Клеймо

                1
     Хватились коровы двадцать шестого июня утром. Зоотехник Алька спросила у Гальки, маленькой, пухленькой, смазливенькой скотницы:
– Галь, а где ж корова вот с этого стойла?!
– Откудова? – удивилась та, уронив выцветающие уже васильки свои на слизкий проход «фазенды».
– Вот на этом месте стояла, между Комолкой и Газелью.
– Ну.
– Гну! Что – «ну»? Что ты глазками пол подметаешь?! Нa меня смотри!
– Гляжу. И что?
– Где корова, я спрашиваю?
– Какая?
– Черёмуха! Ты что, сегодня больная или меня за ненормальную принимаешь?! – выходила из себя зоотехник.
– Почему за ненормальную? Вроде обои мы с тобой нормальной ориентации, хотя кто тебя знает!
– Ну, хватит, а?! Где, Галь?!
– Не знаю, Аль. Её давно нету тута.
– Как это «давно»? Я ж её недавно видела.
– Когда ты видела?
– Когда последний раз у вас на ферме была.
– А-а-а! Так ты две недели назад тут была.
– Сколько?!
– Расшифровываю для неграмотных: четырнадцать дней.
– Не звезди! Говори, куда корова делась, грамотная!
– Коров грамотных у нас в совхозе нету ни одной. Не тама ищешь.
– Галь, я с тебя не слезу!
– А ты сперва на меня залезь, попробуй – так лягну, что сразу ориентацию поправлю! Черт её знает! Украли, можа.
– Почему ты молчала? Ты что своей головой думала?
– А я думала: вы её сдали на мясокомбинат или своим специалистам разделили. Молока-то давала по два-три литра.
– Ну, это ты уж не выдумывай, молоко по домам растаскивать вечерами не надо.
– А что? За один удой от силы трёхлитровую банку. Половина коров так дают.
– Банку? О, о! Вы и доите, наверно, прямо в банки, когда нас тут нет. 
Алька растерялась, пошарила глазами там, сям и не нашла ничего лучшего, как брякнуть:
– Платить будешь ты! – и тыкнула по-мужски больно толстым пальцем Гальке в титьку.
– А энтова, вот энтова не хошь?! – захлебнулась та, хлопнув себя ладонью ниже пояса. – Я кормлю-у. Сколько есть голов, стольких и кормлю и от стольких навоз выгребаю! Зa сохранность с доярок спрашивай и с пастухов! Поняла?
– С каких? Доярок восемь и пастухи каждый день разные – трактористы по очереди пасут.
– Нечего приставляться, будто ты не знаешь, в чьей группе корова стояла! Спроси тогда в детсаду. Можешь в ясельной группе - они сейчас грамотней нас. А ещё говорит, что недавно была. В год раз появятся и тю-тю! – смеялась Галька.
– Зубы-то не оскаливай. Зря щеришься!
– А ты тоже... рот широко не разевай, а то легкие простудишь. Сама платить будешь! Ишь, нашли крайнюю! Всю жизнь стрелочник виноват у них. Сидят там, в конторе, воздух портят… своими шинелями номер пять, коровы людской породы!
Алевтина пыталась было что-то вставить, но разве Галька даст? Рукой только махнула несколько раз и засеменила, всхлипывая, к автобусу, который с раннего утра до позднего вечера челноком сновал по ближней и не совсем ближней округе, развозя рабочих по полям, специалистов по домам и что прикажут.

                2
     В конторе было тепло. Слащаво пахло ванильными сухарями, пили чай,
– Тамар, – позвала красная, как рак, Алевтина, – выйди, что-то сказать надо.
– Чай иди пить. Где тебя носит? Шляется где попало, а отчет не пишет, – причмокивала главный зоотехник Столярова, она же   главный врач, она же и еще кто-то, если покопаться в ведомостях. Но кто нас в эти «ведомостя» допустит – у конторских они отдельные.
– Я это... на фазенду ездила.
– Бешеной собаке сто верст – не крюк. Кто тебя туда гнал? Пей, остывает уже. Цейлонский!.. Так что ты поведать хотела?
