Изворотливость - ода

Осень выдалась без грязи,
землю снег за ночь укрыл.
Никакой, однако, связи.
Но остался я без крыл.
Двигаюсь по снегу споро,
и лыжню не уступлю.
Холода насупят скоро
все желанья обнулю.
Улыбнусь свободе света
над бескрайностью полей,
где отсутствуют наветы,
и становится теплей,
набираю ход под горку,
ветер бьёт мне по лицу.
В безупречности прогоркло,
что подходит подлецу.
Потому я улыбаюсь,
снег сверкает – бриллиант.
Я понять себя стараюсь,
но для этого талант
надо бы иметь в достатке,
изворотливость ума,
чтоб положить на лопатки.
Свирепеет вновь зима.
Остаюсь я на подъёме
в неизвестности святой.
И стоит пространство в коме,
словно точка с запятой,
разделяет “то” и “это”
без черты, но наугад.
И глядит мужик с портрета,
видеть он меня не рад.
Надувать не надо щёки,
нюхать жёсткий воротник.
Ни к чему, друзья, пороки,
обойдёмся без улик
и без вещ, конечно, доков
развалившейся страны.
Что сказать вам о пророках
из безнравственной вины,
получился запуск с дымом
пристыкованной навек,
приземлившейся за тыном,
свой закончив в небо бег.
Перепуталось незнанье
на вершине торжества.
Одиозные метанья
демонстрирует Москва.
Будто бы Пожарский Дима
и товарищ Минин – друг
разгромили, и без грома
нам устроили досуг,
то есть праздник бутафорский
вместо грусти “Октября”,
в безусловности фаворской,
не пришедшая заря
коммунизма нам от Маркса,
по Европе побродив,
пребывает в злобе фарса
эйфорией диких див.
Что ещё взорвут артисты
и кого ещё убьют?
Протоколов аферисты
уж давненько не ведут.
Устно скажут, мол, давай-ка
уничтожь авторитет.
Действует по крови спайка –
власти грёбаной портрет.
Беспрестанно, постоянно
телеящики нам лгут,
защищают гопо-кланы,
по кому скучает кнут.

Деды гопников когда-то
устанавливали власть,
чтобы жил народ богато,
в Рай Отчизна понеслась.
По Империи гуляла
узаконенная месть –
офицеров расстреляли,
где теперь возьмётся честь?
Уничтожили Поэтов
самых лучших по стране.
Остальные эполеты
нацепили – “на коне”
сочиняли оды власти
и безнравственным вождям.
Были веселы от счастья,
радуясь кровавым дням.
Приглашали зарубежных
дифирамбы написать.
Потому и неизбежность
стала в нас торжествовать.
Поклонялись изуверу,
восхваляли до небес,
растеряли в Бога Веру,
значит, нас попутал бес,
что сидел в кремлёвской даче
и готовил вождь пожар
мировой зажечь, тем паче
с фюрером в присест на пару.
Разодрали с ходу Польшу,
в ней устроили Катынь.
Ну а дальше было больше –
армия пошла, прикинь,
в отпуска в момент атаки
“Люфтваффе” летом в ночь,
бомбы отплясав “Сиртаки”.
“Грецию-то не порочь! –
слышу голоса с Парнаса, –
где бы находился ты?!”
Не ответит даже NASA.
Из военной пустоты
угрожаем снова Миру
атомной опять войной.
“Быть бы живу, не до жиру”, –
неужели вождь дурной?
На советском пост пространстве,
выбирай не выбирай,
всё равно назначит братство.
Ох! с огнём ты не играй.
Не дотянешься до “кнопки”,
приближённый всадит нож,
больше у него сноровки,
он звенит в медалях сплошь,
ты ж ему цеплял “заглушки”
за служение тебе.
Атомные все “игрушки”
в чемоданчике, в руке,
что безжалостно карает
зажиревшего, до слёз
кто попасть лишь в Рай желает
за обилие угроз.
Ты, товарищ, не Обама,
и к тому же ты не Трамп.
Большего не видел хама
посреди линейных ламп
керосиновых в квартире
и в землянке под горой.
Мы в заснеженной Сибири,
ты с изнеженной Москвой
загоняешь в угол гугол.
Процветающий донос
набирает силу, плугом
накопал и в Кремль понёс,
получил чтоб злобный орден
новоявленный сексот.
Мстительностью, падаль, гордый,
подлостью злой обормот.
Всех накажет Слава Мальцев –
Робин Гуд, к тому же мент –
на кол водрузить он старца
обещает, словно кент.
Застрелить он генерала
на дуэлюшке грозит
и пройтись по своре тралом,
не сбежал чтоб паразит.
Сам сидит в Париже, слава
по России поплыла,
на него идёт облава,
обломать хотят крыла.
Есть ещё и Саша Сотник,
называет он вождя
“гопником из подворотни”,
вынудила, мол, нужда
перебраться за границу
со своим каналом. Он
в пух и прах несёт столицу,
так же рейтингу урон
ощутимый он наносит,
не боится ФСБ.
И которую уж осень
всё находится в борьбе.
Раздаёт советы Вове,
чтоб покинул кабинет,
безысходность в каждом слове
и просвета в жизни нет.

