***
Несостоявшихся вождей
Читаю пламенные речи,
И от высоких их идей
Рассудок втягивает плечи.
О, дай им только в руки власть
И потекут потоки крови!..
Нечеловеческая страсть –
Как птица в клетке – в каждом слове.
И хорошо, что в пустоту
Они вещают, как умеют,
Но кто откроет клетку ту,
Тот даже охнуть не успеет.
20.10.2018 г.
Несостоявшихся вождей
© Copyright: Валерий Новоскольцев, 2018
Свидетельство о публикации №118102009761
Свидетельство о публикации №118102009761
Рецензии
Он взглянул…
Можно и перечитать
-
Музыкант
-
Записано по воспоминаниям лиц, бывших в лагере, и рассказу о. Арсения. 1959 г.
-
Высокий, худой, оборванный и, как все, бесконечно измученный, появился этот человек в бараке.
Обтянутое кожей лицо, на котором выделялись большие черные задумчивые и печальные глаза, смотревшие в пространство совершенно безучастно.
На работах норму не выполнял, почему и получал только часть пайки, и поэтому с каждым днем все больше и больше слабел.
Приходя с работы, медленно съедал паек, садился на нары и, ни с кем не разговаривая, смотрел в мутное окно барака, за пределами которого открывалась унылая картина лагерных улиц. Временами лицо оживлялось, и длинные пальцы рук, лежащие на коленях, начинали двигаться, и тогда казалось, что человек играет на рояле.
О себе рассказывал он мало, вернее, ничего не рассказывал, но как-то все случайно разъяснилось. Прошло более полугода с момента его прихода в барак, окружающие привыкли к его молчаливости и отчужденности.
Вечером около одних нар собралось несколько заключенных, о. Арсений также присутствовал. Вначале разговор велся о лагерных делах, но незаметно перешел к прошлому, вспомнили театр, музыку, и в этот момент к говорившим подошел молчаливый заключенный.
Разговор о музыке углубился, кто-то заспорил о каком-то особом влиянии ее на душу человека, о “партийности” музыки. Отец Арсений, как всегда, не участвовал в спорах, но здесь неожиданно заговорил и высказал мнение, что музыкальные произведения, имеющие глубокое внутреннее содержание, должны благотворно влиять на душу человека, облагораживать слушателя, неся в себе элементы религиозного воздействия на душу человека.
Молчаливый и всегда замкнутый, заключенный оживился, глаза заблестели, голос окреп, и он спокойно, почти властно заговорил. Говорил необычайно задушевно, профессионально, обоснованно и убедительно, продолжая развивать мысль о. Арсения о влиянии музыки на человека.
Один из заключенных, стоявший около нар, стал пристально вглядываться в лицо говорившего и вдруг воскликнул: “Позвольте! Позвольте! А я Вас знаю, Вы пианист”, – и назвал фамилию выдающегося музыканта.
Музыкант вздрогнул, смутился и проговорил: “Если бы Вы знали, как мне не хватает музыки! Если бы Вы только знали! С ней я прожил бы даже здесь”.
Кто-то глупо спросил: “За что Вы здесь?” И музыкант необычайно серьезно ответил: “По доносу друга, а вообще за то, за что мы все здесь”, – сказал и, сразу отойдя, лег на свои нары.
Выражение тоски и отчужденности после этого разговора еще больше легло на его лицо, взгляд стал совершенно отсутствующим, отзывался он только на второе или третье обращение.
Мы видели, что человек ушел в себя, потерял связь с другими, а в условиях лагеря это было равносильно смерти.
Прошел месяц, и музыкант совершенно ослаб, с трудом ходил на работу, нормы выполнял все меньше и меньше, соответственно уменьшался и паек.
Отец Арсений несколько раз пытался заговорить с ним или чем-нибудь помочь, но все было безуспешно. Музыкант не слушал, отвечал невпопад или уходил. Как-то о. Арсений обратился к окружающим: “Гибнет человек без музыки, что бы ему достать для игры?” – и один из уголовников, любивший о. Арсения, сказал: “В красном уголке есть гитара разбитая, попробую ее с ребятами позычить”.
В “особом” имелся красный уголок, в котором никогда не проводилось никаких мероприятий, хранилось несколько десятков книг, никому не выдававшихся, и в шкафу валялась сломанная гитара. Красный уголок всегда был заперт, но, вероятно, в лагерных отчетах начальства числился как необходимая принадлежность для “политической перековки” заключенных – зеков. Неизвестно, какими путями “взяли” уголовники гитару из запретного уголка и принесли в барак. С треснутой декой, оставшимися пятью струнами, облезлым лаком, она производила жалкое впечатление. Всем было ясно, что в бараке гитара долго не продержится, при первом же обыске ее отберут, но появление гитары в бараке было событием и развлечением.
Нашелся заключенный, который приклеил деку, почистил лак. Два дня гитару уголовники прятали, а на третий день, когда дека подсохла, после вечерней поверки и обысков положили гитару на нары музыканта, когда он был в другом конце барака.
Пришел музыкант и, сев на нары, задел рукой струны, они жалобно зазвенели, он испуганно обернулся, схватил гитару, растерянно посмотрел на окружающих и стал настраивать ее. Вначале струны дребезжали, звуки нестройно метались, потом окрепли, и музыкант заиграл.
В пяти-шести местах уголовники резались в самодельные карты, где-то стучали костяшками домино, озлобленно ругались, разговаривали, молча лежали на нарах, и вдруг барак внезапно наполнился звуками. Они охватили людей, ругань стихла, стук домино прекратился, карты легли на колени. Что-то неизмеримо большое, родное, чуть-чуть грустное, необыкновенно близкое для каждого заключенного вошло в барак и стало с ним рядом.
В звуках возникали и приходили родные места, поля, покрытые травами, оставленные и потерянные навсегда жены, матери, дети, лица любимых женщин, друзей.
Все светлое, хорошее, что жило в людях, всколыхнулось, пришло и встало рядом. Грубость, жестокость лагерной жизни ушла. Заключенные стояли, сидели или лежали притихшие, озаренные прошлым. Что играл музыкант, было сейчас неважно. Может, это была его музыка, но гитара пела проникновенно, пела и рассказывала о прошлом. Мы слушали, и звуки лились, тонкие и светлые. Это бились где-то друг о друга льдинки, это пела вода, то журча, то гремя, то налетая на камни. Это по-человечески билось нечеловеческое сердце музыканта, которое, вопреки окружающей нас обстановке, все осветило, дало жизнь и радость.
Звуки лились, объединяя необъединимое, они были среди нас, хотя породившая их мечта была неизмеримо далека от слушавших их людей, и наступил момент, когда струны зазвучали все печальней и печальней, они рыдали, стонали и тихо протестовали. Музыка отделила людей от гнетущего настоящего, от проклятой действительности.
