***

По гордыне, хлещет крапивою!
Плеть обид, в свистопляске, огненно.
И сознание, переспелою сливою,
растеклось, на две части, лопнуло.
Остервенело, душа плещет,
словно лещ, пойманный в сеть.
Злость, беспомощно, потом блещет,
попав, в железную клеть.
Конвоиры, с жирными мордами.
Мерно топают, сапоги.
Руки власти, гибкими хордами,
запирают, стальные замки.
И зачем теперь имя, фамилия?
Номер на груди полу стёртый.
Переименовали Василия,
в двадцать тысяч пятьсот тридцать четвёртый.
Телогреечка, кожа совести.
Сапоги, как грачи, черны.
Вот и начинается повесть,
про ГУЛАГовы дни страны.

Он попал туда, с утренним звоном.
Щурясь, весенней погоде,
вышел из вагонзака, в зоне,
похудевший, будто горб верблюжий в дальнем походе.
Шла перекличка…
- Отец Мефодий, - он доложил, - Пятьдесят восьмая -
И было в глазищах его, что-то от бога,
И что-то, от ожидающего после, рая.
Крепкий и жилистый. Борода, как лопата.
Волос холодный, годами притушенный.
Руки, два большие, стальные ухвата.
Голос густой, но хриплый, простуженный.
Майор из ГБ, Владимир Кумаринов,
начальник Особлага, в далёкой Сибири,
отвел от него взгляд, словно ошпаренный.
Очень уж выделялся космополит,
в запелёнутом колючей проволокой,
окружённом пулемётными вышками, промёрзшем до солнца, мире.
- Никаких фамилий, номер такой-то, статья такая-то -
Оборвал лейтенант,
Будто саданула под сердце финка.
А поп стоял на плацу, как каменный,
Чуть-чуть заметно улыбаясь,
Одними глазами, будто для снимка.

Фельдшер –
Этот думаю будет тяжеле, чем прочие.
Этот с верой во взоре, с душою затворника.

Приговор почитал, в пол однострочия -
- Десять лагерей и пять намордника.

Кумаринов –
Надо к нему присмотреться внимательно.
Почему не боится, как другие шляпы?
Ведь прошёл же он арест и дознание…
Пересылки и грязный вагон этапа.
Почему не сломался в завшивевшей мерзости?
В заскорузлой промежности гнилого барака?
Слишком много во взгляде беспечной дерзости.
Нет тоски, нету боли, нет мутного мрака!

Лейтенант Осокин –
Подселите кум его к уголовникам.
Пусть попробует выжить у них без поклона.

Кумаринов –
Это верно. Только хочется большего
Чтобы злостью воспылал праведник, стоном.
Чтоб хотел он душить и корёжить ближнего.
Издеваться над слабым, преклоняться погонам.
А потом уже пристрелить всевышнего.
Чтоб не смог он больше, лыбиться клёнам…

Пятьдесят восьмая! Предательский нож в спину!
Пятьдесят восьмая! Допросы, искры из глаз!
Розовые дни, как мятую бумазину,
проглотил, без остатка, судьбы унитаз!

Прошла неделя, вторая тянется…
Зовёт кум наседку, о новеньком справиться.

Наседка –
Зона разные слухи доносит.
Будто накормил он, всех страждущих хлебом.
Будто излечил всех, кто его просит.
И будто он, типа, посланный небом.
Может он судьбу человека предвидеть.
Тараторит в цвет, исключительно слитно.
Говорит, что нельзя ни кому, никого, ненавидеть.
И что богу всех и каждого видно.

Кумаринов –
Чертовщина какая-то, байки и только,
словно сказку бабка проокала.
Ты попробуй узнать, кому он дал на лапу?
Сколько? Чтобы кодла его не трогала?

Наседка –
Говорю Вам начальник, человек он особый.
Даже вертухаи к нему обращаются.

Кумаринов –
А мне сказали, что почти что злобой,
как порожний кувшин водою,
глаза его наливаются.

Наседка –
Говорю Вам начальник, он удивительный.
Глазами насквозь, словно нож в масло.
На меня взглянул и сказал наставительно,
что солнце моё, в тучах страха погасло.
Предложил обратиться за помощью к богу…
Блатные чифирь заварили в банке…
Потом он Седому лечил ногу.
Что-то сыпал из холщового мешочка в ранку.
Потом он ушел в дальний угол барака.
И долго молился, и долго молчал.
А мне прилетело в дышло из мрака.
Валет прошипел, чтобы я не стучал.
Его охраняют, ему подчиняются…

Кумаринов –
А может гипнозом владеет поп?
И зекам внушает что ему нравится?
Мыслью стреляет, точно в лоб.
Словно из пистолета системы Макарова,
дающему свободу дарову,
сотням заключённых в остроги.

