Би-жутерия свободы 299

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 299
 
Засунув большой палец правой руки за пояс оранжевых кальсон, понимая, что за подтяжки никого не заткнёшь, Садюга, упиваясь патокой слов, признавался Мурочке в потрёпанных чувствах. В его густом, как девственный лес, голосе раздавался цокот копыт и шуршание босых ног по ворсистому коврику молодой травы.
Мура ошарашено смотрела на Амброзия не по возрасту огромными полиловевшими глазами. Её распоротые надежды на доверительный разговор с каждой секундой улетучивались.
– Вы только что вышли из Фрумочкиного будуара, поэтому вам, как девушке в охапку, трудно меня понять, – к большому пальцу по диагонали огромного брюха присоединился указательный палец левой, и на животе Садюги образовалась тонкая в два пальца шириной талия, – догадываюсь, что ваша любовь к Фруме давняя и неистощимая. Да и кто смог бы противостоять ухаживаниям такого суррогатного мужчины как она. Между прочим, в наше время повышенного осмотического давления и полётов в ближний космос, фантастической популярностью начинают пользоваться надувные куклы-гермафродитки. Не скрою, я тоже питаю к мисс Пюльпитер определённый гинекологический интерес, но в диаспоре он носит ограниченно диетический характер. Её двойственность притягивает и отталкивает одновременно. Но вы – это совсем иное. Кроме Богом данной совершенной красоты, вы ещё и чертовски талантливая художница, наделённая изысканным вегетарианским вкусом в отображении окружающего нас социума. Вы – певица продуктов моря и леса, а ваше изысканное обращение с бутербродом с любительской колбасой, напоминающим накрахмаленный манжет рубашки, вызвало у меня глубокое уважение и наложило неизгладимое впечатление на мою неуравновешенную психику, и это у меня, человека, никогда не числившегося в прихвостнях!
– Ничего не могу с собой поделать, люблю её, баклажанную, особенно с мочёной форелью в звёздно-полосатом флаге, вываленном в сухарях, – анфасно смутилась многопрофильная Мура, – но думаю, что вы мне преднамеренно льстите.
– О том и речь. А ваш галантно отставленный на 90° по отношению к ладони мизинчик напоминает мне, поклоннику оконной живописи январского мороза, продолговатый виноградный дамский пальчик, который хочется поглотить, когда на нём заостряешь внимание во время кремации эклера на веранде застеклённой мечты.
– Вы сыплете сюркомплиментами как из рога изобилия, выходя за пределы принятых форм, норм, корм, лечащихся подробностями, использующими поэтические приёмы. Безымянный палец вашей левой руки украшает опечатка, не к добру это.
– Драгоценная, вы себя недооцениваете. А то, что вам бросилась в глаза недостойная внимания мелочь на моей руке, не стоит свеч. Я хорошо помню, что вы избегаете мужских объятий, объясняя это боязнью замкнутого друга-пространства. Не хочу превращать наш  разговор в торги, но в вас столько неистощимой энергии, хоть отбавляй. И если бы я был вампиром, то откачал бы себе чуток вашего художественного таланта и энергии, но я всего лишь скромный писатель-эрот и в этом моё несчастье. Я воспринимаю людей по-иному, и мало кто меня понимает. В вас мне посчастливилось разглядеть родственную, можно сказать, двойственную, учитывая сексуальные наклонности, душу. Соглашайтесь.
– На что? Мне не поступало от вас конкретных предложений.
– Уйдите от этой уникальной образины – Даника Шницеля, моя божественная! Вы ведь ничего толком о нём не знаете! Будучи не в своём уме, а товарища по работе, он защитил садистскую диссертацию «О добыче родниковой воды из темечка в засушливый сезон». Оставайтесь (бляйбен – нем.) у нас. Это такое счастье жить – втроём, когда голые прелюдии бродят по аллеям! Без вас нам с Фрумочкой придётся трудно. Кроме пролапса митрального клапана у неё обнаружили  раннего Альцгеймера и шахматный талант Капабланки, и с этим приходится считаться. Поверьте мне, ей в голову что хочешь, может взбрести, и она что-нибудь с собой сотворит, и со мной тоже, учитывая, что яйца Фаберже на рынке резко поднялись в цене. Но если Фрума, упаси Бог, узнает о вашем отказе сотрудничать с нами в вопросе об ущемлённых правах яиц Фаберже, тогда у неё уж точно не будет внебрачных детей, – разразился градом невпопадных слов огорошенный стручок Садюга.