Вдруг по коридору прогромыхали шаги, раздвигая стоявших людей, к музыканту шел высокий, черноволосый человек, искаженное лицо покрывали размазанные слезы – это был известный в бараке уголовник, жестокий и безжалостный.
“Прекрати, зануда, музыку, не береди душу. Прекрати, пришибу”. Уголовник шагнул к музыканту с поднятой рукой, но кто-то из стоявших уголовников схватил черноволосого и выбросил в коридор. Потом было слышно, как он рыдал в конце барака.
Звуки рассказывали о страданиях, невыносимом горе, тоске, этапах, лагере. Сердце невыносимо сжималось, но наступил момент, когда страдание и горе стали постепенно исчезать из музыки, приходило спокойствие, умиротворенность, казалось, что человек нашел свой путь. Музыкант рассказывал сейчас в звуках свою жизнь, но слушатели прочли в них нашу жизнь. Игра оборвалась, и музыкант несколько мгновений сидел неподвижно. Кто-то из стоявших сказал: “Спойте нам!” Подняв голову, музыкант запел тихим и хрипловатым, но чрезвычайно выразительным голосом. Это была старинная русская песня:
Что вы голову повесили, соколики мои?
Разлюбила! Ну так что ж,
Стал ей больше не хорош,
Буду вас любить, соколики мои.
И сейчас же все окружающие оживились и заулыбались.
Голос музыканта был, конечно, не для певца, но столько было в нем теплоты и задушевности, что это покорило слушателей. Кончив песню, он заиграл вальс “На сопках Маньчжурии” в замедленном темпе, и тихие, всем знакомые звуки этого вальса как-то особенно обрадовали и сблизили всех.
Расходились молча. Музыкант сидел на нарах, прямой, спокойный, просветленный, бережно держа в руках гитару. Большие глаза смотрели в темноту и благодарили всех за гитару.
Мы с о. Арсением сидели на нарах, лицо его было задумчивым и сосредоточенным. “Он верующий, глубоко верующий, – проговорил о. Арсений, – он сегодня рассказал нам об этом в звуках музыки”.
Гитара прожила в бараке два дня, и за эти дни музыкант переродился: повеселел, оживился, стал общительным. Уголовники дали ему прозвище “Артист” и взяли его “под закон”, что соответствовало лагерной терминологии “охраняем”.
Отобрали гитару на утренней поверке, нашли в тайнике, донес кто-то из “сексотов”. Музыканту дали три дня карцера. Какое-то время музыкант был бодрым и веселым, но потом сник.
Недели через три, ночью, о. Арсений почувствовал, что его кто-то дергает за рукав. “Извините меня, извините! Ночь сейчас, но мне необходимо поговорить с Вами. Знаю, Вы священник. Давно хотел подойти к Вам, да все боялся, а теперь чувствую, что пришло время мое. Спасибо Вам за гитару. Узнал стороною, что от Вас все исходило. Выслушайте! Я коротко. Простите, что разбудил”.
Склонив голову к о. Арсению и обдавая его своим горячим дыханием, музыкант шепотом рассказывал о себе, скороговоркой выплескивая свои мысли. “Господи! Господи! Как я грешен!” – повторял он время от времени. Видимо, все, что он говорил, было давно продумано и выстрадано.
Слезы временами падали на руку о. Арсения. “Господи! Господи! Грешен я очень, но зачем они отняли у меня музыку?”
Отец Арсений долго молился вместе с музыкантом.
Недели через три музыканту на работах раздробило кисть левой руки, а через недели две из лагерной больницы с одним из выздоровевших заключенных пришло от музыканта письмо.
В записке было: “Не забывайте меня перед Господом, смерть стоит со мною рядом. Молите Бога обо мне”.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 01:01 • Заявить о нарушении
Можно и перечитать
-
Музыкант
-
Записано по воспоминаниям лиц, бывших в лагере, и рассказу о. Арсения. 1959 г.
-
Высокий, худой, оборванный и, как все, бесконечно измученный, появился этот человек в бараке.
Обтянутое кожей лицо, на котором выделялись большие черные задумчивые и печальные глаза, смотревшие в пространство совершенно безучастно.
На работах норму не выполнял, почему и получал только часть пайки, и поэтому с каждым днем все больше и больше слабел.
Приходя с работы, медленно съедал паек, садился на нары и, ни с кем не разговаривая, смотрел в мутное окно барака, за пределами которого открывалась унылая картина лагерных улиц. Временами лицо оживлялось, и длинные пальцы рук, лежащие на коленях, начинали двигаться, и тогда казалось, что человек играет на рояле.
О себе рассказывал он мало, вернее, ничего не рассказывал, но как-то все случайно разъяснилось. Прошло более полугода с момента его прихода в барак, окружающие привыкли к его молчаливости и отчужденности.
Вечером около одних нар собралось несколько заключенных, о. Арсений также присутствовал. Вначале разговор велся о лагерных делах, но незаметно перешел к прошлому, вспомнили театр, музыку, и в этот момент к говорившим подошел молчаливый заключенный.
Разговор о музыке углубился, кто-то заспорил о каком-то особом влиянии ее на душу человека, о “партийности” музыки. Отец Арсений, как всегда, не участвовал в спорах, но здесь неожиданно заговорил и высказал мнение, что музыкальные произведения, имеющие глубокое внутреннее содержание, должны благотворно влиять на душу человека, облагораживать слушателя, неся в себе элементы религиозного воздействия на душу человека.
Молчаливый и всегда замкнутый, заключенный оживился, глаза заблестели, голос окреп, и он спокойно, почти властно заговорил. Говорил необычайно задушевно, профессионально, обоснованно и убедительно, продолжая развивать мысль о. Арсения о влиянии музыки на человека.
Один из заключенных, стоявший около нар, стал пристально вглядываться в лицо говорившего и вдруг воскликнул: “Позвольте! Позвольте! А я Вас знаю, Вы пианист”, – и назвал фамилию выдающегося музыканта.
Музыкант вздрогнул, смутился и проговорил: “Если бы Вы знали, как мне не хватает музыки! Если бы Вы только знали! С ней я прожил бы даже здесь”.
Кто-то глупо спросил: “За что Вы здесь?” И музыкант необычайно серьезно ответил: “По доносу друга, а вообще за то, за что мы все здесь”, – сказал и, сразу отойдя, лег на свои нары.
Выражение тоски и отчужденности после этого разговора еще больше легло на его лицо, взгляд стал совершенно отсутствующим, отзывался он только на второе или третье обращение.
