Выходные данные и состав книги Первая муза 2018

Выходные данные книги Первая муза 2018

Василий Толстоус

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "ПЕРВАЯ МУЗА"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

ПЕРВАЯ МУЗА

Стихотворения

© Толстоус В.Н.,2018


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Первая муза" - Стихи - Донецк, "Исток" - 2018. - 72 стр.


Подп. в печать 12.11.2018



Светлане Курган


СТИХОТВОРЕНИЯ


ПОКА ЕЩЁ ЖИВЁМ

Стремлюсь к тебе и вожделею.
Разведан путь. Летать легко душе.
Над небом царствую во сне я
в «хрущёвке», на четвёртом этаже.
И ты ночами бредишь тоже
безумством встреч и горечью вины,
и тем, что ближе и дороже –
единством, не имеющим цены.
Мы оба неразъединимы –
так близнецам нельзя не быть вдвоём.
С тобой бы всё, наверное, смогли мы,
и ты, и я – пока ещё живём.


***
C тобой, укрытые зонтом,
обнявшись, берегом идём.
По гальке ласковым волнам
легко подкатываться к нам.
Скрывая в облаке полёт,
светило медленно плывёт.
На миг тепло смиряет Крым.
Просвет меж туч неразличим.
Всё мельче морось, ветер стих,
а в нашем мире для двоих
тепло касания плечей
надёжней солнечных лучей.


***
Посёлок мечтает о лете.
Дождливый апрель. Понедельник.
В душистую марь можжевельник
дома обернул на рассвете.
Ладони в ладони теплее.
В автобусе мы одиноки.
Рука моя, как на уроке,
в движении робком немеет.
Желания вверены коже.
В молчании длятся минуты –
они так малы почему-то
для дня, что, начавшись, не прожит.
Свивается время упруго
и трогает веки украдкой,
и дух можжевельника сладкий
в твою поселяется руку.
Ты шепчешь, но шёпот не слышен –
лишь губы дрожат, улыбаясь.
К щеке я едва прикасаюсь,
а дождь барабанит по крыше…


***
Я старше стал, и опытней, и злее:
того, кем был, отставил за порог –         
там обветшавшим парусом алеет
мой старый, одинокий катерок.
От ропота просмоленного киля
печаль под сердцем катится волной.
Пусть говорят, что слёзы есть мужские –
за много лет не вспомню ни одной.
Как он был смел, кораблик мой проворный!
Какие дали видел капитан!
Кого-то рёвом шторма, словно горном,
тревожно звал, бушуя, океан –
тогда штурвал дрожал в руках, смиряясь,
бросая в путь судёнышко на зов,
а в бортжурнале выцветшая запись
лгала, что – в порт на чинку парусов.
И пусть, согласно Высшему расчёту,
запретность чувства напрочь не избыть –
я повторяю клятвенно, несчётно:
«Какое счастье – женщину любить!»


***
Осенние аллеи
усеяны листвой.
Всё, чем душа болеет,
навеяно – тобой.
Я здесь, а ты далёко.
Уходит старый год.
Зима идёт с востока –
и реками, и вброд.
Мне кажется, что в мире
тепла ни капли нет.
Летящих птиц пунктиром
не клин, а силуэт –
как будто сновиденье
сквозь тонкое стекло.
Последнее мгновенье
дыханьем истекло.


***
Я люблю этот мир замечательный,
где, устав от сует и погонь,
мы сошлись по безумной касательной,
из сердец высекая огонь.
Облака скрыли памятник Ленину
и спускались, белёсые, вниз,
где над морем, у берега вспененным,
словно парусник, плыл Кореиз.
Я сказал: «Это нам будет грезиться
в духоте неуютных квартир».
Ты сказала: «Нам больше не встретиться».
И смолчал замечательный мир.


***
Завещание? Брось, успеется.
Я ещё согрешить не прочь.
Но отпашешься и отсеешься,
а собрать урожай невмочь.
Словно в юности, я набрался сил
и любви захотел простой.
Я на сердце участок выкосил,
для неё, для последней, той,
что продлила бы век отмеренный,
путь единственный, бег земной.
Буду женской судьбы поверенным,
чтоб, желанная, шла со мной.
Не остыл, не сражён усталостью.
Блеска глаз не беру взаймы.
Увлекает игра со старостью,
благо финиш пока размыт...
...А когда запоют, заплачут все,
вынося долой телеса,
станут слёзы капать на платьица,
тушь размажется на глазах.
Отразятся, махая крыльями,
в них пролётные облака.
А луганская степь ковыльная
попрощается, мол – пока...