“Эхо” экает бездарно.
Нету слуха, что ль, у них?!
Рассуждения базарны.
Посвящал уже им стих.
Не читают журналюги,
продолжают экать все
беззастенчивые злюки.
Искупать бы их в росе,
чтоб запомнили, что экать
надо всем вам прекратить
в чёрством двадцать первом веке.
Строить речи плавно нить
обучайтесь, тренируйтесь,
убирайте свой изъян.
Гладкость фразы, полюбуйтесь,
говорит как Асланян.

Повернём изнанкой кверху
беззастенчивый тулуп,
перемножим на два нервы,
не такой Поэт и глуп,
как покажется вначале
на останкинской игле.
Карту с местностью сличали,
испугался вождь в Кремле.
Захотелось в Рай податься?
Пистолет к виску – goodbye!
Можешь тут же посмеяться,
попадёшь, навряд, ты в Рай.
Прямиком стезя-дорога
приведёт чекиста в Ад.
Солнце всходит, знай, с Востока.
С запада к нам казнокрад
припожаловал и грабит
алюминий, нефть и газ.
Вождь устроил злобы трафик,
наблюдательный глонасс.

“Жизнь – борьба” для остолопа,
для Поэта – звон крыла,
а под ним Москва – Европа
всей красою проплыла.

Чёткий след над океаном,
впереди Нью-Йорк, Сиэтл.
Взяли Родину обманом
под пустой хэви-метал.

Раздраконил их Никита,
объявил стране родной:
“Пейте водочку досыта,
радуйтесь вы со страной,

кукурузы будет вдоволь,
не останется болот”.
Он себе стучать изволил,
беспардонный обормот,

не понравились картины,
не понравился прикид,
обошли вчера куртины
и купили “неликвид”.

Посадили Лёню в кресло,
дали пять генсеку звёзд.
Выглядело дюже пресно,
словно разоренье гнёзд.

Отмечать победный саван
он заставил всех подряд,
раздолбанили вмиг сани,
вывел войско на парад.

Сбили Боинг. “Пусть не блудит!” –
пояснил Андропов нам.
Проглотили это люди,
подтвердил чужой экран.

А Черненко опускаем,
проболел он, сколько смог.
Пусть немного поикает.
Смертью он подвел итог

всей советской вакханалье.
Горбачёв поднялся ввысь
и подобно злой каналье
изменил Советов жизнь –

опустели полки, масло
стали где-то закупать.
Коммунизма сдохло счастье,
а тут Ельцин всплыл опять.

Мать-Россию огорошил,
расстрелял позорный дом.
Он, конечно, нехороший,
много сказано о нём.

Обмишурился вдруг с Вовой.
Оказалось, был не он.
Этот, на голову хворый
ловит стерхов и ворон.

То дома в стране взрывают,
люди сонные, их смерть
настигает. Возмещают
миллион, смыкая твердь.

Покалеченных вывозят,
как отбросы подлых дел.
Новые готовят козни,
мало вывезено тел.

Армию возглавил ийе,
а по-тувински это “да”,
он похож лицом на Вия,
на груди горит звезда.

Миша жив и фондом правит.
Вывести не смог пятно.
Анекдоты, байки травит,
пишет жизни полотно.