Мы видели, что человек ушел в себя, потерял связь с другими, а в условиях лагеря это было равносильно смерти.
Прошел месяц, и музыкант совершенно ослаб, с трудом ходил на работу, нормы выполнял все меньше и меньше, соответственно уменьшался и паек.
Отец Арсений несколько раз пытался заговорить с ним или чем-нибудь помочь, но все было безуспешно. Музыкант не слушал, отвечал невпопад или уходил. Как-то о. Арсений обратился к окружающим: “Гибнет человек без музыки, что бы ему достать для игры?” – и один из уголовников, любивший о. Арсения, сказал: “В красном уголке есть гитара разбитая, попробую ее с ребятами позычить”.
В “особом” имелся красный уголок, в котором никогда не проводилось никаких мероприятий, хранилось несколько десятков книг, никому не выдававшихся, и в шкафу валялась сломанная гитара. Красный уголок всегда был заперт, но, вероятно, в лагерных отчетах начальства числился как необходимая принадлежность для “политической перековки” заключенных – зеков. Неизвестно, какими путями “взяли” уголовники гитару из запретного уголка и принесли в барак. С треснутой декой, оставшимися пятью струнами, облезлым лаком, она производила жалкое впечатление. Всем было ясно, что в бараке гитара долго не продержится, при первом же обыске ее отберут, но появление гитары в бараке было событием и развлечением.
Нашелся заключенный, который приклеил деку, почистил лак. Два дня гитару уголовники прятали, а на третий день, когда дека подсохла, после вечерней поверки и обысков положили гитару на нары музыканта, когда он был в другом конце барака.
Пришел музыкант и, сев на нары, задел рукой струны, они жалобно зазвенели, он испуганно обернулся, схватил гитару, растерянно посмотрел на окружающих и стал настраивать ее. Вначале струны дребезжали, звуки нестройно метались, потом окрепли, и музыкант заиграл.
В пяти-шести местах уголовники резались в самодельные карты, где-то стучали костяшками домино, озлобленно ругались, разговаривали, молча лежали на нарах, и вдруг барак внезапно наполнился звуками. Они охватили людей, ругань стихла, стук домино прекратился, карты легли на колени. Что-то неизмеримо большое, родное, чуть-чуть грустное, необыкновенно близкое для каждого заключенного вошло в барак и стало с ним рядом.
В звуках возникали и приходили родные места, поля, покрытые травами, оставленные и потерянные навсегда жены, матери, дети, лица любимых женщин, друзей.
Все светлое, хорошее, что жило в людях, всколыхнулось, пришло и встало рядом. Грубость, жестокость лагерной жизни ушла. Заключенные стояли, сидели или лежали притихшие, озаренные прошлым. Что играл музыкант, было сейчас неважно. Может, это была его музыка, но гитара пела проникновенно, пела и рассказывала о прошлом. Мы слушали, и звуки лились, тонкие и светлые. Это бились где-то друг о друга льдинки, это пела вода, то журча, то гремя, то налетая на камни. Это по-человечески билось нечеловеческое сердце музыканта, которое, вопреки окружающей нас обстановке, все осветило, дало жизнь и радость.
Звуки лились, объединяя необъединимое, они были среди нас, хотя породившая их мечта была неизмеримо далека от слушавших их людей, и наступил момент, когда струны зазвучали все печальней и печальней, они рыдали, стонали и тихо протестовали. Музыка отделила людей от гнетущего настоящего, от проклятой действительности.
Вдруг по коридору прогромыхали шаги, раздвигая стоявших людей, к музыканту шел высокий, черноволосый человек, искаженное лицо покрывали размазанные слезы – это был известный в бараке уголовник, жестокий и безжалостный.
“Прекрати, зануда, музыку, не береди душу. Прекрати, пришибу”. Уголовник шагнул к музыканту с поднятой рукой, но кто-то из стоявших уголовников схватил черноволосого и выбросил в коридор. Потом было слышно, как он рыдал в конце барака.
Звуки рассказывали о страданиях, невыносимом горе, тоске, этапах, лагере. Сердце невыносимо сжималось, но наступил момент, когда страдание и горе стали постепенно исчезать из музыки, приходило спокойствие, умиротворенность, казалось, что человек нашел свой путь. Музыкант рассказывал сейчас в звуках свою жизнь, но слушатели прочли в них нашу жизнь. Игра оборвалась, и музыкант несколько мгновений сидел неподвижно. Кто-то из стоявших сказал: “Спойте нам!” Подняв голову, музыкант запел тихим и хрипловатым, но чрезвычайно выразительным голосом. Это была старинная русская песня:
Что вы голову повесили, соколики мои?
Разлюбила! Ну так что ж,
Стал ей больше не хорош,
Буду вас любить, соколики мои.
И сейчас же все окружающие оживились и заулыбались.
Голос музыканта был, конечно, не для певца, но столько было в нем теплоты и задушевности, что это покорило слушателей. Кончив песню, он заиграл вальс “На сопках Маньчжурии” в замедленном темпе, и тихие, всем знакомые звуки этого вальса как-то особенно обрадовали и сблизили всех.
Расходились молча. Музыкант сидел на нарах, прямой, спокойный, просветленный, бережно держа в руках гитару. Большие глаза смотрели в темноту и благодарили всех за гитару.
Мы с о. Арсением сидели на нарах, лицо его было задумчивым и сосредоточенным. “Он верующий, глубоко верующий, – проговорил о. Арсений, – он сегодня рассказал нам об этом в звуках музыки”.
Гитара прожила в бараке два дня, и за эти дни музыкант переродился: повеселел, оживился, стал общительным. Уголовники дали ему прозвище “Артист” и взяли его “под закон”, что соответствовало лагерной терминологии “охраняем”.
Отобрали гитару на утренней поверке, нашли в тайнике, донес кто-то из “сексотов”. Музыканту дали три дня карцера. Какое-то время музыкант был бодрым и веселым, но потом сник.
Недели через три, ночью, о. Арсений почувствовал, что его кто-то дергает за рукав. “Извините меня, извините! Ночь сейчас, но мне необходимо поговорить с Вами. Знаю, Вы священник. Давно хотел подойти к Вам, да все боялся, а теперь чувствую, что пришло время мое. Спасибо Вам за гитару. Узнал стороною, что от Вас все исходило. Выслушайте! Я коротко. Простите, что разбудил”.
Склонив голову к о. Арсению и обдавая его своим горячим дыханием, музыкант шепотом рассказывал о себе, скороговоркой выплескивая свои мысли. “Господи! Господи! Как я грешен!” – повторял он время от времени. Видимо, все, что он говорил, было давно продумано и выстрадано.
