Валентин Соколов. Со вставкой в гл. XV ЗОНЫ

Субъект, возникший перед нами,
Действительно, не шёл, а плыл:
Он сумрак разгребал руками
И, сонный, между нар скользил.
Вот он у печки потянулся,
Великоват, сутуловат,
И сразу наконец проснулся,
Глотнув кофейный аромат.
Здесь днём поспать не запрещают,
Не армия – не сгонят с нар!
А незнакомец сообщает,
Что в голове его – «хумар»
(Подобье трезвого похмелья
У тех, кто часто чафирит).
Кофейного он просит зелья
В долг… «Ла-адно», – Чёрный говорит.
Как отказать дружку такому!
Ведь это Соколов… Валёк!
Привык он к лагерю, как к дому:
Второй десятилетний срок!..
Потом я в ужасе узнаю,
Что предо мной – в расцвете лет
Не лагерная тварь живая,
А Богом избранный поэт!..
К нему подход искать я буду,
Учиться буду у него,
Вникая в родственное чуду
Его живое мастерство.
Я буду в нём души не чаять,
Он будет рад мне всё открыть
И лишь порой щепотку чая,
«Чтоб разогнать хумар», просить.
Но позже я заметил всё же,
Когда учился у него,
Что всё, что я пишу, похоже,
Как тень, на творчество его.
Он был прекрасным модернистом,
В стихах – Пикассо иль Дали,
В моём же мире, чётком, чистом,
Всё было ясно и вдали.
И в зоне не был мир расколот
В воображении моём,
Хотя его таранил молот
В соединении с серпом.
Валёк искусно чёрным цветом
И красным Божий мир писал,
И белый свет он с чёрным светом
В стихах в одно соединял.
Не чужд мне образ модерновый:
В нём – век наш. Как недобрый сон,
Нам заменил венец терновый
Колючей проволокой он…
Я ж был душой и телом молод
(Душой и ныне молод я!),
И верил, труд терпя и голод,
Я в совершенство бытия.
И я почувствовал невольно,
Что свой искать я должен путь,
И смог поздней, уже на воле,
Внезапно на него свернуть.
То к русской классике великой
Свой обернула Муза лик:
В двадцатый век в стихах безликий    
В ходу был площадной язык.
Считалось – ближе он к народу!
Нет, чтоб решить наоборот:
Не принижать стихов природу,
А приподнять к стихам народ…
Нашёл я истину, читатель:
Явились неслучайно к нам
Анапест, амфибрахий, дактиль,
А с ними и хорей и ямб.
Те древнегреческие ритмы
Толпятся в речи и у нас,
И лишь в средневековье рифмы
Всем в мире подарил Прованс.
Хоть общее происхожденье
У всех в Европе языков,
Но сохранилось ударенье
Подвижное у русских слов,
Как в эллинском, а слов порядок
Ещё свободнее у нас,
Вот почему наш стих так гладок
И гибок, словно с неба глас.
И я классические ритмы
Души дыханьем освежил,
И современные молитвы
И гнев я в образы вложил.   
…Но мы в барак пока вернёмся,
Ведь досидеть нам надо срок,
В чафирный запах окунёмся
И в речь, что там начнёт Валёк.
А он сейчас, уже весёлый
И жаждущий беспечно жить,
Своей историей тяжёлой
Решил нас всех развеселить:
«В Тверской губернии лесистой         
В двадцать седьмом родился я,
Учился в школе, сердцем чистый,
И жизнь, как свет, была моя.
Но свет доводит до добра ли,
Когда ему оправой – тьма?
Сначала в армию забрали,
Взяла из армии тюрьма.
На выборы погнали строем
В сорок седьмом нас всем полком,
Я знал, что не был я героем,
Но не хотел быть дураком,
Которым, словно механизмом,
Власть управляет без труда,
Хоть жил я в мире с коммунизмом –
Я комсомольцем был тогда.
Сказал я, что не пешкой в строе,
Один на выборы пойду –
Имею право я такое!
Обрёл я право на беду!..
Меня тотчас арестовали,
Меня – и двух дружков моих;
Нашли стихи при шмоне: Сталин
Усом был нами назван в них –
Нам Музы мир открылся сладкий!
За наших строчек красоту
Дал трибунал нам по десятке,
Отправив с Музой в Воркуту.
Там нас валили труд и голод,
Там каждый был на труп похож,
А тех, кто был здоров и молод,
Валил во тьме бандитский нож.
