Арабы

Сумасшедший Наваф, отвернувшийся к стенке,
говорил неслышно Мадатке Калани,
писари лоларухи, с щеками, как персик,
с глазами миндальными, как у Дария в Лувре,
говорил: я уеду, уеду, уеду,
и я думала: к озеру Тивериад.

И асимметричные брови Хикмата,
двойника Марадоны, сочувственно хмурясь
и сходясь умудренно, говорили:
тюрьма.

А однажды, в другой раз, уже я уезжала, и этот
с ума сшедший или только сходящий еще,
этот мальчик, Наваф, Наваф из Алеппо,
провожал меня, сидя у ног на полу,
посредине одной из общаг КазГУграда.

И затеялись танцы, и бархатнощекий Мадат,
полыхая румянцем, меня пригласил, я смеялась,
а чудак из Алеппо, кудрявый, наивный чудак,
не хватался за нож, но очами сверкал и смеялся
и дарил мне какую-то ручку (как все).

А еще один случай – на вечере. Изображали
мои мальчики сцену из жизни Голанских высот,
патриотов-сирийцев и израильтян в камуфляже,
а Мадатка с Навафом по правую/левую руку
от меня, соответственно, в зале сидели, и тут

появился внезапно нежданно-негаданно Иска,
верблюжонок заносчивый, бедуин очарованный, словом,
Магнун, с  ума сшедший,
и очами сверкая (оч, оч, говорил мне Анилка),
и очами сверкая, уселся в соседнем ряду.

И сверканье очей, и сверленье, буренье очами
продолжалось все сорок минут до скончанья концерта,
и Мадатка с Навафом вертелись и пялились; Иска,
верблюжонок обиженный, сзади зубами скрипел.

А потом понеслись, понеслись (я уеду, уеду, уеду!)
звуки – шепотом – речи – гортанной – шипенье
ш-ш-ш-ш-г-г-г-г –
сзади, слева и справа, язвительной лавой,
и Магнун вдохновенный был назван Маджнуном,
и Магнуном – Маджнун.

А коварная Лейла
написала потом в отвратительной злобе
тот ужасный стишок.

 

апрель 1995