– Шницель станет безропотно кричать, используя отглагольные подлежащие формы, когда узнает о нашем альянсе, – предположительно высказалась, не доверчивая завиток, Мура.
– Не вносите путаницу в наши герметичные отношения. Пусть он закроет свой рот на переучёт. Вы, Мурочка, и без того откровенно худы и поправка к конституции вам не помешает, – в глазах Амброзия мелькнули сгустки наступающей темноты.
– Вы безжалостный, но предложение заманчивое, и над ним стоит задуматься, только вот позу я ещё не выбрала.
– Что тут думать. Вспомните Ёсю, Лилю и Владимира. Мы постараемся общими усилиями повторить литературный триумф троицы 20-х годов. Нам удастся свить семейное гнёздышко из широкого ассортимента писательских перьев. Вы станете нашей Лилей Бзик, а я буду рваться на части на манер мужа-Ёси с Маяковским. Главное в этой ситуации не обижаться на себя.
– А как же отзывчивая натура – Фрума?
– Она отправится на поиски Мошки. Он куда-то запропастился. Милое несчастное животное! Я, Мурочка, страстно полюбил вас с той самой минуты, когда из будуара понеслись более чем откровенные стоны, кряхтенье и причитания. В этих звуках вы казались мне такой изящной, что могли бы улечься спать в спичечном коробке. Признаюсь, был момент, когда я незаслуженно приревновал вас к Фруме и думал, что размозжу ей шляпочную головку. Рука тянулась к тесаку, но вставать с сутулого стула было лень, и это спасло её шаткое положение в доме. Смирившись со статусом «Ква-кво», я успокоил себя мелодекламацией: «И будь я негром преклонных годов, и то без унынья и лени усушку бы выучил...»
– Как это романтично у вас всё чужое получается, но мне кажется, вы упустили утруску, – прервала его восторженная Мура.
– Разрешите продолжить? – вдохновенно пролепетал Садюга, ломая голову, как повыгодней подать себя даме.
– Продолжайте канарейничать, Амброзий. Великий футурист не опустится до беспардонного перевирания гениальных строк.
– Спасибо, не принимайте меня дословно, годы – покатый лоб свежеподстриженного холма, скольжу по склону лет, не останавливаясь. А мой «любимец» и вы несовместимы. Невозможно представить его на вашей «приборной доске». Я взвесил всё, и на меня снизошло озарение. Пожелтев от злости, я покраснел. Превознемогая унижение, я напялил выходные оранжевые кальсоны с тапочками мехом наружу в ожидании встречи с бело-розовым зефиром, то есть с вами. Поверьте, во мне нет черноты – одна цветущая сирень на фоне убедительной лазурной просьбы.
– Какой осанистый поэт-особист в вас умер!
– Почему умер? Хотя возможно вы и правы. Туалет единственное прибежище, где я осмеливаюсь себя достать, достигая пика.
– Тогда зачем вы меня убеждали, что вы непоследовательный эротопоэт. С таким как у вас затвердевшим от изящной словесности языком импотенция не представляет угрозы.
– Разрешите вас поправить, я серьёзный писатель-эрот. Не то что эти вечно ёрничающие волапюки, марающие писательскую честь и тонны бумаги. С некоторыми из этих писак-умористов вы знакомы. Они всячески подражают Славниковой с её математическими выкладками природы и овеществлённой инвентаризацией вереницы брюнетствующих типажей, наделённых нелёгкой судьбиной. Дружище журналист Робер Бразильянц писал об одном таком в аннотации к моей книге «Пересекающиеся пунктиры»:
«Не писал, потому что Читал! И если тебе это что-то говорит, читал, не отрываясь, на одном дыхании. Просто здорово. Не стану даже пытаться  подыскивать умные слова, сравнения с кем-нибудь и, тем  более, рецензировать. Лишнее. В твоей эротике, не сдающей своих позиций в аренду, нет извращений – некрофилии, зоофилии,  садо-мазо. Нет даже милой старческому воображению и очень модной ныне педофилии. Эротика у тебя  светла и романтична. И в этом ее отличие от тех эротических сочинений, которые сейчас в фаворе. В фантазиях можно напридумывать многое, но ты ведь писал о Любви. И заданный Любовью незамысловатый сюжет, конечно же, не мог вместить какой-нибудь перверсии.
Повторяю – этот роман целен и гармоничен. И отказ говорит о тупости, прячущейся в тайниках мозга недальновидного издателя. 
