Дед

Во дворе его большого, по-крестьянски срубленного дома, можно найти все или почти все из того, что вообще существует в природе. Много и такого, что кажется не нужным. Старые обручи, колеса от ручных тележек, всевозможный столярный и слесарный инструмент, какие-то крючья, мотки проволоки и целая груда незнамо чего – от ржавых однорожковых вил до метровых кусков рельс. Все это хранится в старом, готовом упасть сарае, в порядке известном и понятном только ему. Разбуди его ночью – без огня отыщет то, что нужно. Он далек от страсти плюшкинской. И то, что у него уже имеется, или по каким-то причинам его не интересует, - никогда не возьмет.
Он – это дед. Не мой родной дед, точнее, родной, но не про крови. Деду уже немало – восемьдесят три. Борода и усы его пышные и белые, старомодные, еще, наверное, николаевские. Волос на голове осталось совсем не много, но всегда аккуратно пострижены.
Характер у деда тихий и какой-то деликатный.  Он никогда не перебьет человека, болтающего даже по пьяной лавочке. Никогда не откажет соседу в деньгах, хоть до сих пор зарабатывает своими руками. На деревне – он первый сапожник. Мастер замечательный, в его заскорузлых, уже не отмывающихся руках, годный разве только на  свалку валенок вдруг приобретает вид вполне привлекательный. Встречает он меня всегда с осмотра обуви, и если что-то не ладно, укоризненно качает головой, приказывает разуваться. Потом, уже сделав все как надо, весело засобирается, зашепчется с бабкой насчет угощенья и пойдет сам, бодро, только чуть согнется от многолетней грыжи, в магазин за «белой».
Никакие уговоры на него тут не действуют. Он даже может прикрикнуть на нас, мол, все по-людски должно быть.
Выпив первую и последнюю  в этот день стопку, он начнет рассказывать, как его дед был подмастерьем у знатного мастера и что с него все в роду по мужской линии становились отличными сапожниками. Он не любит, когда  рассказ слушает бабка, которая относится к его словам скептически и даже вспоминает какого-то Степана, и то, что он «всю жизнь быкам хвосты крутил». Дед на нее серчает.
Любит дед завести разговор о Вселенной. О том, что такое есть Луна и звезды, и о том, живут ли там люди. Библию он никогда не читал, по той причине, что не обучился этому, но от бабки наслышан об устройстве мира, и убедить его в своих  околонаучных изысканиях,  мне порой бывает трудно. Иногда я беру старый пробитый резиновый мяч из арсенала деда и начинаю рассказывать все, что помню из астрономии. Дед слушает внимательно, согласно кивает, а потом вдруг спрашивает:
- Если Земля круглая, то, как мы не падаем, вниз головой то не ходят? Не ведомо тебе того? А Господу ведомо!
У него хороший сад и он долго водит меня от одного дерева к другому. Долго рассказывает о каждом. Слушаю  с завистью: вот ведь прожил человек сколько, а не устал. О жизни думает. Начинаю горячо рассуждать о необходимости подготовить с ним материал в газету, мотивационный. Дед смеется в ответ, говорит, что нечем ему с людом поделиться. Жил просто.  Силы у земли черпал.  Никогда себя не ломал: любо – говорил, не любо – в сторону уходил, без злобы и вражды. Судил обо всем по-своему, например, что его «семенной петух – редкость исключительная». Что ж про то в газету писать? Засмеют, тебя, мол, и засмеют.
Не работает он два-три дня в году. И то, только тогда, когда бабка строго-настрого запрещает. Тогда он переодевается в гимнастерку образца 1943 года и целый день скучает. Или выйдет во двор и пока бабка не видит, наводит там порядок.
Когда я уезжаю, он снова суетится, без конца спрашивает бабку, не забыла ли чего из гостинцев,  а та снова сердится на него. Я обнимаю его, он долго не отстраняется и как-то печально-тревожно твердит: «Приезжай на Рождество, приезжай…»
Раньше в дороге я радостно думала о минуте, когда снова подъеду к его крыльцу, и он почти бодро сбежит с крыльца, взмахнет руками и при этом весело проговорит, непонятно к кому обращаясь:
- А у нас гости! Глянь-ко! Недаром всю ночь не спал, как чувствовал…
А теперь думать радостно не получается. Мысль, что когда-то никто не встретит меня на крыльце большого, по-крестьянски срубленного дома, пугает, гоню ее прочь. Успокаиваюсь тем, что до Рождества совсем ничего осталось.