О неожиданной пользе женского вранья...

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                О НЕОЖИДАННОЙ ПОЛЬЗЕ ЖЕНСКОГО ВРАНЬЯ,
                или               
                ВЕЧНО ВТОРОЙ               
               
                Все мы, бабы, – стервы,
                Милый, Бог с тобой,               
                Каждый, кто не первый,               
                Тот у нас – второй.               
                Тот у нас – второй.               
                Бабы – стервы[1]               
                Муз.: И. Крутого, сл.: С. Осиашвили               

           Моню Зингельштукера я приметил, когда мы – абитуриенты, дерзающие стать студентами-юристами, явились для сдачи первого, письменного, экзамена – по русскому языку и литературе в главный корпус университета. Абсолютное большинство из нас были юношами и почти все – отслужившими срочную службу в рядах Советской Армии и уволенными в запас, а по обывательской лексике – демобилизованными, на языке самих уволенных – дембелями. Абитуриенты – ещё не студенты, но родовые недостатки студентов им присущи в полном объёме. Среди многочисленных студенческих недостатков суеверие – одно из важнейших. Из-за суеверия практически все дембеля, дерзавшие стать студентами, явились на экзамены в военной парадной форме – “парадке”. Я и Моня – не стали исключением.

           Но как серенько я, бывший стрелок роты охраны, служивший в Зенитно-Ракетных войсках противовоздушной обороны страны, выглядел на фоне бравого десантника Мони Зингельштукера! Как скромно выглядел мой заслуженный солдатский иконостас из воинских значков в сравнении с блеском “парадки” десантника, да и с блеском самого Мони, щеголявшего голубым беретом, аксельбантами, высокими ботинками на шнуровке. “Десантура” – это вам не “шурупы”.

           Ещё до службы в Армии я слышал, что десантники, щеголяющие голубыми беретами, якобы, шурупами называют солдат, носящих пилотки, которые, если смотреть на них сверху, а именно так и должны смотреть десантники, прыгающие с парашютами, на солдат наземных частей, выглядят похожими именно на шурупы, правда, на шурупы не с крестовидной резьбой.

           Хочу отметить, справедливости ради, что едва ли не первое, что сделал я, когда мне в бане при войсковой части, где мы мылись по прибытии на службу, выдали обмундирование, так это посмотрел на пилотку сверху и понял, что она похожа не на шуруп. Отнюдь не на шуруп…

           А когда губастый Радик, спеша опередить всех, дабы показать старшему прапорщику, руководившему процессом преобразования гражданских оболтусов в молодых бойцов, именуемых духами, свою бравую выправку, натянул пилотку на голову, как у нас в роте охраны выражались, “на полную ёмкость магазина”, то старший прапорщик мог бы быть Радиком удивлён, если бы с такой картиной не сталкивался всю свою службу, а потому и сказал просто и почти без похабства в голосе:

           – Что ты её натянул как… как ЕЁ натягивают?

           Мы с Терёхой в этот момент посмотрели на свои пилотки и не могли не согласиться со старшим прапорщиком, что пилотка, если смотреть не неё сверху, именно на НЕЁ и похожа. Я промолчал, а Терёха, на правах друга – они с Радиком закончили до службы в Армии один техникум (я – другой), не выдержал и старшему прапорщику ответил:

           – Да он и так на НЕЁ похож. Хоть с пилоткой, хоть без. Так что – ему без разницы, как носить пилотку.

           Старший прапорщик, внимательно в Радика всмотревшись, правоту Терёхи молча признал, но для порядка заявил:

           – В Армии умничать не положено, а положено носить военное обмундирование, как положено: хоть и безобразно, но однообразно.

           А потом подумал и исправился:

           – Единообразно. Военное обмундирование положено носить единообразно. Хоть и безобразно, но – единообразно.

           Так что два последовавших за тем года, правда – только в весенне-летне-осенний сезон, мы носили форменные головные уборы, похожие на… ну, пусть будет на шурупы. И это – если смотреть сверху, с высоты, откуда и пристало спускаться на землю десантникам. В том числе – и Моне Зингельштукеру.

