Гравюра Дюрера унылою порой

Осенний вечер, подъезд второй -
робеет вечность, и свет рябой
ползет от фонарей по складкам тратуара.

Ожили флейты, я слушаю ноктюрн
из недр водосточных труб.
Мой труд - пронесть сквозь этот сюр
свой будующий труп.
Пресилить тему траура, звучащую вдоль юрт,
как одолеть в себе - манкурт,
желание уйти и чаще
синей посвятить ту часть
меня, что зацвела
зеленовато-медной ряской
и меланхолия в саду том
бутон себе взяла,
так подчеркнув что тени звёзд
потеряны во мгле, но от того же краше.

С опаской слышу:
как желоб алюминиевый,
натужно дышит для оркестра крыши,
ревут короткие рога клоаки -
зовут завыть, зверью забыть,
что человек, напомнить, как
вепря гнали в зиму волколаки.
Клык входит в тело карибу,
нос острый свой в квадрат окна сую
и жадно воздух, панацею ночи, пью.
Так кровью волчьей напоив щенка
подаришь Кроносу раба,
то бывшие Сатурновы собаки,
лишенные в людское веры, сошедшие с ума
серпом поднятые со дна глубокой ямы забытья,
которой явно уступает ров сынов Итаки,
легко простивших своего царя,
- вот и во мне царят их страхи.

Под колыбель веков, мирюсь я с тяжбой сна оков.
Хороший хор - союзный стук сухих листов,
вой ветра в кроне и им икающий исток,
синоним лиры - забитый сором сток.
Дырявый на ноге носок, скрипят балкона половицы;
Под брань эфоров, Гипнос мне чудится.
Вот длинное и мокрое крыло, печалью полно юноши лицо,
на земь, треща, сметённая потоком вод,
кривая ветвь ложится.
Опору ветхую ища, моя широкая спина
на острие пружин нанзить себя стремится.