– Потом.
– Нет уж, говори, – приказным тоном вставила бухгалтер расчётного стола. – Где больше двух, там говорят вслух.
– Девки, только – никому-никому... Ладно? – попросила зоотехник.
– За кого ты нас принимаешь?! – обиделись все.
– Не, вообще-то потом скажу.
– Чего ты ломаешься, как целина непаханая под плугом? – встряла кассирша.
– Давай, выкладывай свои секреты, – будто бы разрешила Тамара Михайловна.
– Корова пропала.
– Как пропала? Сдохла?
– Не... Похоже, украл кто-то, или сначала увёл, потом зарезал, а потом уж украл. Ну, всё равно.
– Когда?
– Кто знает: когда?
– Ну, как это? – удивилась экономист. – Кто-нибудь знает.
– Кто?
– Галька сама или пастух.
– Какой?
– Королёв, конечно. Кто ж ещё мог?
– Не, Королёв не мог, он сегодня первый день пасёт. А коровы чёрт знает, с каких пор нет. Если вы с Королём в контрах, то не надо все помои на него выливать. С кого теперь спросить? – с надеждой на подсказку спросила Алевтина.
– О, бардак! – всплеснула руками главбух. Всё тащат: молоко, комбикорм, теперь и скотину.
– Угу. А что делать, Ивановна?
Но Тамара Михайловна опередила:
– Платить. Ты за эту ферму ответственная, Алевтина Петровна – тебе и отвечать, или сама будешь за кого-то раскошеливаться.
Алька опять открыла рот, как там, на ферме, и опять не смогла вымолвить ни единого слова. Ошарашила её напарница, чтобы показать, что она не кто-нибудь, а главный зоотехник, а Алевтина никто, просто так сзади ходит…. Заплакала, обиженная, не в голос, но горько.
– Не реви ты, – первой догадалась, как и полагается, главный бухгалтер, – давайте так: директору ни гу-гу, никому ни гу-гу! Спишем корову как падёж – где ж теперь ее найдёшь. (О,  стихи получились!) Городские, наверно, увезли. Не могли ж свои: своих кто-нибудь да засек бы с мясом.
     На том и порешили.

                3
     Время летит быстро, все знают. Вот и осень уже в разгаре, сентябрь издыхает.
     Тамара Михайловна завела разговор с Левонихой, многодетной матерью, пришедшей в контору просить денег на пропитание (получку последний раз за май давали, да и какая это получка: в ведомости расписалась, ни нарядов не видела, ни путевок мужниных).
– Понимаю, Валюша, понимаю... Всем теперь трудно живется.
– Не всем. Сами небось регулярно получаете.
– Нy, брось! Тоже с мая – ни копейки. Алёхе моему дают еще маленько в виде аванса то сто в месяц, то… не дают сто (ой, опять я – стихами, что это со мной, неужели Боженька в темечко лучиком взгляда своего клюнул?) Вот и попробуй эту сотню на четверых поделить и на месяц растянуть! Ноги скоро протянем!
– А у меня одних детей семеро, трое в школу ходят. В чем ходить? Что с собой дать? – сглотнула слюну Левониха.
– Нечего было клепать столько. Или по принципу: что есть в гнезде – все будут в избе? – встряла в разговор кассирша.
– Чего-о? Не твое драное дело! Сама одного выплюнула, да и тот непутевый.
– Мой-то путевый! Таких поискать! А ты, прежде чем пускать на свет, подумала бы, как вырастить их.
– А ты деньги выдавай! Твое дело не начальницу из себя корчить, а деньги рабочим за труд их адский отсчитывать! Где наши пособия на детей?! Вам государство перечисляет, а ты в банк наши крохи положила и проценты грабастаешь! – чайником закипела женщина, покрывшись вся розовыми пятнами.
– Ты за этот поклеп мне ответишь! Дура, - послышалось из-за сейфа. Дура неумная! Работать надо руками, а не этой, как ты, потом людей честных обвинять.