***
Я Вас люблю, я умер бы за это.
Вы поздней встречей скрасили закат.
Не замечая строгости запретов,
я хмелем душ оправдываться рад.
Одолевают горести с рожденья,
а лечат узы сердца и стихи.
Для пленников их призрачных владений
растают предрассудки и грехи.
Мне одному во времени не просто:
как частокол – года и города.
Наверное, поэтому так остро
я ненавижу слово «никогда».
Как мало жить, и ни секундой боле…
Быть может, скоро, птицей на заре
я прилечу, впервые в новой роли,
пережидая вечность на дворе.


***
Чернее мрака южной ночи
и холоднее ледника,
лениво, словно между прочим,
идёшь ко мне издалека.
Такую грустную улыбку,
несмелый издали кивок,
и всю тебя нечётко, зыбко,
я лишь во сне увидеть смог.
Сквозь пелену десятилетий,
уснувших неизвестно где,
ты снова вся из междометий,
во всей бесстыдной красоте.
За мною с грустью наблюдаешь, –
да, я седой, морщинок сеть.
Ты, как всегда, к утру растаешь,
спеша в просторы улететь.
Постой: я чувство через годы
несу, как зрелое вино,
и пусть, – как рек текущих воды,
невозвратимое оно,
не утоляемая жажда,
не уходящая тоска…
Но знаю: ты придёшь однажды,
и скажешь: «Вот моя рука!»


***
Магнолия в апреле не цветёт –
она летит, помахивая чашами
цветов, как небывалый цветолёт,
с винтами-лепестками настоящими.
Тебе, наверно, скоро улетать,
и розово отсвечивают локоны.
Смешная, неподатливая прядь
касается щеки и вьётся около.
Улыбкой озаряется лицо.
Ты плачешь, и слеза блестит растерянно.
Мы временем и розовой пыльцой
по сказочному прошлому рассеяны.
Запомниться чтоб свежестью лица
и встретиться взаправду чтобы снова нам,
лежит на фотографии пыльца,
где всё, что будет с нами, прорисовано.


***
Любовь от века сладостная мука,
а вечера – безумно хороши...
Мы пленники бесхитростной науки –
о летнем притяжении души,
о плохо сохраняющихся тайнах,
о долгих поцелуях при свечах,
раскрывшемся как будто бы случайно
халатике на матовых плечах.
Под огненные стрелы Купидона,
без промаха разящие сердца,
мы, защищаясь, выставим ладони, –
их золотая выстелит пыльца.
Ты вдруг увидишь ласковые очи,
казалось бы, мелькнувшие едва;
известно им: ты ветрен и порочен,
и что твоя кружится голова…
А та стрела из солнечного лука,
неслышно приказавшая: «Греши!» –
слаба уже, колеблется от звука,
но всё ещё, наверное, дрожит.


***
Ревёт огонь, сжигая изнутри
все страхи, оставляя только смелость.
И вот венец: двойной счастливый крик,
чтоб легче в рай отысканный летелось.
И ты, моя вечерняя звезда,
к огню своё распахиваешь сердце,
его спасая лаской ото льда, –
ведь только страстью можно отогреться.
Мы в звёздной тьме сверхновые с тобой,
и стылый мир зовём посторониться.
Наверно, это всё-таки любовь, –
меж ней и страстью призрачна граница.
Пусть коротко блаженство у огня, –
мы будем жить, друг в друге прорастая
и зная: искры счастья не унять.
Такая философия простая.


