Москва, моя певчая девочка

Москва, моя певчая девочка в тонком платье,
углы твои ада темнее, глаза-огни.
Ты — всё, что могла в 17 свои пожелать я,
пусть кругом моя голова, говорю — гони!

Гони — я же буду нестись по твоим изгибам,
гони — я же буду слушать, как ты звучишь.
Юна и пьяна, я не помню, что значит гибель,
и я не боюсь, если воздух, как голос, чист.

Москва, моя гордая девушка с дерзким взглядом.
Посмотришь — и вниз по спине крутым кипятком.
В еловых кудрях — рыжина. Я поодаль, но рядом.
Я так, как — любой, кто влюблён, но едва знаком.

Но губы Кремля — краснее любых революций.
В Прудах Патриарших я ярче, чем в сотне глаз.
И я не люблю, но боюсь, что уже люблю тебя,
ведь если я — да, то спасёт разве кто-то нас?

Москва — моя верная женщина-дьяволица.
Я рвусь на свободу, но хватка твоя крепка.
Она — твои руки все, и твои разные лица,
и все голоса — с древнерусского языка.

Хмельная тоска и кипенье бунтарской крови,
и призрак мой детский по венам упругим твоим.
Я рвусь — ты сжимаешь в кулак от всего, что — кроме.
Я вырвусь — пытаешь во снах, каждый — неотворим.

...Москва! Моя Бабушка Ёжка, седая кошка.
Москва! Мой костлявый ангел за левым плечом.
Зима припорошила губы твои немножко,
а впрочем — теперь говорить-то уже о чём?

Все эти изломы твои, все твои изгибы,
весь голос — он рок мой тяжёлый, мой лёгкий бред —
ты вся — океан, вся — одно нараспев спасибо,
вся — родина чуда, которой у прочих нет.

И я хороню себя заживо в этой вере.
И я из неё прорастаю сквозь твой асфальт.
Москва! Моя фея и звать тебя Немертвея.
Иначе я вправду не знаю, как тебя звать.