Убит был, помню, доходяга
Или по-старому – «мотыль»,
Он, как голодная дворняга,
Украл и чей-то съел «костыль».
Да, за «костыль» – как мышь, как птичку!..
Чтоб не случился недовес.
Его прикалывает спичкой
К законной пайке хлеборез,
Тончайший хлебушка довесок!
Нам и сейчас дают его
Цари и боги хлеборезок,
Не обделяя никого.
Его теперь зовём «довеском»,
Забыв название, а зря!
За хлебный диск в пять граммов весом
И убивали мотыля».
Вальку налили кофе снова –
Как чёрным солнцем, он согрет…
«Помог мне пятьдесят шестого
Указ… Я отбыл девять лет…
Покинул я родную вахту.
Шахтёр? Так выбрал я Донбасс.
Пошёл работать я на шахту,
Женился: баба – первый класс.
У женщины был дом и дочка,
Годочков десяти цветок,
И из-за этого цветочка
Я загремел на новый срок.
Работал человек на шахте,
Писал стихи, любил жену…
Нет! Вновь меня к тюремной вахте
Ведут, спасаючи страну!
А на суде цветок-девчонка,
Гайдара юный идеал:
«Он Сталина, – вещала звонко, –
И даже Ленина ругал!»
Как на линейке: галстук красный,
И белый верх, и чёрный низ,
И взгляд, как на плакате, ясный,
Как бы при входе в коммунизм.
От счастья лик идейно-розов…
Сознанье в ней – от бытия!
Эх, в юбке Павлик ты Морозов!
Большая Зона – мать твоя!..
Девчонку, ясно, кагебисты
В идейный взяли оборот,
И явно сам их дух нечистый
Через её глаголал рот.
И мать её не утерпела
И зашипела: «Цыц! молчать!»
Судья слегка оторопела
И приказала бабе встать,
Спросив: «Мне это показалось,
Вы «цыц» шепнули или нет?»
– Нет-нет! То я чихнула малость! –
Сказала баба ей в ответ.
Судья, она ведь тоже баба,
Моей решила досаждать…
Климактерическая жаба!
Вдруг дело начала листать.
Мстить – у неё необходимость.
Как бы читая, грубо врёт:
«Так, Соколов… имел судимость…
Никак работы «не найдёт»!..»
Мой адвокат ей возражает:
– Шахтёр он! В деле справка есть! –
Его вся шахта уважает. –
Но продолжает жаба месть:
«Да-да, работает… для вида,
Но плохо… Очень часто пьян,
Семью не создал… в общем, вывод:
Развратник он и хулиган!»
Но адвокат опять в атаке,
Как бы упёрся в стремена:
– Простите! Он в законном браке,
И вот сидит его жена! –
«Ах, да, ошиблась я, не скрою:
Женат, чтоб обмануть закон!
И всем понятно, что с женою
Не спит – развратничает он!»
А бабе-то моей обидно,
К тому же выпила вина…
– Тебе что, сука, так завидно?! –
Тихонько пискнула она.
И жаба – вся закон и право:
«А ну, что вы сказали там?!»
– Я? – Баба ей – в ответ лукаво, –
Почудилось всё это вам!..
И жаба новую десятку
Дала тогда мне неспроста...
Пять лет ещё… Хоть здесь не сладко,
Но можно жить – не Воркута!..»            
Скале обветренной подобный,
Но нежный в глубине своей,
Он, как Орфей – сквозь мир загробный –
Пройдёт сквозь сумрак лагерей.
Уже я выйду на свободу,
Вкушу её колючий злак,
А у него ещё три года
Из жизни вырвет Дубровлаг.
Потом опять пойдут аресты,
И он исчезнет для меня,
Как образ драгоценной фрески,
Сметённой волею огня.
Пройдут года… Как громом пушки,
Заледенит известье кровь,
Что в новошахтинской психушке
Погиб несчастный Соколов,
Борец неистовый и стойкий,
Как зверь затравленный, поэт…
До воли он, до перестройки
Не дожил трёх всего лишь лет.
В психушке той его лишили
Бумаги и карандаша,
Так от его незримых крыльев
Была оторвана душа.
Зачах, как без игрушек – дети…      
Поэты русские! Для вас
Недолог час на белом свете,
Зовёт вас рано Божий глас!..
Боец, он пал в конце похода,
Спят в папках все его грехи.
На небесах – его свобода,
А на земле – его стихи!..

10 ноября 2018 г.
(11:23-14:47)
Москва.

Эта главка, дополненная вставкой о путях в поэзии, находится
в главе XV "Лагерные судьбы" романа "Зона":
http://stihi.ru/2009/11/14/550