Наседка –
Вам виднее. А мне, так боязно.
Не знаю что делать дальше.

Кумаринов –
Иди и слушай, всё что проронено.
Доложишь, потом без фальши.

Наседка сгинул…
…а Кумаринов вынул, дело в архивной корочке...
и натянул на нос очки, в серой стольной оборочке.

Там узнал Кумаринов многое.
Например, что Отец Мефодий,
был священник, к тому же опасный,
всё твердил, о высшей свободе,
человека над мракобесием.
Будто Сталин, адово семя!
Правит бал, Вальпургиевой сессии…

Но придёт и другое время.
Время веры и благоденствия.
Светлой истины и свободы.
Христианского совершенства.
Когда выдут из мрака народы...

На тетрадном листе в полосочку,
добровольное объяснение.
На тетрадном листе в полосочку,
откровения, откровения…

« Новое евангелие от Мефодия, писано собственноручно»

…В семнадцатом годе века двадцатого на землю, имя которой Русь явился ангел тьмы и привёл с собою человека. Имя тому человеку было Ленин и была страшная война в которой погибало всё светлое. И смотрел на то Господь со слезами на глазах, но делать ничего не хотел, ибо решил ещё раз подвергнуть испытанию род людской. И кровь текла нескончаемой рекой междоусобной войны, где брат убивал брата, а сын проклинал отца. А потом на землю русскую навалилась тьма великая. И пришёл людьми править сатана. И имя ему было Сталин. Флаги красные и мысли чёрные поселились в каждом и всяком. И не было места Господу в душах людских. И были гонения жуткие на служителей Господа и самою веру. Глас Божий, колокольный перестал раздаваться в миру. И сказал Бог – «Опомнитесь, что вы делаете!» Но не услышали его люди, потому что страх мешал им услышать Господа нашего. И было тогда мне, Мефодию, знамение. Сошёл на землю сын божий Иисус Христос и заговорил со мною. Будь праведник, - сказал он мне – Апостолом бога на земле. И очами , и ушами, и устами его, пока не рассеются тучи зла над миром. Рассказывай людям о царстве праведном и вечном как сама жизнь и прими за Господа нашего страдания. И возрадовался я сему приказанию, ибо записано в писании было – «Возлюби Господа своего и прими за него страдания, а если нужно и смерть.» Стал я тогда истолковывать людям как нужно жить и ощутил в себе силы неимоверные. И смог лечить любого хромого да убогого, понял я, что силы эти мне даёт Господь. Но пришли ко мне слуги сатанинские и сказали – «Отрекися Мефодий и преклонись перед нашим…» но сказал я – «Бог един, ибо он создал землю, и явил на ней человека по образу своему и подобию. А что сделал ваш? Убивал, грабил, калечил и корёжил души человеческие? Истинно говорю, Бог един и всем нам должно верить только ему. Но главный из этих ассасинов закричал, - « Заткните ему глотку!» И чёрные люди затолкали мне в рот окровавленную тряпку и отступили от меня. И вспомнил я притчу про немого. В одну тёмную ночь только немой не спал в доме и увидел он что загорелась ветошь на чердаке. И начал он будить всех пытаясь поведать о пожаре стуча в двери. Но не открыли ему безразличные и сгорели в ярком пламени. Не открыли ему ленивые и тоже погибли. А открыли только добрые, ибо думали что ему, немому, помощь нужна. И вознаградил их Господь и спас добрых. Ибо чтобы спастись нужно только прислушаться к ближнему своему во имя Господне…Но заперты на тяжёлые засовы двери ваших душ люди и не хотите вы открыть их и спастись от великого пожара сатанинского…

Кумаринов вытащил папиросу Казбек.
Размял её грубо, строго.
И подумал, а что, если этот зек,
этот псих, есть посланец бога.
И опять просочилась простая мысль,
как чёрные, на излёте апреля, талые воды.
Может правда пристрелить блаженного,
во имя и за веру трудового народа.
Это просто, это успеется.
Если может он делать чудо,
нужно будет попа использовать.
Применить, так сказать, повсюду.
У жены третий год одышка.
Астмой страдает зараза.
А я ей сюрприз. Слышь-ка,
лекаря, богомаза.
Самому нужна операция.
Грыжа, едри её в дышло.
Боль нестерпимо клацает.
Как бы чего не вышло.
А можно даже начальнику,
полковнику из управы,
вылечить геморрой и кишку,
И этим добиться славы.
И вверх по служебной лестнице.
И звёзд прибавится втрое!
И будет шпана окрестная,
видеть во мне героя.

