Она везде, она неуловима...

                1
Она везде, она неуловима.
Орфей застыл у кромки чёрных вод.
Нет формы у того, что так любимо.
И череп собственный почти пещерный свод –
и взор застит и мысли не пускает
за стены, вдаль, где чёрная вода
течёт за горизонт и затекает
за грань, где время – тень, где спят года
и только душ огни летят, мелькают,
как бабочки над лугом, над травой.
Орфей застыл. Смелее, ангел мой.
Всё кончено. Вот здесь и начинают...

                2
Менады ждут в плену у Диониса.
Пока в плену. Тебя не разорвут
годок, другой. Задёрнута кулиса,
беги Орфей, спасай себя от пут

грядущей гибели, осатанелой стаи,
с которой спрос конечно невелик.
Но ты не знаешь ничего. Твой лик
склонён к кифаре. Ты её листаешь,

как книгу тайн. Страницы шелестят
и каждая спешит тебе поведать
мелодию-секрет, в которых спят,
как в кельях, крошечные человечки.
Они проснулись, вышли на крылечко
в смешных одеждах до земли, до пят.

Вдруг ты услышишь скорбную их речь
и сможешь тайну новую извлечь,
и так гляди дойдёшь до царства теней.
Не жаль тогда утраченных мгновений.

Да впрочем, ничего теперь не жаль.
Надежда хрупкая и вера, словно сталь.
Вот всё что есть. Ещё есть хлеб насущный.
Но он осточертел, постылый, скучный.
На всё плевать, лишь Эвридику жаль.

                3
Чернеет в водах Стикса парус дней,
изорванный поветрием холерным.
Борт накренился. Скрежет корабельный
и голос Эвридики в нём темней,
туманней, тише в суете недельной.
Но музыка, Орфей! Она нужна
не здесь, где лучше петь, уставив в землю
взгляд сумасшедший, людям не смотреть
в глаза и лица. Ясность не важна,
а важен смысл, похоже что смертельный.

Но смерти нет, есть раздвоенье, сон,
есть растворенье временного, плоти.
Надежда в том. Но в календарном счёте
скорей услышишь поминальный звон.

Как умирать известно только мёртвым.
А нам, живым, до срока не узнать
премудрость эту. Слёзы нам ронять,
раствор солёный к зренью добавлять,
к расцветкам, контурам, во мгле догадок стёртым.

А Стикс течёт как всякая река
и чёрный парус движется навстречу.
- Ты, Эвридика, там? – Я не отвечу. –
Вот всё что долетит издалека.
Ну что ж, Орфей, приятель, ты замечен,
коснулись слуха тёмные слова
из тех глубин, где солнца свет конечен,
точнее, кончен. Живы мы едва,
но всё же живы. А она мертва.

                4
Земля не брезгует ни мясом ни костями
и шевелится братская могила,
размытая дождями. В изголовьи
у каждого подушка лет, предел.

Важна ли жизнь? Никто не знает точно.
Догадок много. Слушает Харон,
на смерть идущих, песнь. Она прекрасна,
и воды чёрные не лица отразят,
 
а тени. Переход мелодий в чувство,
слов в ощущение. Звук гаснет, уходя
в другое измерение, в пучину,
где всё иначе и продленья нет.

Харон застыл и слушает Орфея.
Он понимает, знает – всё пройдёт.
Но интересен ход, предел и мера.
Как высоко отплясывает боль

и как способна жизнь за всё держаться –
за боль, за тень, за звёзды и луну.
Казалось бы, всё кончено, молчи,
избудь свой век тихонько, без оглядки.

И восхищённый казусом любви,
Харон Орфея в лодку приглашает.
Харона голос, словно шелест волн,
где звуки и беззвучие едины.

Но чуткий слух улавливает связь
двух ипостасей разделённой сути.
- Входи смелей, - нашёптывает тишь.
- Мне всё равно. Входи, коли решился. –