Цвета жизни

(почти  экспромт  по  случаю  первого  пятидесятилетия  Станислава  Петровича  Зеленова).


Я  лежу  на  сеновале – акклимался,
на  душе  прозрачно  и  легко.
Баба  белотелая,  как  палтус,
мне  несет  парное  молоко.

У  нее  в  глазах  не  скрыты  очи,
и  в  лице  особой  нет  красы,
только  торс  крутой  и,  между  прочим –
белыми  горошками  трусы.

Запускаю  руку  под  рубашку –
ощущаю  два  ведра  грудей.
Муж  ее  уехал  на  шабашку:
копит  на  корову,  прохиндей.

И  когда  рассвет  проткнёт  окошко,
баба,  недовыспанность  кляня,
в  сене  отыскав  свои  «горошки»,
с  матюгом  уходит  от  меня.

Я  лежу,  не  ведая  заботы,
не  желая  вирши  сочинять.
Петушки  орут,  как  идиоты –
господи,  какая  благодать!

Я  лежу  и  грешный,  и  лохматый,
наполняясь  дымом  табака.
Только  вспомнил  вдруг  святую  дату
и  сошёл  на  землю  с  чердака.

Вспомнил  я  о  дне  рожденья  Стаса,
сел  на  паровоз,  и  не  солгу –
перед  тем  купил  бутылку  кваса
с  винной  этикеткой  на  боку.

И  едва  состав  чечётку  выбил,
я,  покинув  лавку  скучных  лиц,
за  твоё  здоровье,  Стасик,  выпил
в  келье  у  протяжных  проводниц.

Взгляд  одной  был  чист,  как  небо  Кента,
с  ней  обратно  ехать  я  хотел,
разум  мой,  как  Карпов  претендента,
еле-еле  искус  одолел.

Прибыв  в  Петроград,  за  эту  дату
(тут,  надеюсь,  нету  стукача)
мы  с  одним  непьющим  депутатом
выпили  пол-литра  первача.

Милый  Стас,  осиливши  дорогу,
я  приехал  на  твои  полста.
Я  когда-то  думал – это  много,
думал – это  крайние  лета.

Был  я  юный,  ветреный  как  парус,
с  бородой,  как  задница  цыплят,
твёрдо  полагал,  что  это  старость,
если  человеку  пятьдесят.

Полагал  я  в  юности  незрячей,
что  полустолетние  хрычи
только  о  политике  судачат,
возлегая  с  бабой  на  печи.

Нынче  осень  с  жёлтого  устатка
сыплет  медяками  не  спеша.
Нынче,  в  летах  пятого  десятка,
опадает  и  моя  душа.

Дерева  не  надолго  поникли,
скинув  отшумевший  летом  груз.
Как  на  сносях  баба – чую  циклы:
нынче  пир,  а  завтра  будет  грусть.

В  молодости  конь,  но  нет  уздечки,
в  старости – уздечка  без  коня.
Скоро  тот,  кто  вечно  гасит  свечки,
звучно  дунет,  погасив  меня.

Я  не  знаю  вечности  секрета,
нет  его  ни  в  корне,  ни  в  меду.
На  худой  конец – куплю  «Кларета»,
и  печаль  пройдёт,
                и  я  пройду…

Но  пока  я  балуюся  гирей,
различая  решку  от  герба,
пью  вино,  картофель  ем  в  мундире
и,  ей-богу,  память  не  слаба.

Позабыв  крестовые  разбои,
даты  битв  Пунической  войны,
всё  же  и  с  большого  перепоя
отличу  берёзу  от  жены.

Если  ж  сон  не  вяжет  глаз  упрямо,
хоть  куранты  пробили  Кремля,
я  вникаю  в  некий  смысл  «Агдама»
или  в  опус  «Малая  Земля»…

Я  люблю  зубами  хрястнуть  дыню
и  в  светило  семечком  попасть,
хорошо  сидеть  в  костровом  дыме.
Целой  жизни  интересней – часть.

На  полях  теперь  уж  сеют  озимь,
начинают  воды  стекленеть.
Думаю – и  в  Болдинскую  осень,
поработав,  можно  побалдеть.

Что  же, Стас,  не  смог  ты  этим  летом
у  моей  избы  взлохматить  пыль?
Неужели  триста  километров
не  осилил  твой  автомобиль?

Коль  гора  не  едет  к  Магомету,
из  дому  выходит  Магомет.
Вот  и  я  принёс  тебе  с  приветом
этот  стихотворный  винегрет.

…Караван  идёт – собаки  лают.
Знаю,  не  ровня  судьба  судьбе.
Все  же  я  тебе,  мой  друг,  желаю
всё,  чего  желается  себе.

Я  прошу  прощенья,  как  у  дочки,
за  сумбурный  стиль,  неточный  слог,
и  за  непотребство  всякой  строчки –
всё  же  я  писал  не  некролог.

А  теперь  позволь-ка  мне  сегодня,
позабыв  про  годы  и  часы,
за  твои,
               за  первые  полсотни
кинуть  стопку  водки
                под  усы!


20. 10. 78