Размечтался, распалился Кумаринов. Сказочные капризы.
Так можно и до столицы. До верху, с самого низу.
До самого верховного. И, премию Сталин вручает.
А староста всенародный жмёт руку и поздравляет.
Так окунулся по уши, в волны моря фантазии,
что, превратился в маршала, командира всея Евразии.
В круг пулемёты с танками, орудия и солдаты,
на вороном коне, генерал, туда-сюда, принимает парады.
Рядом с ним чёрт, топчет парчу,
вяжет верёвку пеньковую, на шее мужика, которому по плечо.
Чтобы вздёрнуть его, бедового.
Кумаринов крикну, - « Э брат, постой. Зачем же казнить святошу
Он же может ещё натворить чудес. Не спеши, он же хороший
Он мне нужен. Мало ли что. С ним удача станет как водка.
Повседневна, доступна, крепка, как секретарша молодка.

Чёрт –
Ты командир над стадом!
Зачем тебе чудо? Ты же сила?

Нервная лихорадка, чёрта, от нетерпения, била.

-Я тебе дал власть над людьми!
Он же только надежду.
Я тебе дал эти полки!
А ты выбираешь "между".
Нужно отправить его праотцам.
Пусть на небе смеётся

И чёрт натянул верёвку, а сам,
смотрит, не оторвётся

Кумаринов дрогнул. Кумаринов сник.
А чёрт всё тянет сильнее...
И вдруг, появился седой старик...
И прошептал –Скорее!
Помоги ты кум человеку доброму.
Или дьявол тебя одолеет.
Помоги. Разрежь верёвку холодную.
И не дай победить злодею.

Кумаринов –
Ты же бог. Почему же сам не спасёшь?
Или ручки запачкать боишься?

Бог –
Не имею я право, в вашем мире, вмешиваться и суетиться.

Кумаринов –
Да ведь нет тебя. Есть только страх!
Дремучий, как лес под Калугой.

Бог –
Ну нет, так нет. Превратишься в прах.
Встретимся, в бездне упругой.

Кумаринов –
Это где?

Бог –
На страшном суде.
Тогда не кричи, что знакомый.

И он протянул, в зажатой руке,
свёрточек невесомый.

Тут кум очнулся, и не поймёт.
Явь это, или сказка.
А из под пальцев, что-то торчит.
Он пригляделся, завязка.
Вернее верёвочка, шёлковый шнур.
С крестиком золочёным.
С распятием, Иисуса Христа.
С детства, ему знакомым.

В недоумении, он долго сидел, и смотрел на подарок.
Кто же в руку мог сунуть его, когда задремал кум? Как ярок,
свет луны, в проёме окна, будто кто-то разлил серебро...
И какая вокруг тишина. Дверь закрыта? Закрыто окно?
Дверь закрыта, на грубый замок. И снаружи её не открыть. Окна тоже...
Куда же мог просочиться некто, чтоб вложить, крест нательный в пальцы его?
Неужели сон, это быль? И он видел Бога? Смешно. Рассказать, не поверят. Но всё же.
Допился мужик до чертей? А крестик в руке? Ерунда! Но вот же он… Вот! Ей-ей!!!
В ладони. На задубевшей коже.

Володька внушала бабка, когда он детём незрелым,
стрелял голубей, из рогатки. Это, знамо ли дело!
Они же ведь, птички божьи.
Смотри! Покарает Всевышний!
Ты же не нехристь какой-то!
Ты же Богу, не лишний!

А Володьке нравились войны.
Он хотел стать, советским героем.
И что говорила бабка.
Казалось ему ерундою.
В бога он вовсе не верил.
Если и есть, то где же?
И почему разрешает,
голод, болезни, смерти?
Кто-то значит богатый.
И бога ему не надо.
А мы, по крестьянским хатам,
икон понавешали, рады...
И просим, просим убого...
В надежде, что чудо свершиться.
И разверзнув небо седое,
вырвется счастья жар-птица.
Я против, против, и точка.
Нету бога, как нету лекарства, побеждающего скуку.
Но вот он, палит точно, раскалённый свинец, капнул на руку.
Крестик, маленьким мостиком,
от бога к душе и обратно.
Через липнущую коростину,
извивающегося, змеёй, гада.

Кумаринов долго не мог заснуть.
Прислушиваясь к себе и к прошлому.
Не решаясь свечку - память задуть.
Что он сделал, за гранью хорошего?