– Это ты-то честная?! Мы-то, как следует, работаем. Вы рассчитывайте, как следует, как людей, а не как скот, которому деньги ни к чему. Но скотину вы хоть кормите, а нам? Вы ж нам вместо денег – комбикорм, комбикормом рот затыкаете! Жрите сами свой комбикорм тухлый! А мне надо своим хоть по резиновым сапогам купить, не говоря уже о нормальных, в каких ваши ходят, зимних. Мои до сих пор в сандалях рваных бегают. Может, лапти сплести посоветуешь, умная?!
– А чего ж твой мужик не может заработать на семью? – спросила Тамара Михайловна.
– Мужик у ней может заработать, и у мужика работает! Видишь, скольких уже сделал? – съехидничала опять кассирша, вывернув наизнанку свой неправый правый глаз.
– Не ваше дело! Завидно, да? У ваших уже отсохши, а у моего в порядке! Ты мне деньги плати, зараза!
– Я тебе дам: «зараза»! Ах, ты, стерва! Вот тебе деньги, стерва! – и в окошко высуналась синяя от копировки фига, показавшаяся Левонихе большущим баклажаном, какого она с роду не едала, но видала в городе в коммерческих ларьках. Левониха изловчилась, доля секунды, ей-богу, понадобилась ей, чтоб изо всей силы укусить ненавистный кассиршин кукиш. Та взвизгнула, как свинка с присвистом, взвыла, как гудок катера, что причаливает по лету к деревне, захлопнула дверцу своего окошка, едва не прищемив Левонихин грузинский нос, и стала набирать здоровой рукой номер, звонить в милицию. Валентина же, не теряя времени даром, выскочила на улицу и побежала сразу «подавать в суд»:
– Поглядим, кто кого!
     Тамара Михайловна вприпрыжку – за ней, уговаривая на ходу: – Валя, Валь... Пойдем к директору. И я с тобой зайду. А? Уговорим. Он же – человек. Сколько-нибудь прикажет дать... Хоть пятьдесят и то... на хлебушек.
– Что мне ваших пятьдесят? Пятьдесят – это только  на неделю, на черный, булку не купишь!
– Это я так. Может, и больше даст. Пойдем. Неужто мы не понимаем?.. Что вы вообще такой оравой едите и пьете?
– Ай, и не говори! Если б не молоко, давно уж копыта откинули.
Тамара встала, как вкопанная. Нехорошая догадка вонзилась ей в голову:
– Постой. Постой же ты минутку! У кого ж вы молоко берете? У вас же коровы нет? Нет. И в деревне ни у кого нет…
– Как ни у кого? У Гальки.
– А ... А у Гальки откуда?
– Купила. Молока много дает. Молоко жирное такое!.. А этой суке (чтоб она своими мильёнами подавилась, зараза!), я ни в жизнь не прощу! – тарахтела женщина, удаляясь от конторы со скоростью молодой кобылки, подхлестнутой жидким бредовым прутиком.
Зоотехник постояла еще минуту, две, пять, прищурив глаза и соображая о чем-то:
– Так-так…. Значит, у Гальки – корова вдруг... А на фазенде – вдруг нету, – Михайловна подпрыгнула, отскочила даже,  будто бык ее боднул, и понеслась назад к своим.

                4
     Оба зоотехника сели в автобус и через Ильинское и Дарьино поехали в Луни, где жила скотница Галька. За Дарьном асфальт закончился, и они поплыли по красному морю. Да-да, дорога была не просто жидкая, ещё и штормило! Женщин кидало то к окошку, то к проходу, подбрасывало кверху и с силой роняло вниз. Хоть плыть было не так и долго, но Тамара успела переболеть морской болезнью: выворачивало наизнанку (ещё спирток вчерашний, черт бы его побрал, усугублял!). Останавливались два раза. Но, несмотря ни на что, колеса доставали до дна, а дно, слава богу, было крепкое. Так что до Луней добрались не то чтобы благополучно, а как обычно.
     Долго стучались в дверь, в окна. Галька, подоив корову в обед, отдыхала. Когда она проснулась и отворила, загремело сразу с двух флангов:
– Откуда у тебя корова, говори!
