварийном режиме гимнастического зала приступил к занятиям завуалированной любовью, время от времени перенося их в бассейн. Так как выгнать его оттуда было невозможно даже с милицией, в искусственный водоём запустили ручного крокодила, исключительно нацеленного дрессировщиками на гениталии.
Мальчишка (со слов его поливально-повивальной бабки Дуни Кислород) рос не злопамятным, как прямолинейный корабль, но и не забывал, как часто доставалось ему от возможного родителя без обиняков на орехи, которые парню были не по зубам.
Непрерывные те лестные наказания следовали одно за другим, якобы за повышенный интерес ребёнка к заранее на всё согласным, знойным барышням, по вечерам наводняющим своими аппетитными телами парк имени Тараса Шевченко, о чём козырной Толик, хитро «проводя» досуг, не сожалел по ходу ещё не совсем сформировавшихся мыслей, расстёгивавших на ходу блузки незнакомок. Он не был обучен хорошим манерам и в постели – дальше лужаек нетерпеливый Толик не заходил, там его посещали самые незатейливые мысли, не сказать примитивные.
Вскоре мальчик повстречал медсестру Дерзай Кебаб сорокапетит лет от роду, жаловавшуюся на цингу, из-за которой у неё выпадают зубы из Прямой кишки и на мистический перелом шейки бедра матки. Наивная, с горящим взглядом, она верила в любовь с первого сглаза. На ней была мини-юбка системы «Абажур» из перевязочного материала, из мочек ушей торчали иголки для внутривенного вливания, украшенные бриллиантиками, на проколотой искривлённой перегородке носа раскачивался изящный брелок.
Нерасторопный, но сообразительный Толик Дивиди любил принять на грудь (si в уху) как проявление обоюдного согласия и воздушную её в супермодной шляпке, отороченной немецкой магнитофонной лентой BASF чистокровной породы. После этого он поспешно прятал свой покрасневший петушок за зигзагообразным шириночным заборчиком, понимая, что Дерзай допустила небольшую оплошность, не предупредив его, что она, переполнена гаммой чувств и разрывающимся мочевым пузырём. Обычно девица еле добегала до общественного туалета, а там в очереди её встречал извивающийся серпантин переминающихся с ноги на ногу дам с аналогичными причинными явлениями.
Ровно через три дня у Толяна появился признак возмужания – утренняя капля восторга зрелого мужчины – мутная предвестница гонококкового перепляса. Он попытался набить курве Кебаб лицо, но был вечер четверга, и за неё вступились религиозные органы (и-мамы), не принятые им во внимание по уважительной причине его тотальной мусульманской неопытности. Не удивительно, что амбициозный молодой человек с кабаньими клыками вошёл в альянс с самим собой и долго не мог из него выйти, потому что средств для дикой расплаты после недосмотра врачом-венерологом у него не было, хотя подходящий повод нашёлся (меркантильный доктор буквально выбросил его наполовину раздетого из кабинета).
В свои семнадцать лет жизнерадостной весны в Бога Толик ещё поверить не успел, но несмотря на предыдущий опыт, полный неудач, он уже свято верил в койку, в дежа-вю и в эффективность лечения от медикаментозных отравлений и нежелательных последствий поспешной любви. По неуёмной молодости похабник Дивиди не заметил назревающего конфликта, будоражащего воображение. И вот Толян, не отличавший мангуста Рикки-Тикки-Тави от певца Рики Мартина, решается податься в фотографы, чтобы снимать девчонок с улицы и уводить их подальше от органов общественного порядка в труднодоступные для обозрения места с целью применения угрожающего оружия массового размножения.
Толик Дивиди (явление породы с кротким подломившимся в нескольких местах характером) проявил себя на целлулоидных плёнках незаурядным мастером гневных  вспышек магнезии. Он славился снятием личины с редких образин, превращая их в обольстительниц первого ранга, при этом не имел ничего против судачащих морячек, но сухопутные дамы устраивали Толика неизмеримо больше. Если удавалось, в ванной комнате с напольной красной лампой самозванный фотограф в предвкушении бессонной ночи расточал себя вполсилы, вдохновлённый стихами «Глисты в изгнании». Он, как правило, проявлял и закреплял нездоровый интерес к объекту домогательств, хотя часть несознательного контингента жертвенниц, не в силах выдержать интенсивного напора, желала ему всю жизнь жевать плёнку от фотоаппарата.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #303)