Слезы временами падали на руку о. Арсения. “Господи! Господи! Грешен я очень, но зачем они отняли у меня музыку?”
Отец Арсений долго молился вместе с музыкантом.
Недели через три музыканту на работах раздробило кисть левой руки, а через недели две из лагерной больницы с одним из выздоровевших заключенных пришло от музыканта письмо.
В записке было: “Не забывайте меня перед Господом, смерть стоит со мною рядом. Молите Бога обо мне”.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 01:01 • Заявить о нарушении
Не печальтесь, не кручиньтесь…
Всё поправится)
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:53 Заявить о нарушении
Всё поправится)
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:53 Заявить о нарушении
Герман Плисецкий
-
Ночная площадь
-
Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и черный звездный циферблат –
вокзальные куранты на Казанском.
И я сошел с “Серебряной стрелы”,
с обычного межзвездного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.
И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.
Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я – земной!
Прошла всего лишь звездная секунда.
1960
-
Ну… быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!)
———
Песнь Песней,
перевел Арье Ротман
———
***
– Лобзаньями уст одари меня,
радость любви твоей – вина пьяней,
умащений сладостен аромат!
Само имя твое – бальзам текущий.
Любят юницы тебя, ты любезен мне!
Позови –
устремлюсь на голос влекущий,
Ты царь мой,
в покои свои привел, любви взыскуя!
Восхвалим любовь пьянящую, что лучше вина,
порадуемся ласкам ее,
веселием возликуем!
***
Смугла я, но прекрасна, дочери Иерусалимские!
Как шатры Кейдара ,
как в чертогах Шломо завесы наддверные.
Не стыдите смуглянку,
не глядите, что солнцем опалена я.
Сыны матери моей были жестоки –
стеречь виноградники поставили меня, верную.
Вот лозы своей и не устерегла я,
белизны девичьей не упеленала.
***
Поведай мне, любовь души моей,
где пасешь ты, где в полдень уложишь стадо?
Что скитаться мне закутанной меж подпасков,
среди стад их бродить блудницей?
– Когда не знаешь, прекраснейшая из женщин,
ступай по следам козьим, паси со мной рядом,
в шатрах пастушьих живи,
в раздольях приди поселиться.
***
Кобылице царской уподобил я подругу мою
в упряжи колесничной, быстрой.
Пригожи в бусах ланиты твои,
шея – в девичьих снизках.
А мы ожерелья златые справим тебе,
серебряные мониста!
– Пока пирует в благоуханиях царь,
нард мой обонянья его достиг,
ароматы – издалека пленили.
Ладанка мирровая возлюбленный мой,
меж персей зароет лицо свое,
на груди моей уснет, милый,
кистью киперы возляжет,
древа благоуханного гроздью,
что в садах Эйн Геди цветет,
у источников козьих.
– Как хороша ты, подруга моя,
очи твои голубиные – нежность!
– Как ты прекрасен, возлюбленный, отрада моя,
ложе твое в цветах свежих!
Вот приют наш – гнездо любовное с милым,
кедром бесценным укрыто,
кипарисы ему настилом.
***
– Я муравка прибрежная, шестицвет Шарона,
в глубине долин цвету, потаённа.
– Как в сухом бурьяне светла лилея,
так возлюбленная всех дев милее.
– Словно яблоня в чернолесье унылом
так приятен среди юношей милый.
Я в сени его отдохнуть бы рада,
сладки нёбу плоды, хороши и взгляду.
***
Опьянил меня друг питием винным,
влюбленными осенил взорами.
Подкрепите меня медовыми яствами,
исцелите яблоком хворую.
Расстелите никнущей ложе,
ибо я любовью больна, любовью!
Пусть он руку под чело мне положит,
обнимет другою...
Газелями заклинаю вас, иерусалимлянки,
ланями вольными, подружки:
пока очнуться не пожелает душа,
от грез любовных не пробуждайте недужной.
***
Поступь милого слышу! Вот он идет!
Горы одолевает прыжком, холмы – наскоком.
Лани подобен любимый, олененку юному.
Вот уж тут он, под стеною высокой!
Заглядывает в оконца,
высматривает в просветы,
голосом нежным зовет,
молвит: – милая, где ты?
– Вставай, подруга моя, вставай,
пойдем со мною, краса, полно спать.
Выгляни: зима миновала,
ливни ушли суровые, не вернутся вспять.
Настала пора птичьего пения,
луга расцвели безмятежные,
голос горлинки в стране нашей слышен,
воркование нежное.
Смоковница завязала гроздья,
аромат источила лоза в цветенье.
Что таишься голубкой в расщелине скал,
за уступы забилась тенью?
Пробудись, возлюбленная, подымись,
за мною ступай, краса вешняя.
Дай услышать тебя, позволь узреть,
отраден голос твой, прелесть утешная.
– Ловите, ловите нам шакалят,
шакалята виноградники губят,
а лозы наши в цветенье.
Я другу верна, а он – мне,
милый мой среди роз пасет,
ах, аромат его тонок.
Пока не повеяло днем,
пока не съежились рассветные тени,
несись, возлюбленный, ланью проворной
по утесам горным,
в обратный путь скачи, олененок.
***
Лишь смежу очи на ложе ночном –
к возлюбленному сквозь дрему мчусь.
Поднимаюсь, грезя, селеньем брожу,
скитаюсь по рынкам, улицами мечусь.
Как ночь – к любимому рвется душа,
ищет его, обрести не может.
В мечтаньях напрасно искала его,
тщетно – в сновиденьях тревожных.
Обходили стражники град,
шли дозором – меня примечали:
– Друга души моей не видали ль?
Возлюбленного моего не встречали?
Едва миновала их – отыскала его.
Обняла крепко – не разнимут силой,
пока в материнский дом любимого не введу,
под кровлю родительницы милой.
Газелями заклинаю вас, иерусалимлянки,
ланями пугливыми:
пока очнуться не пожелает душа,
от грез любовных
не пробуждайте счастливую.
***
Кто та, восходящая из пустыни?
Столпу облачному подобно ее явленье,
грядет в фимиаме, миррой овеяна,
благовониями окутана – снадобьями офени.
Вот ложе Шломо.
Шестьдесят богатырей вокруг,
сыны Израиля могучие.
Опытны в бранях, с мечом сам-друг,
рукоять на бедре у каждого,
от напастей ночных поставлены стражами.
На столпах серебряных чертог устроил Шломо –
покои брачные из кедров Ливана.
Седалища шерсти пурпурной,
ковры златотканы,
покровы расшиты червлеными нитками,
девы иерусалимские
воздуси любовью выткали.
Выйдите, дщери сионские!
На Шломо любуйтесь
в красе его подвенечной.