Поразительна логика графомана, выписанного тобой в унитаз с особой тщательностью: «Ступенчатая ракета взмылила в небо, и оно распалось пушистыми облачками». Разве это не годится для  пособия по патологической психиатрии? В общем, поздравляю!»
– Здорово, сразу видно, что Робер ваш поклонник и настоящий друг, который бескорыстно протянет руку находящемуся в биде товарищу по компьютеру, – не удержалась Мурочка, и со слезами на глазах выбежала в туалет. Когда она вернулась, то убедилась, что Амброзий ни на секунду не прерывал словесного потока:   
– Мой друг-эссеист Робер, кичащийся постоянным допуском в кафе журналистов при предъявлении волшебной членской книжечки, остался далеко... за кордоном. А здесь меня окружают бездари, вроде Опа-наса Непонашему, обозвавшего меня певцом «Говна в бокале» за то, что я правдиво вывел на чистую воду его гнилую сущность в образе ёрничающего волапюка-графомана, – Садюга сморгнул непрошеную слезу – производное бессолевой диеты.
– Не обращайте внимания на то, что лопочет этот никем непризнанный тип Опа-нас, и не тратьте зазря запасы адреналина, Амброзий. Вы всему враждебному миру покажете, что выпустите ещё не один том своих произведений за собственный счёт. Кстати, обратите внимание, что когда в ресторане приносят солидный счёт, вас автоматически вносят в список дорогих гостей. Так что вздохните глубже, расправьте плечи. За вашей согбенной спиной стоят любвеобильные романы, перенесённые на терпеливую бумагу и не думайте с сожалением о своём никому уже не нужном устройстве размножения и сомнительных удовольствий. В каждой книге вы до боли в читательской печени узнаваемы в роли героя любовника или британского супермена Джеймса Бонда. Складывается впечатление, что вы списывали у всех великих, приходивших на память – у Набокова и Довлатова, Грина, Галича и Северянина. Вот только Хармса с Олешей в вашем творчестве чего-то маловато, да Камю с Жан-Поль Сартром не удостоились внимания, не оставив различимых следов. Да и кому они, не признаваемые вами, нужны?! Ведь главные герои, – это грандиозный вы, многократно размноженный в единственном лице. Разве это не прекрасно, так безраздельно любить себя на фоне засилья жалких образов мерзавцев, выведенных на мутную воду говорливыми ручейками повествований:
           1. О нищем душой миллиардере Апломбергере,
               2. О запаранджированных террористах,
               3. О нераспроданном шеститомнике одессита,
                4. О пентагонной любви, где вы один мужественно противостояли домогательствам четырёх женщин-вампов.
Садюга тоскливо протянул руки к Муре, подкупавшей своей доступностью. От животного напряжения в порыве благодарности резинка кальсон на его животе грациозно поползла к щиколоткам, ведь Амброзий, полный пухлых воспоминаний, лучше других знал, как женская талия превращается в однородную поясницу.
– Я безраздельно ваша! – ужимисто вскрикнула Мура. – Всё, что вы писали о себе в бульварных романах – скромные комментарии к представившемуся моим глазам. Вы меня убедили в своих достоинствах. Мужественный располагается на носу корабля, а вы, умный, с кормовой базы подкармливаете ненасытных чаек.
 Агитка сработала. Импульс поначалу затерялся в муравейнике мозга Садюги, но впоследствии выдал команду Мурке вместе с капитаном судна, на котором он расположился на больничной койке:
– А теперь за работу! Займёмся подпольной деятельностью, – подпрыгнул писатель и, запутавшись в оранжевых кальсонах, извлёк из письменного стола краски с кисточками для нанесения вреда, не предполагая, что Мура от природы была дальтоником (среди женщин это случается 1:100, то есть в десять раз реже, чем у мужчин), о чём Спичка до встречи с ним даже и не подозревала.
– Что будем красить? – спросила доверчивая женщина, придирчиво оглядывая стены комнаты и сглаживая заусенцы на платье.
– Яйца, – объявил Садюга, – не снимая скорлупы и, войдя в роль руководителя, непроизвольным жестом-рикошетом картаво поправил на лысой голове кепку-восьмиклинку.