– Ах, ты, ворюга! 
– Это надо ж такую афёру провернуть!
– Морда наглая!
Галька подбоченилась, по-культурному, как ей казалось, облизнула свои алые улыбающиеся «бантики» и спросила, зевнув:
– Все?
– Где взяла корову? – опять спросила Тамара.
– Купила.
– Где?
– О! Отсюдова не видать. Издалёка привезла, товарищи следователи, даже не из нашей губернии.
– А из какой же, если не секрет?
– А из Псковской, к примеру.
– Из какого ж места?
– Из деревни.
– Ясно, что не из города.
– Почему ж, и в городах держат.
– Деревня как называется? С тобой, Галь, говорить, как нищего за нос тащить!
– Ой, я и спросить не догадалась. А надо было, да?
– У кого?
– А и правда, там и спрашивать не у кого, маленькая деревушка.
– Галь… Господи! Купила у кого?
– У мужика.
– У какого мужика? – в один голос, как заправские следователи, продолжали допрос ошалевшие после такой дороги зоотехники.
– У рыжего такого, толстого.
– Фамилия!
– Скачкова.
– Да не твоя! На кой... мне твоя, мужика того как фамилия?
– А я откудова знаю? Корову Ночкой зовут. Я ж корову покупала, а не мужика. Зачем мне знать, как его фамилия? Может, еще год рождения надо было спросить, семейное положение и за кого он голосовал на этих выборах?
– Ты чего нам лапшу на уши вешаешь, проходимка?! Показывай корову!
– Вон, в хлеву стоит. Идите, да глядите, я разутая.
     Зоотехники на корову посмотрели, сами переглянулись.
– Алевтин, Черёмуха?
– А чего тут гадать, когда всё на ухе у ней выщиплено. Корова не частная, совхозная, конечно. А сколько коров у нас пропало?
– Ты меня не пугай так! – Одна.
– Ну, да – одна Черёмуха. Сейчас придём да поглядим в бумагах, какой у Чёрёмухи номер.
– Ну, ты и аферистка, Галь! Посмотри на ухо-то: номер наш.   И как только сумела такую даль провести незаметно?!
– Все! Суши сухари. Галька! Поехали.
– Не, я погожу маленько.
– Не тебе говорят! Тебе скажут ещё, даже прикажут!
И поехали, скорее, поплыли зоотехники в контору. Галька орала вдогонку:
– Умные-е! Сами сушите языки свои поганые! Только у них такой номер, а больше такого номера и нету ни у кого и нигде!..  А на что ж я жила б без коровы?  Попробуйте доказать! Моя корова! А можа, тот рыжий украл, у кого я её купила! Да!.. Клеймо-о! Ну и что! Увидали. Всё им не так. Гришка Шурыгин лесу неклеймёного на дом натаскал – осудили, до сей поры платит – никак не рассчитается. Я клеймёную корову приобрела на кровные, что – и меня осудите, ещё раз платить заставите? Вот вам всем, вот! Хоть клейми, хоть не клейми – одно и то же везде клеймо…. Да и какое клеймо? Где оно? Болтаете что попало! Нету никакого клейма, вруньи! Одноухую (матом не заругаться б) я купила! За напраслину сами под суд пойдёте, и мне платить будете за моральный ущерб здоровью! Пока вы доедете, я сейчас… я сейчас!
   Галина кубышкой вкатилась в сени, схватила ножик, которым лучину на подтопку щепала, выкатилась обратно на улицу. Но автобус догонять не стала, конечно, а зашла в хлев, погладила по шее Ноченьку свою, прощения попросила у нее, поплакала вволюшку, потом схватила коровенку за похожее на кленовый лист ухо и – р-раз! Уха как не было! Засуетилась, наполохалась до того, что сердце чуть не остановилось, сбегала домой за йодом, залила то ли им, то ли слезами своими полголовы коровьей, побежала опять в дом, схватила с кровати простыню, располосовала ее на широкие ленты, и, вернувшись в хлев, забинтовала накрепко животное. Кровь не унималась, просачивалась сквозь материю. Тогда Галька сняла с головы своей козий пуховый платок, самую дорогую вещь из одежды, какая у ней была, и повязала им коровью голову, которую животное отвернуло от хозяйки к стене и тоже плакало, не от боли даже – от обиды. Корова после этой операции уподобилась какой-то жирафе африканской (нет, не жирафе – у той тоже уши есть, ни на кого не похожа стала, на чудо-юдо разве какое-то). «Будет ли молоко давать, – подумала всхлипывающая баба и, прежде чем закапывать отрезанное ухо в навоз, про себя ещё несколько раз, много раз повторила, – прости... прости... ну, прости меня, пожалуйста, Ноченька моя хорошая, красавица!»