КОЛЧАН

Я встал на ринг с судьбой наедине,
чтоб отомстить за боль и неудачи.
Судьба меня отправила к весне, –
мол, жизнь в апреле движется иначе.
И вот стою – на гребне, в мари скал,
парящих над старинным Симеизом,
где высится, открытая векам,
гора над полусонным парадизом.
Назвать любовью чувство не посмел
я к той, что ветру тихо улыбалась,
ведь Купидон заканчивал отстрел,
но, кажется, стрела одна осталась:
она ждала в колчане, чуть звеня,
как солнца луч, как лезвие без ножен!
Почти ослеп от встречного огня, –
когда колчан под ноги наши брошен…
Забыты сплин, провалы и грехи:
исчезло всё, как будто не бывало.
Ловлю с небес летучие стихи –
их словно вешним ветром навевало.
Мне подмигнул крылатый Купидон,
когда стрела сроднилась с тетивою.
Я обмер: шла, одетая в пальто,
та, что мне с ринга послана судьбою.


***
Ты слышишь? – прощается море,
и в парке бушует весна.
В укрытом от ветра Мисхоре
есть наша с тобою сосна.
Всю ночь, до захлёба в озоне,
бродили под сенью ветвей.
Сосна наклонялась в поклоне,
но что нам, обнявшимся, в ней...
Досада на раннее солнце...
Забытое слово «домой»...
С надеждой, что время вернётся,
нырнули монеты в прибой.
Остались в мисхорском тумане
и в памяти несколько дней.
Обманет судьба, не обманет, –
нам нынче не спорится с ней.


***
Я враг зимы, мечтающий о лете,
весёлом, обнажённо-темнокожем,
наверно, лучшем времени на свете,
когда я становлюсь неосторожен,
чтоб нежных чувств и страсти добиваться,
сгорая в них, светить пожаром сердца,
и забывать свой опыт домочадца,
ведь от него и в зной не отогреться.
Пренебрегая ужасами ада,
я душу выну, выверну до дна вам,
любимые. Я знаю точно: надо
дарованным воспользоваться правом
стать вашей нежности простым слугою.
Пусть это для влюблённых и не ново, –
я жду, склонясь седою головою,
у милых ног.

Ваш бедный Казанова.


***
Ушла последняя любовь,
неслышно затворила двери.
Как послезвучье, длится боль.
«За что?» – отказываюсь верить.
«Прощай!» – звучит издалека
знакомый голос. Пусто рядом.
Хранит пожатие рука.
Тоска от вежливости взгляда.
Прямой дорогой в никуда
струится боль из ниоткуда,
в плену у времени, когда
ни нас, ни времени не будет.


***
Звонок издалека: «Прости и помни».
Эмоции. Не главные слова.
Я чувствую: дрожат твои ладони,
и голос не срывается едва.
Немолода, и мне давно за сорок,
на свете этом каждый одинок.
Молчи, душа, не плачь. Пусть будет долог
наверное, последний твой звонок.
Пускай слова – и каждое, и вместе –
как музыкой, наполнятся тобой,
а память снов безумием окрестит   
былое, но подумает: любовь...


***
Любовь – простое ветреное чувство:
вот родилось, вот нет его опять,
и только беспокойное искусство
пытается её благословлять.
Поверим и стихам, и нежной прозе,
аккорды вальса в небо унесут,
напомнят нарисованные розы
короткую любовную грозу.
Казалось, всё такое же, как прежде,
а что прошло, то – было или нет:
вот ты, и вот она в объятьях нежных, –
укрыты флёром памяти и лет...
Когда ты с ней прощаешься навечно,
слова влетают пулями в висок....
На полотне сквозь патину и свечи
струится вальс, печален и высок.


***
Я в сомнениях. Пропадаю.
Пригвождён к судьбе цепью долга я.
Время стылое. Птичьи стаи
отправляет в путь осень долгая:
от земли, где дожди и хвори, –
в тёплый рай, где цветут магнолии.
Чувства там глубоки, как море,
в тех местах, может, встречу волю я.
Молодая кровь не остыла.
К чёрту стынь – завтра праздник сделаю.
Не качнись, моя крепость тыла,
закачу когда праздник тела я…
Знаю точно: наш путь отмерен, –
что ж делами сорить не важными?
Я с рождения предан вере
в то, что жизнь дана лишь однажды нам.


***
Безверие опустошает душу.
Стремясь тоску и злобу пресекать,
в душе своей я ненависть разрушу,
и в женщину влюблюсь наверняка.
Телесной страсти сладостную муку
возвышу, вознесу на пьедестал,
и протяну вам дружескую руку, –
учить тому, что сам я испытал.
Любовь себя подчас не понимает,
срывая чувства ломкие ростки.
Она порой до неба возвышает,
порою режет сердце на куски.
Наверно, все мы в жизни эгоисты,
Но если вдруг безверие с души
спадёт, откроется тогда, что истин
лишь две – любовь и смерть. И миражи.


