Баллада о гостинице Англетер

…Не мистер, не Твистер,
не бывший министр,
ни сном, ни духом
не миллионер –
но под воскресенье
С.А.Есенин
заехал в гостиницу
«Англетер».

Уже был он громким –
скандально  и вечно,
и к горлу стихи подступали
невмочь,
и черные люди
к нему бессердечно
уже заваливались
за полнОчь.

Уже ледяные
безлистые клены,
за руки взявшись
шли на Москву…
А к горлу вставало
темно-зеленое,
лицом похожее
на тоску.

Уже оставалась
какая-то мелочь
из сдачи истраченных
начисто лет…
А нынче
какая-то липкая сволочь
настырно тянула
в буфет.

По плечику хлопала:
«Друг!.. Сережа!..»
Вечер.
Номер пустой.
Окно. Подоконник.
И вздрог по коже:
– Такой молодой,
такой…

Что там за креслом?..
Опять почудилось –
выступит сквозь метель
город иной,
где колышут улицы
пыльных инжиров тень.

Зов с минаретов –
гортанный, страстный,
мацонщиков крики с утра…
Море, как я,
бирюзовоглазое
шепчет:
«Ж-жара, ж-жара…»

Холодно.
Полночь играет
крАплеными,
постель заметает снег…
И – потянулась дрожа
царапина
через двадцатый век.

…Помню: вползало
белесое утро
в проем
англетеровских штор.
А за дверями крепчал
поминутно
неслышный,
но стройный хор.

Взрезая ножом
коридорную тьму
и забиваясь 
под мертвые веки:
«Проведите,
проведите же нас
к нему –
мы хотим видеть
этого человека!..»

Дорожки ковровые
в кашу смяв
подошвами ботиков
и ботинок,
ладошками взмокши,
почуяв смак,
шпики, студентки, 
халдеи трактирные –

Впрягшись в один
любопытства хомут,
скважины жадно
ища заветной:
«Пропустите,
пропустите же нас
к нему –
мы хотим видеть
этого человека!..»

Зрачками щупать
лицо нежилое,
пальцы влагать
в разоренную грудь,
занявши места 
под Голгофой чужою,
ноздрями сладкую
смерть тянуть…

Месиво шапок,
зонтиков, муфт,
Пушкин бронзовых слёз
не прячет…
(Перемахнувши
столетний люфт,
быть там нам братьями –
не иначе…)

Текут  и текут
вдоль Москвы
имяреки,
шепчутся,
что – судьба…
И почему так ведется
от века –
любить не людей,
а гроба?..

И посткриптумом
стольких мук:
выстрел на клАдбище –
хрустнувшей веткой:
«Бог, пропустите меня
к нему –
тело звенит
опустевшей клеткой.

Я ему так –
ни жена, ни вдова,
но должен же кто-то и там,
в самом деле,
вести учет счетам   
и стихам,
светить ему,
чтоб не споткнулся
в небе...»

А время сквозит
в березы и клены,
крылья раскинув
в Нью-Йорк и Рязань.
И юбилеи ко мне
благосклонны,
и не забыл меня
мой  Хороссан.

Но посчитавши
жизнь мою пресной,
щелкая зубьями,
словно волк,
снова топочется
желтая пресса
над потускнелой
моей головой

Вновь колупают
могильный камень…
Красные рты
сладострастно-длинны.
Тычут прицелами
кинокамер
и вертухаем
лезут в штаны…

Но, отрекаясь
от благостной кротости,
выхлестнув
лунного света
стакан,
вновь ускользну
от бесовской охоты,
от лая чатов
и инстаграмм!..

И адресуя их
к энной матери
(Что хулигану
ваш политес?..),
дыры оставивши 
в  хрестоматиях,
и без работы
орду критикесс, –

Космических вёрст
утопая в снегу,
и оскользаясь
по крошке льдистой –
в Персию выдуманную
сбегу,
сгину в мареве
золотистом!..

И только ветер
листья сквозь тьму
швыряет в лицо
двадцать первому веку…
И эхом  доносится:
«… нас… к нему…
Мы хотим  видеть
этого человека!..»

Из юбилейного сборника "Здравствуй, Баку!" (2015)