Монастырь обыкновенного одиночества

        Поднялся я рано и медлил, готовясь вступить в утреннюю жизнь. Слонялся из угла в угол по комнате и вслух бессвязно мечтал о недостижимом – вещах, что я позабыл сделать, невозможных и неопределенных стремлениях, беседах, непреклонных и непрерывных, которые, если бы состоялись, непременно имели бы успех. И в этих мечтах, где не было ни величия, ни покоя, в этом ожидании без надежды и цели, растрачивались мои шаги этим свободным утром, а мои высокие слова, произнесенные тихо, звучали многозначно в монастыре моего обыкновенного одиночества.

             Ф. Пессоа. Книга непокоя.


       Это утреннее пребывание наедине с собой, обязательное перед вбрасыванием себя в "эту жизнь" - вовсе не в жизнь, в жизнь побежал бы, полетел бы стремглав, подскочил бы и утром радостный, вспомнил бы как всё здорово, так что вовсе не в жизнь - в заранее расписанный порядок жизни, где она сама отодвинута на второй, нет, третий, нет четвёртый даже наверное план. Вот "туда" не хочется... Каждое утро...
       И перед этим "прощупываешь", "перебираешь себя" - а кого и что ещё перебирать, больше у тебя под руками ничего нет. Не из ничего же в ничего двигаться, пытаешься двигаться хотя бы из себя и в ничего...
      Но если проспал и приходится быстро выдвигаться - плохое дело, нет даже этого задела. Дальше - никакой защищённости.
      И не важно, что утренняя встреча с собой - какая-то каша, и недоваренная, и пересоленная местами - всё же она чем-то пышет, она выпуклая, объёмная, а вот сейчас её плеснут на плоскую тарелку, выбросят вон. Пытаешься есть кашу прямо из горшка, но тебя насильственно приглашают за обеденный стол. Иди и слизни себя за столом своей конторки. К вечеру ты получишь другое блюдо самого себя...
      Иногда утром бывает даже твоё настроение, но от того, что длится ему максимум полчаса, оно портится и начинает взбрыкивать, требуя себе не полчаса, а весь мир.
      Особенно прекрасно продолжение сна в твоей жизни, как дальняя весть, словно не сам себе "приснил" этот сон, наконец-то не сам себе что-то тихо рассказываешь. Вот так баюкаешь, баюкаешь себя, а твой же сон баюкает тебя словно со стороны.
      Никакое восстание тут невозможно, поскольку это будет бунт, а вовсе не восстание, для восстания нужно что-то ещё помимо тебя самого.
Нет, это не восстание, это последнее сопротивление на грани твоего исчезновения.
      Ночь для меня - работа - напряжение, движение, усилие. А утро - пробуждение в новый мир. Утро - покров на меня нисподающий на целый день, всё тут свято и ничего не вычтешь. А вот на улице - учёт или дождь?
 
      Меня приговаривают ко всему несобственному лишь с моего позволения? Официально разрешения я вроде не давал, инстинктивно то же всё во мне бунтует, где же искать мне то самое неведомое мне позволение, что я сам якобы кому-то дал, чтобы меня так мучили?