Накатился рассвет барачным вагоном.
Серо, медленно, ниоткуда...
И ветра песня,  кедра протяжный стон...
Стихло всё в ожидании чуда.

Прошла почти целая вечность.
Вернее часов пять.
Солнца голая пятка,
пошла по небу гулять.
Задержалась она в бараках.
Освящая каждую крошку.
И помчалась по косогорам.
В облаках, расчищая дорожку.
Утром кто не проснулся, умер.
Кто не смог подняться... В расход!
Едва заохает зуммер,
спешит подниматься народ.

Еда, баланда и хлебная пайка.
А дальше работа, работа, работа…
Не выдерживает, самая крепкая в мире пайка.
Человек рассыпается, превращаясь в копоть.
Можно таскать тяжёлые брёвна.
Можно уголь, в шахте рубить.
Нормы везде, в потолок, словно,
не работать заставить хотят, а скорее убить.

Пятьдесят восьмая! Не за грош, за понюшку.
Превратила в стадо, бесправных людей.
Чем покорнее, тем быстрей, вращается в руках судьбы, закон - катушка.
что наматывает сроки, исправительно-трудовых, до костей, лагерей.

( разговор зеков в бараке)

Старков –
Ещё немного и мы все сдохнем.
Что же делать? Знаешь, скажи!

Мефодий –
Потерпеть. И настанет царство истиной веры...

Кулешов –
А когда? Вернее бреши.

Костыль –
Царство истиной веры, халява и бабы.
Прохора и овечий тулуп.
Надо бунт поднимать, и в лесах прятать,
свой, пока ещё дышащий, труп.

Мефодий –
Но у них винтовки.

Костыль –
А мы ножик в спину.

Мефодий –
И собаки…

Костыль –
Что ж, лучше так.
Или вымрем в карьере, швыряя камни и глину.
Или станем добычей, бродячих собак.

Громин –
Может будет свобода, рваною раной
Может смертью. Смертью! Но только не сном!

Кожа –
Пусть, подавятся вохровцы, кровью поганой.
Бунт и точка! И дело с концом.

Накопилось в сердцах у зеков.
Распрямилась спина мужика.
И лопатой совковой, в злости.
У охранников из полка.
Посчитали, с размахом кости.

Кровь и глина, мозги и дождик.
Всё смешалось с криком «Дави!»
Вырывались из лап конвоя, озверевшие мужики!
Всё бежало…

- Мефодий, ты с нами? -
Махнул рукою Старков

Но тот покачал головою
И перекрестил мужиков…

…он вернулся в лагерь, под вечер,
двух тяжело раненых конвоиров,
неся на своём горбу.
От ноши устали плечи,
и спёрло дыханье в зобу.

Кум –
Почему не бежал со всеми?

Мефодий –
Невиновный я. Вот причина.
Потому и бояться нечего.
Ни солдат, ни высокого чина.

Кум –
Да тебя же растопчут как знавшего.
Лучше ночью беги отсюда.
Я тебя посажу в карцер.
Где решётки прогнили всюду.

Мефодий –
Нет не буду. Я невиновный…

И Кумаринов отступил
Понимая, помочь невозможно.
И всю ночь потом горькую пил.

Особистов волна из центра.
Затопила лагерный брег.
Все хотели добиться славы.
Разгадав хитрых зеков, побег
По лесам искали, на реках.
Но найти никого не смогли.
И до самого белого снега...
Спец отряды, куда-то ползли...
Но, видно близость границы,
беглецов спасла от расправы.
И на Гбшные лица,
не упало ярмо славы

Был свидетель один, Мефодий.
Возвратившийся с страшною ношей.
Рассказал, как солдат убивали,
мужики с задубевшей кожей.
И шептал, чтобы боли не стало.
Чтобы люди были добрей...
Их с Кумариновым расстреляли.
В один из сентябрьских дней.
Мефодия, как зачинщика.
Дескать, он всех и подучил.
Кумаринова, как всё знавшего.
Но, что вовремя, не доложил.
Что судьба? Не дала отсрочек?
Оборвалась жизнь, паутинка.
И луна поклонилась ночи.
Отражаясь в кровавых слезинках…

Сторона ты моя измождённая
Оскудевшая до «нельзя»
Оголённая, прокажённая
Разворованная земля

Всё богатство берёзки да клёны
Дураки, да зимою снег
Здесь на первое «щи из ветра»
А на сладкое «человек»

Без особой надежды на счастье
Искорёженная борьбой
Сторона ты моя беспутная
Согрешившая, с сатаной.