Венцом брачным матушка царя увенчала,
даром свадебным –
в день радости сердечной.
***
Как ты прекрасна, подруга моя,
как хороша, услада.
Кроткие горлинки – очи твои,
лукаво прячутся в завитках,
кудри – козлята игривые,
вприпрыжку мчатся с Гильада,
зубы –
овечки, искупанные в родниках.
Из воды выбрались, белоснежные,
блестят шерстью тонкой…
Все на подбор,
ни единой нет без ягненка.
Алеют уста твои как тесьма
окрашенная червецом кермесовым*.
Благозвучны речи твои весьма,
ланиты – полуплодья граната,
локоны им завесами.
Шея твоя как башня Давида,
горда совершенством,
не ведает об изъяне.
Тысяча щитов на ней
с богатырскими колчанами.
Груди – чета оленят,
близнецы лани,
в розах резвятся с бутонами благоуханными.
Пока не повеяло жаром,
пока тени не съежились,
утром рано,
на гору мирровую уйду,
в холмы ливана.
О, как ты прекрасна, возлюбленная моя,
краса твоя без изъяна.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:53 Заявить о нарушении
-
Ночная площадь
-
Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и черный звездный циферблат –
вокзальные куранты на Казанском.
И я сошел с “Серебряной стрелы”,
с обычного межзвездного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.
И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.
Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я – земной!
Прошла всего лишь звездная секунда.
1960
-
Ну… быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!)
———
Песнь Песней,
перевел Арье Ротман
———
***
– Лобзаньями уст одари меня,
радость любви твоей – вина пьяней,
умащений сладостен аромат!
Само имя твое – бальзам текущий.
Любят юницы тебя, ты любезен мне!
Позови –
устремлюсь на голос влекущий,
Ты царь мой,
в покои свои привел, любви взыскуя!
Восхвалим любовь пьянящую, что лучше вина,
порадуемся ласкам ее,
веселием возликуем!
***
Смугла я, но прекрасна, дочери Иерусалимские!
Как шатры Кейдара ,
как в чертогах Шломо завесы наддверные.
Не стыдите смуглянку,
не глядите, что солнцем опалена я.
Сыны матери моей были жестоки –
стеречь виноградники поставили меня, верную.
Вот лозы своей и не устерегла я,
белизны девичьей не упеленала.
***
Поведай мне, любовь души моей,
где пасешь ты, где в полдень уложишь стадо?
Что скитаться мне закутанной меж подпасков,
среди стад их бродить блудницей?
– Когда не знаешь, прекраснейшая из женщин,
ступай по следам козьим, паси со мной рядом,
в шатрах пастушьих живи,
в раздольях приди поселиться.
***
Кобылице царской уподобил я подругу мою
в упряжи колесничной, быстрой.
Пригожи в бусах ланиты твои,
шея – в девичьих снизках.
А мы ожерелья златые справим тебе,
серебряные мониста!
– Пока пирует в благоуханиях царь,
нард мой обонянья его достиг,
ароматы – издалека пленили.
Ладанка мирровая возлюбленный мой,
меж персей зароет лицо свое,
на груди моей уснет, милый,
кистью киперы возляжет,
древа благоуханного гроздью,
что в садах Эйн Геди цветет,
у источников козьих.
– Как хороша ты, подруга моя,
очи твои голубиные – нежность!
– Как ты прекрасен, возлюбленный, отрада моя,
ложе твое в цветах свежих!
Вот приют наш – гнездо любовное с милым,
кедром бесценным укрыто,
кипарисы ему настилом.
***
– Я муравка прибрежная, шестицвет Шарона,
в глубине долин цвету, потаённа.
– Как в сухом бурьяне светла лилея,
так возлюбленная всех дев милее.
– Словно яблоня в чернолесье унылом
так приятен среди юношей милый.
Я в сени его отдохнуть бы рада,
сладки нёбу плоды, хороши и взгляду.
***
Опьянил меня друг питием винным,
влюбленными осенил взорами.
Подкрепите меня медовыми яствами,
исцелите яблоком хворую.
Расстелите никнущей ложе,
ибо я любовью больна, любовью!
Пусть он руку под чело мне положит,
обнимет другою...
Газелями заклинаю вас, иерусалимлянки,
ланями вольными, подружки:
пока очнуться не пожелает душа,
от грез любовных не пробуждайте недужной.
***
Поступь милого слышу! Вот он идет!
Горы одолевает прыжком, холмы – наскоком.
Лани подобен любимый, олененку юному.
Вот уж тут он, под стеною высокой!
Заглядывает в оконца,
высматривает в просветы,
голосом нежным зовет,
молвит: – милая, где ты?
– Вставай, подруга моя, вставай,
пойдем со мною, краса, полно спать.
Выгляни: зима миновала,
ливни ушли суровые, не вернутся вспять.
Настала пора птичьего пения,
луга расцвели безмятежные,
голос горлинки в стране нашей слышен,
воркование нежное.
Смоковница завязала гроздья,
аромат источила лоза в цветенье.
Что таишься голубкой в расщелине скал,
за уступы забилась тенью?
Пробудись, возлюбленная, подымись,
за мною ступай, краса вешняя.
Дай услышать тебя, позволь узреть,
отраден голос твой, прелесть утешная.
– Ловите, ловите нам шакалят,
шакалята виноградники губят,
а лозы наши в цветенье.
Я другу верна, а он – мне,
милый мой среди роз пасет,
ах, аромат его тонок.
Пока не повеяло днем,
пока не съежились рассветные тени,
несись, возлюбленный, ланью проворной
по утесам горным,
в обратный путь скачи, олененок.
***
Лишь смежу очи на ложе ночном –
к возлюбленному сквозь дрему мчусь.
Поднимаюсь, грезя, селеньем брожу,
скитаюсь по рынкам, улицами мечусь.
Как ночь – к любимому рвется душа,
ищет его, обрести не может.
В мечтаньях напрасно искала его,
тщетно – в сновиденьях тревожных.
Обходили стражники град,
шли дозором – меня примечали:
– Друга души моей не видали ль?
Возлюбленного моего не встречали?
Едва миновала их – отыскала его.
Обняла крепко – не разнимут силой,
пока в материнский дом любимого не введу,
под кровлю родительницы милой.
Газелями заклинаю вас, иерусалимлянки,
ланями пугливыми:
пока очнуться не пожелает душа,
от грез любовных
не пробуждайте счастливую.
***
Кто та, восходящая из пустыни?
Столпу облачному подобно ее явленье,
грядет в фимиаме, миррой овеяна,
благовониями окутана – снадобьями офени.
Вот ложе Шломо.
Шестьдесят богатырей вокруг,
сыны Израиля могучие.
Опытны в бранях, с мечом сам-друг,
рукоять на бедре у каждого,
от напастей ночных поставлены стражами.
На столпах серебряных чертог устроил Шломо –
покои брачные из кедров Ливана.
Седалища шерсти пурпурной,
ковры златотканы,
покровы расшиты червлеными нитками,
девы иерусалимские
воздуси любовью выткали.
Выйдите, дщери сионские!
На Шломо любуйтесь
в красе его подвенечной.
Венцом брачным матушка царя увенчала,
даром свадебным –
в день радости сердечной.
***
Как ты прекрасна, подруга моя,
как хороша, услада.
Кроткие горлинки – очи твои,
лукаво прячутся в завитках,
кудри – козлята игривые,
вприпрыжку мчатся с Гильада,
зубы –
овечки, искупанные в родниках.
Из воды выбрались, белоснежные,
блестят шерстью тонкой…
Все на подбор,
ни единой нет без ягненка.
Алеют уста твои как тесьма
окрашенная червецом кермесовым*.
Благозвучны речи твои весьма,
ланиты – полуплодья граната,
локоны им завесами.
Шея твоя как башня Давида,
горда совершенством,
не ведает об изъяне.
Тысяча щитов на ней
с богатырскими колчанами.
Груди – чета оленят,
близнецы лани,
в розах резвятся с бутонами благоуханными.
Пока не повеяло жаром,
пока тени не съежились,
утром рано,
на гору мирровую уйду,
в холмы ливана.
О, как ты прекрасна, возлюбленная моя,
краса твоя без изъяна.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:53 Заявить о нарушении
***
Со мною, невеста моя, приди,
со мною с Ливана узри простор.
С вершин Аманы, с Хермона и Снира,
от логовищ львиных, с барсовых гор.
Ты сердце мое пленила, сестра, невеста,
взором очей покорила,
шейною единой подвеской.
Как прекрасны ласки твои, невеста, сестра,
лучшее из вин – напиток неги любовной,
аромат умащений твоих – изысканней благовоний.
Свежестью гор ливанских покров твой веет,
уста источают мед,
подъязычье – млеко медовое.
Замкнутый сад невеста моя, сестра,
тайный рай, любимому уготованный.
Орошают потоки твои сад плодов желанных,
нард и киперу, камфару и шафран,
лучшие из растений пряных.
Алоэ и мирру, коры коричные,
дерева смолистые, росные ладаны.
Снегами ливанскими твой сад напоен,
ключами бьющими, пенными водопадами.
– Пробудись, ветер северный!
Приди, южный!
Повейте в саду моем ароматами.
Услышит милый, в сад поспешит,
вкусит плодов дивных,
упьется гранатами.
– В сад свой пришел я, невеста сестра,
мирру собрал,
вкусил плоды сладости,
меды сотовые испробовал,
испил текучие.
Пока пью я вино веселия своего,
пока упиваюсь млеком радости,
пируйте, званые гости мои,
хмелейте, други мои лучшие.
***
Я сплю, но сердце мое недреманно.
Чу! Милый стучится:
– Отвори мне, подруга верная,
голубка чистая, родная сестрица!
Кудри мои увлажнили ночные росы,
изморосью я забрызган, простоволосый.
– Совлекла я одежды мои – как надену?
Ноги ко сну омыла – как замараю?
Руку в оконце протянул милый –
занялась я навстречу ему, сгорая.
Встала любимому отворить
– персты мои мирру точили,
оросили текучею засовы железные.
Распахнула двери – а он исчез!
отворила – простыли следы любезного!
Душа моя осиротела,
по речам его тоской изошла.
Звала я любимого – не ответил,
искала его – не нашла.
Зато приметили меня стражи дозорные,
подстерегли, стерегущие град,
до синяков избили, защитнички,
ограбили, сорвали наряд!
Заклинаю вас, девы иерусалимские,
как встретите милого моего, подружки,
скажите, ему, что я любовью больна,
мукою сердечной недужна.
***
– Чем приметен возлюбленный твой,
прекраснейшая из жен?
Чем он лучше иных,
что о нем заклинаешь?
– Возлюбленный мой бел да румян,
на диво сложён,
из десяти тысяч его узнаешь.
Чело его – золото розовое,
кудри – крыло вороново,
очи – голуби над потоками,
искупаны в молоке, чистые.
Как алмазы в оправе сверкают взоры его,
гряда благовоний – обрамленье ланит,
бородка – поросль душистая.
В устах любимого благоуханье роз,
речи его бальзам, поцелуи мирровые.
Злато – длани его,
мышцы – крепость,
аквамарины оправленные – персты.
Стан его кости слоновой,
покровы на нем сапфировые,
стопы его мрамор на золотых подножиях,
кедр ливанский - любимый мой,
видение красоты.
Сладостны уста его,
желанны, подруженьки.
Таков он, девы иерусалимские,
таков мой суженый.
***
– Куда ушел твой возлюбленный,
прекраснейшая из жен?
Куда направил шаги свои? –
вместе искать станем.
– Возлюбленный мой спустился в сады,
ароматными грядами окружен,
розы мне соберет,
свежесть благоуханий.
Я возлюбленному верна, а он мне,
нежный мой, друг желанный.
***
Как стольный град возлюбленная величава,
прелестью Тирце** подобна,
Иерусалиму – достоинством.
Пред красой твоей благоговею,
устрашен ее грозным воинством.
Отведи взоры свои – обуян я трепетом,
опален пламенем ярым.
Кудри твои ниспадают
как с Гильада спускающиеся отары.
Зубы – стада овец белорунных,
искупаны в ручьях звонких.
Все они на подбор,
ни единой нет без ягненка.
Полуплодья граната твои ланиты,
рдеют под завитками, локонами сокрыты.
Шестьдесят жен у царя, а наложниц больше,
без счета юницы.
Моя же подруга – единственная,
непорочная голубица.
Одна она такая у матушки своей,
одна у родительницы, душа ясная.
Девы увидят – превознесут чистую,
жены ложа царского –
восхвалят прекрасную:
– Кто ты,
зорька рассветная,
луна светлая,
солнце ясное,
звездное воинство?
Величава краса твоя, вся – достоинство.
– Сошла я в сад плодовый,
посмотреть, как финики зреют
лозу расцветающую застать,
цвет гранатовый при начале.
Там душа моя меня опьянила,
колесницы могучие подхватили,
понесли беспамятную,
к возлюбленному умчали.
***
– В хоровод вернись, Шуламит, вернись,
на тебя, красавицу, наши взоры!
– Что глядеть, подружки, на Шуламит,
на плясунью, выступившую из хора?
– Ах, красивы ступни твои,
ножки обутые – как у знатной!
Колени твои – окружья чеканные,
мастером изваянные из злата.
Как луна чрево твое,
пьянит изобильем зовущим,
стан – словно сноп пшеничный,
в вервиях роз цветущих.
Груди твои – оленята,
двойня газели нежная.
Шея – кости слоновой
башенка белоснежная.
Как купели Хешбонские при вратах Бат-раббим –
озерца твоих глаз.
Нос – высокая вежа,
озирающая с Ливана Дамаск.
Чело Кармелю подобно,
увенчано на княженье косою,
Сколь упоительна возлюбленная красою!
Царский плен твои локоны
под пурпуровой перевязью.
Усладительны милому путы
любовной твоей приязни!
***
– Стан твой пальме подобен,
гроздьям фиников – перси.
Поднимусь ли на пальму,
возьмусь за кисти ее – упруги!
О груди твои – ягоды винные,
дыхание – ароматный персик!
Плодами райскими
благоухает лицо подруги.
Поцелуями уст твоих, когда охмелею?
Скоро ли потекут ласки пьянящие?
Не усыпит вино неги любовной,
упоенье ее – питие бодрящее.
– Я по возлюбленному истомилась,
а он – по мне.
Любимый мой,
в луга полевые выйдем,
заночуем под пологом пряных растений,
с зарей встанем, в час прохладных теней,
к виноградникам нашим взойдем взглянуть:
не началось ли лозы цветенье?
Не набухли ли почки,
не выпустил ли гранат бутоны?
Там утолю тебя лаской моей,
отдам пыл влюбленный.
Мандрагоры мои благоухание источили,
налились спелостью ягоды зрелые,
плоды юные – сладостью.
Под пологом тайным я ласки любимому сберегла,
здесь отдам ему младость мою.
***
О, кто бы дал тебя в братья мне,
вскормленного на материнской груди.
Встречу на улице, поцелую –
никто постыдного не углядит.
За руку возьму, в дом родительницы увлеку,
к наставнице моей приведу брата.
Там напою тебя вином благоуханным,
утолю соком граната.
Десница его обнимает меня,
шуйца – под головою.
Заклинаю вас, девы иерусалимские,
не спугните грезы любовной,
пока сама очнуться не соизволит.
***
– Кто та, восходящая из пустыни?
Опорою ей – любимый.
– Под яблоней я разбудила тебя,
там матушка тебя зачала,
там стенала, схватками родовыми томима.
Оттисни меня печатью в сердце,
клеймом на предплечье выжги,
ибо грозна любовь как вестница смерти,
ревность – из преисподней вышла.
Стрелы любви – стрелы огненные,
пыл ее – пламени языки.
Потоки могучие не угасят любви,
не зальют воды реки.
Все достояние на дары изведешь,
но лишь насмешникам станешь пищей.
Ибо презирает подкуп любовь,
бескорыстия ищет.
***
– Мала сестра наша, не взросли ее груди.
Чем одарим юницу, коль пожалуют сваты?
Стене ли уподобим дворцовой? –
башней серебряной увенчаем палаты.
Сравнить ли ее с вратами медными впору? –
засовы заложим кедровые,
сплотим запоры.
– Стене дворца я подобна, братья,
груди мои – как башенки над стеною.
В глазах милого достоинств не занимать мне,
издавна он любуется мною!
***
Вертоград у Шломо-царя в Бал-Амоне богатом,
сдал он его издольщикам-сторожам за плату –
по тысяче сребреников с каждого за плоды.
А мой виноградник – со мною вся его сладость,
сребреники твои, Шломо, мне не в радость,
в пятинах издольщиков нет у меня нужды.
***
– Милую я нашел в садах,
с друзьями внимаем тебе, не дышим.
О, позволь нам твой голосок услышать!
– Нет, милый, нет,
один беги прочь, уподобься лани,
олененком резвым лети на холмах благоуханий...
----------------------
*Кермесовый червец – Кermes vermilio – шарообразное насекомое, наподобие кошенили, из которого получали ярко-красную краску.
**В Тирце находилась столица Северного (Израильского) царства.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:54 Заявить о нарушении
Со мною, невеста моя, приди,
со мною с Ливана узри простор.
С вершин Аманы, с Хермона и Снира,
от логовищ львиных, с барсовых гор.
Ты сердце мое пленила, сестра, невеста,
взором очей покорила,
шейною единой подвеской.
Как прекрасны ласки твои, невеста, сестра,
лучшее из вин – напиток неги любовной,
аромат умащений твоих – изысканней благовоний.
Свежестью гор ливанских покров твой веет,
уста источают мед,
подъязычье – млеко медовое.
Замкнутый сад невеста моя, сестра,
тайный рай, любимому уготованный.
Орошают потоки твои сад плодов желанных,
нард и киперу, камфару и шафран,
лучшие из растений пряных.
Алоэ и мирру, коры коричные,
дерева смолистые, росные ладаны.
Снегами ливанскими твой сад напоен,
ключами бьющими, пенными водопадами.
– Пробудись, ветер северный!
Приди, южный!
Повейте в саду моем ароматами.
Услышит милый, в сад поспешит,
вкусит плодов дивных,
упьется гранатами.
– В сад свой пришел я, невеста сестра,
мирру собрал,
вкусил плоды сладости,
меды сотовые испробовал,
испил текучие.
Пока пью я вино веселия своего,
пока упиваюсь млеком радости,
пируйте, званые гости мои,
хмелейте, други мои лучшие.
***
Я сплю, но сердце мое недреманно.
Чу! Милый стучится:
– Отвори мне, подруга верная,
голубка чистая, родная сестрица!
Кудри мои увлажнили ночные росы,
изморосью я забрызган, простоволосый.
– Совлекла я одежды мои – как надену?
Ноги ко сну омыла – как замараю?
Руку в оконце протянул милый –
занялась я навстречу ему, сгорая.
Встала любимому отворить
– персты мои мирру точили,
оросили текучею засовы железные.
Распахнула двери – а он исчез!
отворила – простыли следы любезного!
Душа моя осиротела,
по речам его тоской изошла.
Звала я любимого – не ответил,
искала его – не нашла.
Зато приметили меня стражи дозорные,
подстерегли, стерегущие град,
до синяков избили, защитнички,
ограбили, сорвали наряд!
Заклинаю вас, девы иерусалимские,
как встретите милого моего, подружки,
скажите, ему, что я любовью больна,
мукою сердечной недужна.
***
– Чем приметен возлюбленный твой,
прекраснейшая из жен?
Чем он лучше иных,
что о нем заклинаешь?
– Возлюбленный мой бел да румян,
на диво сложён,
из десяти тысяч его узнаешь.
Чело его – золото розовое,
кудри – крыло вороново,
очи – голуби над потоками,
искупаны в молоке, чистые.
Как алмазы в оправе сверкают взоры его,
гряда благовоний – обрамленье ланит,
бородка – поросль душистая.
В устах любимого благоуханье роз,
речи его бальзам, поцелуи мирровые.
Злато – длани его,
мышцы – крепость,
аквамарины оправленные – персты.
Стан его кости слоновой,
покровы на нем сапфировые,
стопы его мрамор на золотых подножиях,
кедр ливанский - любимый мой,
видение красоты.
Сладостны уста его,
желанны, подруженьки.
Таков он, девы иерусалимские,
таков мой суженый.
***
– Куда ушел твой возлюбленный,
прекраснейшая из жен?
Куда направил шаги свои? –
вместе искать станем.
– Возлюбленный мой спустился в сады,
ароматными грядами окружен,
розы мне соберет,
свежесть благоуханий.
Я возлюбленному верна, а он мне,
нежный мой, друг желанный.
***
Как стольный град возлюбленная величава,
прелестью Тирце** подобна,
Иерусалиму – достоинством.
Пред красой твоей благоговею,
устрашен ее грозным воинством.
Отведи взоры свои – обуян я трепетом,
опален пламенем ярым.
Кудри твои ниспадают
как с Гильада спускающиеся отары.
Зубы – стада овец белорунных,
искупаны в ручьях звонких.
Все они на подбор,
ни единой нет без ягненка.
Полуплодья граната твои ланиты,
рдеют под завитками, локонами сокрыты.
Шестьдесят жен у царя, а наложниц больше,
без счета юницы.
Моя же подруга – единственная,
непорочная голубица.
Одна она такая у матушки своей,
одна у родительницы, душа ясная.
Девы увидят – превознесут чистую,
жены ложа царского –
восхвалят прекрасную:
– Кто ты,
зорька рассветная,
луна светлая,
солнце ясное,
звездное воинство?
Величава краса твоя, вся – достоинство.
– Сошла я в сад плодовый,
посмотреть, как финики зреют
лозу расцветающую застать,
цвет гранатовый при начале.
Там душа моя меня опьянила,
колесницы могучие подхватили,
понесли беспамятную,
к возлюбленному умчали.
***
– В хоровод вернись, Шуламит, вернись,
на тебя, красавицу, наши взоры!
– Что глядеть, подружки, на Шуламит,
на плясунью, выступившую из хора?
– Ах, красивы ступни твои,
ножки обутые – как у знатной!
Колени твои – окружья чеканные,
мастером изваянные из злата.
Как луна чрево твое,
пьянит изобильем зовущим,
стан – словно сноп пшеничный,
в вервиях роз цветущих.
Груди твои – оленята,
двойня газели нежная.
Шея – кости слоновой
башенка белоснежная.
Как купели Хешбонские при вратах Бат-раббим –
озерца твоих глаз.
Нос – высокая вежа,
озирающая с Ливана Дамаск.
Чело Кармелю подобно,
увенчано на княженье косою,
Сколь упоительна возлюбленная красою!
Царский плен твои локоны
под пурпуровой перевязью.
Усладительны милому путы
любовной твоей приязни!
***
– Стан твой пальме подобен,
гроздьям фиников – перси.
Поднимусь ли на пальму,
возьмусь за кисти ее – упруги!
О груди твои – ягоды винные,
дыхание – ароматный персик!
Плодами райскими
благоухает лицо подруги.
Поцелуями уст твоих, когда охмелею?
Скоро ли потекут ласки пьянящие?
Не усыпит вино неги любовной,
упоенье ее – питие бодрящее.
– Я по возлюбленному истомилась,
а он – по мне.
Любимый мой,
в луга полевые выйдем,
заночуем под пологом пряных растений,
с зарей встанем, в час прохладных теней,
к виноградникам нашим взойдем взглянуть:
не началось ли лозы цветенье?
Не набухли ли почки,
не выпустил ли гранат бутоны?
Там утолю тебя лаской моей,
отдам пыл влюбленный.
Мандрагоры мои благоухание источили,
налились спелостью ягоды зрелые,
плоды юные – сладостью.
Под пологом тайным я ласки любимому сберегла,
здесь отдам ему младость мою.
***
О, кто бы дал тебя в братья мне,
вскормленного на материнской груди.
Встречу на улице, поцелую –
никто постыдного не углядит.
За руку возьму, в дом родительницы увлеку,
к наставнице моей приведу брата.
Там напою тебя вином благоуханным,
утолю соком граната.
Десница его обнимает меня,
шуйца – под головою.
Заклинаю вас, девы иерусалимские,
не спугните грезы любовной,
пока сама очнуться не соизволит.
***
– Кто та, восходящая из пустыни?
Опорою ей – любимый.
– Под яблоней я разбудила тебя,
там матушка тебя зачала,
там стенала, схватками родовыми томима.
Оттисни меня печатью в сердце,
клеймом на предплечье выжги,
ибо грозна любовь как вестница смерти,
ревность – из преисподней вышла.
Стрелы любви – стрелы огненные,
пыл ее – пламени языки.
Потоки могучие не угасят любви,
не зальют воды реки.
Все достояние на дары изведешь,
но лишь насмешникам станешь пищей.
Ибо презирает подкуп любовь,
бескорыстия ищет.
***
– Мала сестра наша, не взросли ее груди.
Чем одарим юницу, коль пожалуют сваты?
Стене ли уподобим дворцовой? –
башней серебряной увенчаем палаты.
Сравнить ли ее с вратами медными впору? –
засовы заложим кедровые,
сплотим запоры.
– Стене дворца я подобна, братья,
груди мои – как башенки над стеною.
В глазах милого достоинств не занимать мне,
издавна он любуется мною!
***
Вертоград у Шломо-царя в Бал-Амоне богатом,
сдал он его издольщикам-сторожам за плату –
по тысяче сребреников с каждого за плоды.
А мой виноградник – со мною вся его сладость,
сребреники твои, Шломо, мне не в радость,
в пятинах издольщиков нет у меня нужды.
***
– Милую я нашел в садах,
с друзьями внимаем тебе, не дышим.
О, позволь нам твой голосок услышать!
– Нет, милый, нет,
один беги прочь, уподобься лани,
олененком резвым лети на холмах благоуханий...
----------------------
*Кермесовый червец – Кermes vermilio – шарообразное насекомое, наподобие кошенили, из которого получали ярко-красную краску.
**В Тирце находилась столица Северного (Израильского) царства.
Марина Сергеева-Новоскольцева 21.01.2024 11:54 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.