           Вступительные экзамены мы: я и Моня, – сдали прямо противоположно внешнему виду – я сдал экзамены на отлично, блистательный Моня Зингельштукер в студенты едва-едва проскочил, вернее сказать – протащился, на троечках, да и то – только благодаря тому, что обзавёлся направлением из прокуратуры для внеконкурсного поступления. Став студентом, Моня показал, что он – сторонник разумной достаточности: учиться он тоже стал на тройки, но экзамены во время сессии сдавал с первого раза, не допуская академических “хвостов”.

           Сдружились мы с Моней уже на втором курсе. Двух более непохожих друг на друга студентов нельзя было себе и представить. Я предпочитал держаться тихо, а весёлый смех Мони нередко привлекал к себе повышенный интерес преподавателей: кто это там ржёт так весело и по какой такой причине? Я придерживался строго стиля в одежде: костюм, светлая рубашка, галстук, – Моня – свободного стиля: тёмные брюки и такого же цвета свитер. У меня причёска с аккуратным пробором, у Мони на голове – воронье гнездо. Я тщательно брился, Моня щеголял пятидневной небритостью, которую, правда, регулярно поновлял, чтобы и бородой не обрасти, и выбритым не ходить. Я всё своё время уделял учёбе, Моня предпочитал быть жуиром – в разумных, конечно, пределах. По этой причине я позволял себе, кроме Новогоднего, женского и мужского праздника, а также и дней рождения родных, пить ещё шампанское, исключительно брют, только по окончании сессий, Моня же предпочитал коньяк, водку и, разумеется, пиво употреблять в больших, чем я шампанское, количествах, более-менее равномерно распределяя эти напитки в течение всего года, при этом не отдавая предпочтения ни одному из них, а уделяя им беспристрастное одинаковое внимание. Ну, может быть, выделяя несколько коньяк местного производства с изображением знаменитого на весь мир коня на этикетке. Я предпочитал спокойствие, Моня – всегда был за любое действие или действо, или, как говаривали уже тогда – за любую “движуху”, заменяя этим выражением выражение за любой “хипеш”. Но, как говорится, каждому – своё.

           Но было нечто, что нас объединяло. Как выяснилось, правда, не сразу, нам: мне и ему, – женщины говорили одно и то же и практически в одних и тех же выражениях. Несмотря на довольно значительную начитанность, с творчеством неиздаваемого тогда у нас Довлатова я не был знаком, а то бы знал, что то, что слышал я, и Моня, выслушивал от женщин, в своё время, так же и Довлатов. Казалось бы, я – маленький очкарик, а Довлатов – двухметровый боксёр – второе, брутальное, или, как модно говорить сейчас, “прокаченное”, издание Марчелло Мастрояни. И, как мне могло бы показаться, нас – таких разных, женщины должны были бы воспринимать очень по-разному, по-разному на нас реагировать и говорить разные слова. Но… Но и ему, и мне (и Моне) женщины говорили одно и тоже:

           – Да, ты у меня не первый, но не переживай ты так, ведь ты у меня – второй. Хоть и не первый, но – всего второй.

           Кто-то, видимо – не в меру опытный и столь же неудачливый, пошутил, что второй, оказывается, – это первый… из проигравших.

           Правда, это было сказано, а потом записано и мною в каком-то произведении прочитано, если быть точным, про спортсменов. Но что наша жизнь? Игра. Борьба. То есть – спорт.

           Не только Довлатова, но и Ирину Аллегрову тогда ещё тоже никто особенно не знал. А это значит, что и с песней Крутого на слова Осиашвили, где утверждается, что “каждый, кто не первый, тот у нас – второй”, никто ещё не слышал. Но фразу про второго – слышал каждый.

           Некоторые даже хвастались этим, заявляя:

           – Знали бы вы, какую тёлку я недавно снял: просто – прелесть!

           – И, небось, заливает, что ты у неё – первый? Или нам заливать начнёшь ты?

           – Нет, не первый, конечно, но – всего второй. По всему видно. Да серьёзно вам говорю: по всему видно, что я у неё – всего-то второй. Да хватит вам ржать! Да ну вас…

           – Ну-ну. Второй.

           – Ну, ржать-то хватит.

           – Фта-арой…

           – Да хватит ржать.

           – Нет, не могу… Фта-а-арой…

           – Да ну вас.

           Такие разговоры возникали довольно часто. Моня Зингельштукер в них тоже участвовал. Но про свои порядковые номера помалкивал. Заявлял, что предпочитает зря не трепаться. Держаться скромнее он предпочитает. Во всём предпочитает неброский стиль. Вот и в одежде он – сторонник сдержанности: серые брюки, серый свитер. Серая куртка – для холодного времени года.