Ельцин был повыше Миши,
буги-вуги танцевал.
Говорил всё тише, тише,
не поддакивал уж зал.

Дал свободу коммунистам,
стал он первый демократ.
Защитил, подлец, чекистов,
разнести не дал сатрап.

Феликса снесли, и камень
поминальный в землю врос.
Полосатым стало знамя,
вырос на свободу спрос.

Посадил на трон злодея,
сам скопытился давно.
И от Туда уж, балдея,
правил, гнал, как все, кино.

Ну а Вова развернулся,
трогать братьев не схотел.
Тут же он переобулся.
На пуантах весь вспотел.

Двойников на всякий случай
подготовило ЧК.
Ты внимательно послушай.
Посмотри, его ль рука?

Убедишься непременно,
изменён его портрет,
не наступит коль затменье,
разгадаешь ты секрет.

Удивительно, понятно
в детстве всё до мелочей.
Неприятное приятно
в неизвестности речей

взрослых между делом в грусти
под сурдинку злой молвы.
И слова в печали льются
завитками транс-травы.

Всё прекрасно без натяга.
Умываюсь я росой
и хожу в лесу бродягой,
да к тому ж ещё босой,

закаляюсь повседневно,
потому что выходной,
и смотрю на зори гневно,
не видать их ни одной.

На углу стоит аптека,
а над ней горит фонарь.
Попадаю под опеку.
Надоел крутой звонарь.

Дал бы я ему по роже,
но допрыгнуть не могу.
На ходулях он, похоже.
И понять я не могу.

Для чего "фонарь, аптека"
на безнравственном углу.
Я, наверное, калека,
коль понять их не могу,

толстосумов за забором
в вероятности лесной.
Грусть, наверно, с перебором
даже осенью ль, весной.

А зима хлопочет вьюгой
и с метелью снеговой.
Прочесала поле плугом,
вот и спит зима совой.

Нас Непомнящий запомнил,
высек каменный портрет.
Я на нём какой-то томный,
будто вовсе не Поэт.

Прощелыга из Алтая,
вновь кусаю локотки.
Непутёвость соблюдая,
нет сегодня злой строки.

Ты красавчик бесподобный,
словно вышел из скалы.
Выписан портрет подробный,
он достоин похвалы.

Стал безнравственно я добрым,
раз не пишутся стихи.
Сам себе намял я рёбра,
взвёл песочные часы,

чтоб измерить время счастья
в поминутной тишине.
Перестал в седле качаться,
пробежавшись по стерне.

Быть великим не красиво,
всем пора уже понять,
не приветствует Россия,
хоть она япономать.

Ей таланты безразличны
и обуза без узды.
Говорить уж не этично
правду всю про их бразды

управления страною,
виноват пенсионер,
на него идёт войною
новой жизни изувер.

Стих обдумываю, лёжа
на полянке под сосной.
Жизнь поэтова похожа
с пробуждением весной
трав, цветов. Метаморфозы
происходят каждый раз,
в них слова меняют позы
с основанием для фраз.

Словосочетаньям поле
предоставлено в строке.
Перламутровая доля
на безнравственном крючке
преподносит беспокойство
за судьбу сюжетных дней.
Проявляется геройство
с одоленьем падежей.

Дождь полощет плоскость, форму
изменяет во степи,
пересчитанную норму
в невесомости. Терпи.
Не тревожат “ку-ка-реку!”
Берег скрыт туманной мглой.
Тяжело пройтись по веку.
Сердце стонет под иглой,

что вонзается под вечер
независимо от нас
при красивой в сути встречи
посещающим Парнас.
Все открытия спонтанны
и без крика, в тишине.
Темы грусти многогранны,
если мчишься на коне

по тропинке невезенья
под нахлёстами ветвей.
А итог – стихотворенье
насвистел рак-соловей,
иволга, что плачет в мглистом,
“схоронясь в дупло” тревог.
Все давно опали листья.
Запад посерел, восток

розовеет сочной краской
сквозь туманистую мглу.
Написал стихи напрасно,
засмущал опять луну –
посерьёзнела, насупив
брови, грусть в её глазах.
Посмотреть на всё коль вкупе,
понимаешь, что размах!