Мура с сожалением посмотрела на его скукожившуюся мошонку. Призадумавшись, она откровенно, в первый раз за день, поделилась частным мнением о представившемся ей зрелище:
– Не плохо бы разровнять поверхность, иначе ничего из вашей затеи не выйдет. Не субсидированная любовь не ремесло, а искусство. И вы правильно подумали, что мне необходим ластик новой любви для стирания из памяти неудачной старой, в процессе которой моё мужское достоинство не раз пытались превратить в метательный аппарат. – Амброзий испуганно взглянул на свою затею со стороны и поспешно натянул на лоснящийся живот кальсоны:
– Да не эти, сейчас принесу яйца мини-динозавров, и вы, Мурочка, удостоитесь чести создать новую серию Фаберже, можно сказать, войдёте в Историю, хотя и с запасного входа для запасных по времени игроков. Спешите, счастливица. Вечером я собираюсь отправиться к старикашке Энтерлинку, который утверждает, что знания – это болезни, и он их разносчик. На сегодня назначены вальсы надувных кукол. Ожидается много дутого секса и гостей.
– Не забудьте прихватить кинокамеру, – напомнила ему Мурочка, – я верю в существование страны «Внутренняя Магнолия».
– Что бы я без вас делал? – обрадовался он, –  а пока я, с вашего разрешения, удалюсь к себе в библиотеку продолжить 666-ю главу сатанинской психоделической повести «Кругом виноватый».
– Ой, как интересно, прочитайте по памяти отрывок из него – по-пионерски взвизгнула Мурочка, захлопнув в ладошки пролетающую мимо муху, до этого рассматривавшую их взаимоотношения в электронный микроскоп и не подозревавшую, что иные обретают свои корни, чтобы сосать последние соки из родителей.
– Хорошо, – пробасил грубошёрстным голосом незаконно подслушивающего механизма Амброзий Садюга, – но при условии, что меня не будут перебивать, а то я себя чувствую мышкой, умирающей от инфаркта при виде приближающейся кошки.
«Расстрига в носу Сергий Уключина в свободное от сбора податей с бизнесов стриг купоны и вросшие ногти, пользуясь микрощипчиками китайского производства. Его мочевой пузырь обычно договаривался с простатой, но сегодня взмолил о пощаде. Сергий выпятил грудь чесночным колесом за вычетом двух зубчиков и, ощутив призывные спазмы нерегламентированного творчества, изобразил ворота в Ад с семафором, выстукивая чечётку на барабашке с двойным дном. Из-за поворота высыпались ужасы, приготовившиеся к гастролям по его одряхлевшему телу. Но Поезд всё не прибывал. А она стояла на запасном пути, и из подворотни даминой шубы выглядывало шёлковое бельё».
Какая прелесть! Уморительно, вы юморист, рассматриваете смех как смежную специальность. Я уверена, будь вы фотографом, фотомонтаж «Пенисионеры-нудисты» оказался бы вам по плечу, – восторгалась Мурочка.
– Ничего ироничного не нахожу. Это серьёзное произведение, а не какая-нибудь призанятная новостная шутка, перетираемая языком,  вывернутым перчаткой наружу, – обиделся Амброзий.
– Передовые умы по задним карманам разбежались. Будет не по-моему и не по-вашему, – резюмировала Мура.
– Ну, конечно, опять Непонашему – это бельканто в юморе и Бель-Чонкин, грызущий орехи в бельэтаже на премьере сатиры. Прошу вас в моём присутствии не упоминать Опа-наса, не то убью себя, его, вас и Фру-фру, вот в такой последовательности. В своей книге я доказаваю христианскому миру, что задушить гадёныша в зародыше – прямая задача террористического музыкального дуэта «Арфистки Арафата». Я даже предложил мировому сообществу принять мои инициалы А.С. (не путайте с Александром Сергеевичем) за единицу борьбы со словарным террором Опа-наса.
Музыка выходила за пределы психоделических динамиков, когда в комнату вошла заспанная платиновая Фрума в колготках до лобного места. – Меня звали? – мяукнула она, вкусно потягиваясь в направлении от дверей к дивану. Желаемого ответа не последовало, а ведь отрицательное заявление лучше никакого. Садюга протянул руку к радиоприёмнику. Что-то в нём булькнуло, и комната наполнилась рэпом. Ударник джазового труда палочками пробивал себе дорогу в рэповых джунглях остервенело избивая барабан, будто хотел его научить чему-то новому. В воздухе запахло возгласами удобрения, как на соревнованиях по броскам молота на произвол судьбы. Садюга выпал из разговора молочным телёнком из коровы, в то время как неуравновешенная психика увечила бриллиантовый пирсинг стукача-барабанщика Рената Флагштокова, а крупные (не манка, гречка и овсянка) купюры шелестели ниспадающим платьем возлюбленной в слуховых окошечках волосатых ушей Амброзия.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #300)