                5
     А зоотехники, между прочим, посовещавшись с конторскими, решили пойти доложить о случившемся директору. А что теперь делать было? Тот сначала ничего не мог понять, а когда понял, коротко, как отрубил, изрек:
– Доработались. Ты, Тамара Михайловна, главный специалист. Ты знала. Ты промолчала. Веди корову на место, не приведешь – плати!
– А я причем?! – взвилась Taмаpa. – Ни фига себе! Они воровать будут, а я – платить. Этак теперь за всех платить надо.
– Каждый должен отвечать за свой участок работы. Только тогда у нас будет порядок, только в таком случае сможем выжить, – чеканил Владимир Сергеевич, после каждого слова ударяя шариковой ручкой но стеклу на своем столе с такой силой, будто пробить хотел его, как пулей, насквозь.
Тамара – в слезы, а он опять:
– Если каждый наведет порядок у себя вот тут, – постучал себя по лбу, – и вот там, – кивнул на окно, – то просуществуем еще года два, а если у нас свои же начнут коров по подворьям разводить... о чем тогда речь? Тогда и мы с вами не нужны.
– А как мы у ней отымем эту корову? – вступила Алевтина. – Она ж не отдаст теперь. Она ж говорит – купила.
– А если и правда купила?
– Да ну Вас, Владимир Сергеевич. Корова ж клейменая, наша.
– Вот ваша работа. По вашей работе скоро скота совсем не останется: либо передохнет сам по себе, либо уморите, либо разворуют. Что теперь делать прикажите?.. Коровы этой нет! До суда дело доводить на свою голову? Ни у нас с вами её нет, ни у Скачковой нет и ни у кого другого. Думаете, не знаю? Списали вы эту корову. Думаете не доходят до меня делишки ваши тёмные? Вы ж сами друг дружку предаёте!..
Ручка продолжала долбить стекло. Все молчали,
– Ладно, – прогнусавил, наконец, директор, – зовите, ко мне эту «арендаторшу», поговорю…

                6
     На другой день, как красно солнышко, появился участковый инспектор, которого едва тут уже помнили, а многие и вообще видели впервые, приехал он разбирать ссору Маловой (Левонихи, по-нашему) и Фуняевой  (кассирши, то есть).
     Хрустели сушки, шуршали обертки шоколадных конфет. Контора справляла «заутреню» – чай пила с вареньями разными и печеньями.
   Съездили на агрономовой "Волыни” в Луни за Валентиной. Та вначале похорохорилась, но совсем немного, для вида, насколько было позволено ей. И как только вся бухгалтерия навалилась, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах одну ее, Левониху, пошла впопятую: плакать вдруг стала и просить у мира прощения.
     А кассирша, наоборот, почувствовав полную поддержку со стороны сослуживцев, высоко и гордо поднимала забинтованный свой перст, как боярыня Морозова(только та поднимала, по-моему, два перста), мотала им из стороны в сторону и крутила своей совершенно несоразмеримой с безобразно-тучным телом головой так, что казалось, вот-вот эта пробка с её  пузырька отвинтится и, упав, закатится куда-нибудь под сейф. А рот... Кто бы мог подумать, что у такого Эльбруса может быть и пещера такая – во всё лицо!
– Не прощу-у! – гудело из этой пещеры. – Ишь какая-а! Она мне на всю жизнь, может, клеймо присандалила!
     Милиционер – тоже человек: сначала хотел помирить их. