Повышая свои вибрации помни как они жгут ближних

Вселенная работает на передачу
Просто настройся на волну удачи
Все проблемы просто решаем вибрации повышаем
Благодарю за благодать всё знать и лишнего не сотворять


Предложенная публикация
"Последняя ночь".

Я учу студентов писать сценарии. Могу научить любого, было бы желание. Но вот попалась мне Михаль. Чему я мог научить её? ;;Пос;;ле первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию. А сценарий полнометражн;;ого фильма взяли для постановки в Англии. Она была уверена в себе, я даже подумал, вот бы мне так. Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной, мне это льстило.

И вот как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе — Эсти. Та подошла к ней посоветоваться, и вдруг слышу, Михаль ей говорит: "Ты зря теряешь время. Лучше тебе это сейчас понять, чем потом". Я замер. Михаль увидела меня, не смутилась: "Эсти не должна жить иллюзиями", — сказала так, чтобы все слышали. "Она не умеет писать. У неё нет никаких шансов стать сценаристом". "Извинись перед ней, — сказал я, еле сдерживаясь. "И не подумаю", — ответила Михаль.

Не помню, как довёл урок до конца. Вышел, не прощаясь. Меня завело всё: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса. Через несколько занятий я уже понял однозначно — Михаль больна, она не чувствует боли других. Но и с Эсти выяснилось. Оказалось, что её по блату поместил в этот класс проректор. Поэтому к ней не было особого сочувствия.

Прошли две недели. Наступил День Катастрофы. И выпадает мне в этот день преподавать. Сидят передо мной будущие режиссёры и сценаристы. Приготовил я им двадцать конвертов, в которые вложил задания. Каждый вытаскивает себе конверт, и должен расписать
ситуацию, которую я задал. ;;Вытащили. Начали писать. Смотрю на Михаль. Сидит, читает задание. Сначала взгляд, как всегда, чуть снисходительный. Потом вдруг оглядывается, поправляет волосы, вздыхает… На неё не похоже. Вдруг поднимает руку: "Могу я заменить это задание?" Я говорю: "Пожалуйста". Она протягивает мне конверт, я ей другой. Она собирается открыть его, но останавливается: "Нет, я не хочу менять, я останусь с этим, первым".

И вот с этого момента на моих глазах начинает раскручиваться кино. Настоящее, документальное. Она начала быстро писать. Потом остановилась. Смотрит на лист, по глазам вижу, не читает, просто смотрит. Вдруг начинает рвать его. Я подошёл к ней: "Михаль, тебе помочь?" — "Нет, спасибо", — говорит. А в глазах слёзы. Это меня поразило. Я думал, скорее камни заплачут, чем Михаль. "Что же я ей такое дал?" – думаю. Беру задание, читаю: "Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех завтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика-двойняшки. Родители безумно их любят и сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребенка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять утра… И вот, идёт эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать".

Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, исписанные убористым почерком, практически без помарок. "Прочитай", — говорю ей. Она начинает читать. И встаёт перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая, кого спасти. Этого, который тёплый и ласковый, — Янкеля? Или того, который грустный и одинокий, Мойше?

Михаль читает ровно, почти бесчувственно. В классе мёртвая тишина. Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу, родители и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Не понимая, как можно их разделить, ведь они неразделимы! Нельзя этого сделать! А потом
понимают, что никуда они не денутся. Что обязаны выбрать одного, чтобы жил он. Так кого же отправить, кого? Янкеля, тёплого и ласкового, у которого обязательно будет семья, много детей и внуков? Или Мойше, грустного, одинокого, но такого умного? У которого будет большое будущее, он же как Эйнштейн, наш Мойше!

Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостно, и каждая секунда отдается в сердце! Время приближается к пяти. И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше её не было. Он гладит её по волосам и говорит: "Я хочу, чтобы он вывез тебя". Она вздрагивает. "Ты ещё родишь много детей", — говорит он. "Я хочу, чтоб ты жила!" Она видит, что руки его дрожат, и говорит: "Как же я смогу жить без тебя". Они молчат безрассудно долго, ведь время уходит… И она вдруг говорит: "Я знаю, что мы сделаем. Мы бросим жребий. Ты напишешь имена. А я вытяну жребий". Так они и делают, понимая, что вот-вот появится этот человек, поляк, и надо будет расставаться… С Мойше? Или с Янкелем? С кем?

В классе никто не дышит, пока Михаль читает. Мы видим каждую деталь, так это написано! Дрожащие руки матери. И его руку, держащую огрызок карандаша. Вот он выводит имена своих детей. Видим, как кладёт записки в свою грязную шляпу. Вот он встряхивает ею, словно в ней много записок, а ведь там их только две. И мы видим, ей-богу, видим, как медленно-медленно поднимается рука матери, чтобы
опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок. Эту… Нет, эту… Нащупывает… сжимает… и не может вытащить руки. Так и замирает, не разжимая пальцев. Но время неумолимо.

Слышится стук в дверь. Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель — поляк-мусорщик. И она вытаскивает записку. "Мойше", — шепчет он. Он первый видит имя, потому что у неё закрыты глаза. "Мойше", — повторяет она. И они оба смотрят туда, в угол комнаты, где спят их любимые дети. И вдруг видят, как красив Янкеле, обнявший Мойше во сне.

Стук повторяется. Муж с трудом встаёт и идёт открывать дверь. Поляк молчит. Всё понимает. "Мы сейчас оденем его", — говорит муж. Он подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, так, чтобы Янкеле не проснулся, берёт Мойше на руки и начинает одевать его. И вот уже не проснувшийся толком Мойше передаётся в руки поляка. И тут только она понимает, что это навсегда. И, не сдерживая крика, бросается к своему ребёнку и просит его: ;"Ты только живи, мой Мойше! Ты только помни о нас!"

Муж пытается оторвать её от ребенка. Шепчет поляку: ;";Забирай его! Забирай!" Дальше всё происходит без заминки. Поляк проходит все посты и проверки, а когда оказывается в надёжном месте, где его никто не может видеть, он приоткрывает крышку бака и говорит: "Ну, жидёнок, вылезай, приехали". Но никто не шевелится, там тишина. Не заснул ли? Или, не дай Бог, задохнулся? Поляк раскурочивает всё. Нет ребенка! Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может.

Муж и жена сидят, застывшие, над спящим Янкеле. Что сказать ему, когда проснётся?! Кто-то царапается в дверь. И обрывается е;ё; сердце. Потому что так может стучать только один человек. В дверях стоит Мойше. Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит: "Я подумал, я не могу без Янкеле…"

Михаль закончила читать. Такой тишины в классе я никогда не слышал. И такого текста, написанного за 45 минут, я не помню. Михаль сказала: "Дальше я не знаю, что писать". Кто-то всхлипнул. Кто-то плакал в голос. Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами. Это было похлеще всех парадов, минут молчания и скорби. В классе билось одно тоскующее сердце. Не
было безразличных, нет.

И вдруг произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю. Михаль встала и направилась в угол класса. Я не сразу понял, что она шла к зарёванной Эсти. Та встала ей навстречу. Упал стул. Михаль обняла Эсти, она была статная, высокая, а Эсти маленькая, похожая на испуганную мышь. И они стояли так перед всем классом. Михаль громко сказала: "Я умоляю тебя простить меня". Эсти прошуршала что-то испуганное, никто и не услышал, что. А Михаль добавила, глядя на меня: "Сем;ё;н, простите меня, если можете. Я такая дрянь!"

Короче, это был ещё тот ден;ё;к. Не помню таких больше. Он промыл нас всех, прочистил, продраил и всё изменил. И я понял, нельзя никого списывать со счетов. В каждом живёт эта искра, называемая "искра любви" или "точка в сердце". Прикрытая слоем бесчувствия, гордыни и всего, чего мы натаскали за свою жизнь. И вдруг прорывается из нас Человек. Пришло Ему время родиться. И полюбить.

Прошло с тех пор пять лет. Где Михаль? Где Эсти? Надо бы перевести на иврит, может быть, откликнутся.

Семён Винокур



===



Лет 20 на­зад у ме­ня на при­еме бы­ла мо­лодая па­ра. У му­жа был тя­желей­ший прос­та­тит, ко­торый не мог­ли вы­лечить вра­чи. Я про­ди­аг­ности­ровал это­го че­лове­ка и не уви­дел ни­каких проб­лем.
Я на­чал раз­го­вари­вать с его же­ной, и она рас­ска­зала, что ког­да-то, еще до за­мужес­тва, ка­кой-то муж­чи­на пы­тал­ся из­на­сило­вать ее в лиф­те. Спус­тя не­кото­рое вре­мя она встре­тила то­го муж­чи­ну в ка­ком-то уч­режде­нии, на­кину­лась на не­го, рас­ца­рапа­ла ему ли­цо и зак­ри­чала: «За­дер­жи­те его, это на­силь­ник!» Он убе­жал, и она по­том нес­коль­ко ми­нут ры­дала от от­ча­яния…
Жен­щи­на го­вори­ла об этом с болью, сле­зами и не­навистью. Тог­да я вдруг по­чувс­тво­вал и по­нял, что ее муж, на са­мом-то де­ле, здо­ров, у не­го и прав­да проб­лем нет, а все де­ло в том, что его уби­ва­ет же­на — его уби­ва­ет не­нависть же­ны к то­му муж­чи­не.
На­ше соз­на­ние чет­ко раз­де­ля­ет: это отец, это муж, а это — пос­то­рон­ний че­ловек. А на уров­не под­созна­ния нет раз­де­ления, там все еди­но, и прог­рамма унич­то­жения на­силь­ни­ка на­чина­ет уби­вать от­ца, му­жа, сы­на… А ес­ли жен­щи­на еще и, не дай Бог, оби­дит­ся на них, тог­да си­ла этой прог­раммы уде­сяте­рит­ся.
Ес­ли жен­щи­на хо­чет, что­бы у нее ро­дились де­ти, ей нуж­но прак­ти­ковать пост на всех трех уров­нях: не толь­ко го­лода­ние фи­зичес­ко­го пла­на (нап­ри­мер, од­ноднев­ное, хо­тя бы раз в не­делю), но и го­лода­ние ду­хов­ное и го­лода­ние ду­шев­ное.
Как выг­ля­дит ду­хов­ное го­лода­ние? Не­об­хо­димо прек­ра­тить осуж­дать, оце­нивать, ана­лизи­ровать, — то есть вык­лю­чить соз­на­ние и жить толь­ко ду­шой: «Бла­жен­ны ни­щие ду­хом».
А как выг­ля­дит го­лода­ние ду­шев­ное? Это пе­ри­оди­чес­кое у­еди­нение; это мо­дели­рова­ние (с сох­ра­нени­ем люб­ви к Бо­гу) си­ту­ации, ког­да лю­бимый че­ловек из­ме­нил Вам, бро­сил Вас, умер, то есть вос­пи­тание у се­бя еже­секун­дной го­тов­ности по­терять все то, что до­рого для Ва­шей ду­ши.
Хрис­тос на­учил лю­дей сов­ме­щать ло­гику Бо­жес­твен­ную и ло­гику че­лове­чес­кую, а до Хрис­та лю­ди жи­ли ли­бо толь­ко в ре­жиме че­лове­чес­кой ло­гики, ли­бо толь­ко в ре­жиме ло­гики Бо­жес­твен­ной. По­ка Вы еще не на­учи­лись сов­ме­щать две эти ло­гики.
Поп­ро­буй­те хо­тя бы ка­кое-то вре­мя (пол­го­да, нап­ри­мер) по­жить толь­ко в ре­жиме Бо­жес­твен­ной ло­гики. То есть: что бы ни де­лал лю­бимый че­ловек, как бы се­бя ни вел, — Вы дол­жны ощу­щать, что нет лю­бимо­го че­лове­ка, а есть толь­ко Бог, и при­нимать аб­со­лют­но все, сох­ра­няя в ду­ше лю­бовь. Вы дол­жны по­нимать, что крах ду­шев­ных, ду­хов­ных и ма­тери­аль­ных цен­ностей — это спа­сение Ва­шей ду­ши и душ Ва­ших по­том­ков.
Мо­литесь за сво­их по­том­ков — о том, что­бы лю­бовь к Бо­гу бы­ла для них на пер­вом мес­те, что­бы они уме­ли про­щать, при­нимать, не со­жалеть и не уны­вать. Вам нуж­но ка­ять­ся и про­сить про­щения за все мо­мен­ты уны­ния, осуж­де­ния дру­гих и са­мой се­бя.
Бо­жес­твен­ная ло­гика — это ло­гика влюб­ленно­го че­лове­ка: он не ду­ма­ет, он жи­вет чувс­тва­ми. Для не­го чувс­тво люб­ви важ­нее, чем спра­вед­ли­вость, соз­на­ние, те­лес­ные удо­воль­ствия. Влюб­ленный че­ловек пе­рес­та­ет есть, пе­рес­та­ет ду­мать, осуж­дать, стро­ить пла­ны, жад­ни­чать, за­видо­вать. Он счас­тлив, для не­го чувс­тво люб­ви — глав­ное.
Нап­равле­ние зна­ете, — ра­ботай­те!
Лазарев С. Н. 40 вопросов о Душе, Судьбе и Здоровье