ТОЧКИ

В ночном затишье мерно капли
дождя простукивают крышу.
Цикад отборные ансамбли
звучат, и я тебя не слышу.
Лишь мною пойманное, бьётся
твоё доверчивое сердце,
и мне, бесстыдному, неймётся
в нём отыскать единоверца.
...Тебе рассказываю что-то,
ты чуть краснеешь, отвечая, –
листы из старого блокнота
прошелестят любовь сначала.
Я глажу хрупкие листочки
и пахнет снова терпкой влагой.
Слова ушли. Остались точки
одни, спасённые бумагой.


***
Отсутствием любви отравлена душа,
ей жить одной без помощи непросто.
Смертельным ядом одиночества дышать
ли – чтоб однажды надышаться вдосталь?
Пустые вечера бесцельностью страшат.
Я путь по небу досконально знаю
Большой Медведицы далёкого ковша,
но на земле свой путь не постигаю.
Не постигаю. Плоть желаньями полна,
она сгорает без толку до срока.
А сверху смотрит безучастная луна,
что так же безнадёжно одинока.


***
У любви один исток:
Матерь Ева и Адам.
И рассвет, и смерти срок –
всё известно небесам.
Годы глухи, память зла,
судьбы часто стёрты в прах,
но любовь всегда была
с нами с детства до одра.
Мы по-прежнему близки
с нею до преклонных лет,
пусть предательски виски
время красит в белый цвет…
Век придёт, и век уйдёт –
снова кто-то за окном
выпьет губ весенний мёд
словно крепкое вино.


***
Всё чаще сны о том последнем часе,
когда не знаешь, жив ты, или нет,
бредя в колонне по незримой трассе,
а за тобою – тысячи вослед.
Знакомые черты мелькают рядом,
ты рвёшься к ним из вязкой колеи:
«Откликнитесь, мне вас увидеть надо,
родные и любимые мои!»
Зову, но только медленное эхо
раскачивает близкий окоём,
а хочется в ответ немного смеха
из мира, где пока ещё живём.
Сердечку моему недолго биться.
Судьбе не скажешь: «Время поверни!»
Найду ли Там моих любимых лица?
Да и меня отыщут ли они…


***
Любовь не может быть греховной:
она равняется на жизнь –
роднят их стук на перегонах
и те же кружат виражи.
Случайно встретятся два взгляда
(могли не встретиться вполне):
она воздушна, как наяда,
ему до слёз неловко с ней…
И вот: семейство, пена быта,
бедлам размеренных сует –
всё сразу накрепко забыто,
а с плеч долой десяток лет.
Незабываемые ночи.
Не ожидаемый восход.
Подаст однажды (густ и сочен)
гудок последний пароход.
Остынут смятые постели.
О доме вспомнится едва.
Исчезнет всё. В предгорных елях –
«Прощай!» – рассеются слова.
Проснётся правильная совесть,
греховным чувство назовёт.
…А память вспомнит море, поезд,
любовь и белый пароход.


***
Мой скромный ангел, странница морей,
ты помнишь переливы птичьих трелей,
скамью на пляже галечном, в апреле,
у двух забытых морем якорей?
Свет рук твоих крылатых акварелен –
такой бывает только акварель.
Я глажу шрам – след бури на крыле
(на море ни минуты нет покоя,
над бездной забывается мирское
и лишь маяк, мерцая на скале,
пластает мир – из туч и ветра скроен –
на жизнь и рифы чёрные во мгле).
А берег манит запахом сосны
из прошлого, не канувшего в лету,
где шорох крыльев ангельского цвета
и старый шрам, заживший до весны...
Твой образ тает, не успев ответить,
зачем на свете ангелы нужны.


ПОЖЕЛАТЬ

Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных  фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.