           В южном климате зимой, да хоть у Маяковского справьтесь[2], можно обойтись демисезонными вещами. Многие – именно ими и обходились. Моня Зингельштукер – в их числе.

           Демисезонные куртки в то время представляли собой так называемые “дутые” и “полудутые” изделия из материала, сходного по составу с тканью “болонья” (некогда, за полтора десятилетия до этого, весьма модного в СССР[3]), и этот материал довольно сильно загрязнялся, а потому приходилось, время от времени, сдавать такие изделия в химчистку. Приходилось это делать и Моне Зингельштукеру.

           И вот как-то раз, когда завязался на перемене разговор про отношения с женщинами, где “на первый-второй – рассчитайсь!”, Моня Зингельштукер удивил нас, заявив, что на пресловутое женское “хоть и не первый, но – всего второй” он вовсе не в обиде, более того, он его взял на вооружение и оно ему очень пригодилось в жизни.

           Не стоит и говорить, что такое заявление привлекло к Моне всеобщее внимание. А Моня Зингельштукер, сделав паузу, за которую его похвалил бы, чего доброго, даже сам Константин Сергеевич, хитровато сощурив глазки и плутовато ухмыляясь, пояснил:

           – Я довольно часто сдаю свою куртку в химчистку.

           Если заявление Мони было непонятным, то пояснение затемнило дело ещё больше. Иван Севан даже сказал:

           – Моня, ты или пургу несёшь, или…

           – Или – одно из двух, – перебил Севана известной цитатой Моня и продолжил пояснение:

           – Оно ведь как? То, что куртка, – не новая, – видно невооружённым глазом. А когда сдаёшь в чистку, приёмщица обязательно интересуется, какой раз сдаёшь? Скажешь, что первый – она не поверит, увидит, что обманываешь, а за враньё они та-ак могут почистить, что не рад будешь. А скажешь честно, что куртак – чищенная-перечищенная, так они тоже та-ак почистят, что будет хуже, чем было. И претензии не примут, мол, а что вы хотите, вещь – не новая, много раз была в чистке… И бла-бла-бла. Вот и приходится хитрить. Она меня спрашивает: “Какой?” А я отвечаю: “Всего второй”. И подмигиваю ей. А ей на это и возразить нечего. Да и что возразишь?

           Вот так и живём: да, не первый, но – всего второй.
_____________________
[1] К сожалению, текст песни, известной в исполнении И. Аллегровой, был найден только в интернете, где только одно название существует в трёх видах: “Бабы стервы”, “Бабы-стервы” и “Бабы – стервы”. Первый – явно безграмотный, а два других имеют разные смыслы. Второй утверждает, что все женщины – это бабы, а все бабы являются стервами (слово это в последнее время приобрело некоторую пикантность и даже престижность, как в своё время слово «путана», что значит, между тем, – «шлюха»; «стерва» означает «падаль/падла», «мертвечина»; тем не менее оно почему-то стало столь популярным, что появилось целое направление в “литературе”: “Школа стерв”, “Школа молодой стервы”, “Как стать стервой” и т. п.). то же можно отнести и к основному тексту и припеву, где встречаются такие строки: “Все мы бабы стервы” – совершенно безграмотное и бессмысленное выражение; “Все мы бабы-стервы”, – что означает, что весь мир, будто бы состоит исключительно из женщин и все они стервы; “Все мы бабы – стервы”, – что означает, что не весь мир состоит из женщин, но все женщины – стервы… Об истинном утверждении С. Осиашвили приходится только догадываться, вновь и вновь убеждаясь, как важно знать, где поставить запятую в “казнить нельзя помиловать”. [2] Стихотворение В. В. Маяковского о Краснодаре: “Северяне вам наврали / о свирепости февральей: / про метели, / про заносы,/ про мороз розовоносый. / Солнце жжёт Краснодар, / словно щек краснота. / Красота!” [3] Вспомним, хотя бы, слова из песни В. Высоцкого “Разговор у телевизора” (1973 г. ): “Мои друзья, хоть не в болонии, зато не тащут из семьи, а гадость пьют из экономии, хоть по утру, да на свои”.

© 30.10.2018 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2018-2401219
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2018
Свидетельство о публикации №218103001419