ПОЗВОНИ

Ты не со мной. Меж нами даль как щит.
Я жду звонка в тиши у телефона,
но он давно бессовестно молчит,
пренебрегая службой почтальона.
Он знает всё и, может быть, не раз
пытался мне о виденном открыться,
ведь, здесь и там рассматривая нас,
приметил увядающие лица.
Ты позвони, дружище телефон,
под вечер, что теплее и погоже,
скажи ей: "Он как в юности, влюблён,
без Вас он вновь ни с кем не делит ложе".
Ты позвони: пространство – это миф,
есть только заколдованное время,
оно годами вяжет как плетьми
из намертво вцепившейся шагрени.


***
Лунный свет пал на море, зажёг небеса.
Над водой ни колечка дневных облаков.
Только лунная тень, золотая коса,
истончаясь, касается неба легко.
Одинокий корабль, зацепив горизонт,
режет следом кильватерным хрупкую тень.
На бескрайний простор небосвод водружён,
и надет на него Млечный Путь набекрень.
Корабельный гудок, распоров тишину,
лёг раскатистым эхом на берег и лес.
И размеренно чью-то большую вину
рассевает луна с обнажённых небес.


***
Костёр на берегу. Белёсая луна –
её дорожку вспенивает море.
Безоблачность ночная посеребрена.
Тенями берег наглухо зашторен.
По небу стайка звёзд размеренно плывёт –
её зажёг невидимый фонарщик.
Вдали расцвеченный огнями пароход
чуть невесом, но самый настоящий.
Искристым пламенем играющий костёр
один во мгле рассеивает чары.
Распев прибоя, наполняющий простор –   
как сердца Бога ровные удары.


ГОРА КОШКА

Пробиралась неслышно к добыче,
наклонившись и пряча хвост,
и, наверное, даже мурлыча      
у прибрежных бакланьих гнёзд.
Не хватило удачи немножко:
птичьи боги у скал сильней –
и легла полосатая кошка,
можжевельник растёт на ней.
На хребте острозубые скалы.
Днём и ночью поют ветра.
Здесь поэты сонеты читали,
рокотала в ответ гора.
Подниматься легко по дорожке.
Опускаться куда трудней
по хребту твердокаменной кошки –
птицам легче летать над ней.
Не завидую я Симеизу:
он внизу, в паутине  грёз,
с недоверием смотрит снизу
на отвесный кошачий торс.


***
Сквозь тучи изредка с небес
косится солнце глазом бледным.
Кромсает море волнорез,
грозя ему подводным пленом.
На гребне камня, в пене волн
разбушевавшегося шторма,
сидит, возглавив старый мол,
в железном френче Некто-В-Чёрном.
Казалось, он не на скамье
стальной, а в воздухе летает
легко на призрачной ладье,
что в мол впаялась как влитая.
Подплыть нельзя и подойти –
сметает шквал солёной пеной.
И слышно: бьётся взаперти
из-под металла кто-то пленный.
Вгрызаясь в мол, ревёт волна,
а Некто прям и смотрит в небо.
Как будто сверху вещий знак
обещан тем, кто Быль и Небыль.
Наверно, так же Прометей,
за то, что людям пламень отдал,
узнал неласковость властей,
и боль, пронзающую годы.
И здесь – кто знает? – в пене брызг
пройдут и канут сотни штормов,
и длиться будет злой каприз,
пока недвижен Некто-В-Чёрном.


КАПЕРНА. БЕРЕГ

Берег сед от соли.
Видимости ноль.
С рейда, обездолен –
корабельный вопль.
Призрак или парус?
Голос ли? Прибой?
Солнца в тучах алость.
Воздух голубой.
Уходил – прощался
караван ветрил,
выбирая галсы
парусиной крыл.
Каждый день встречаешь.
Ветер. Снег. Жара.
Только крики чаек
да в лицо ветра.
Сердце слабо греет,
каплет алым боль
на морщины Грэя,
в седину Ассоль.


***
Играй и пой, Светлана – звуки ближе ночью.
Бессонно кружат звёзды, вздрагивая в такт.
Пусть приколочена луна над садом прочно –
всё норовит упасть на землю, как пятак.
Твой голос плещется, раскачивая небо:
так Богу жаловались смертные всегда.
Они в судьбу и чудо веровали слепо,
ещё – в любовь, что исчезает без следа.
Играй и пой, Светлана. Нет на свете счастья.
Пусть не торопятся предатели-года.
Твои глаза во мраке нежностью лучатся,
а голос тает, пропадает без следа.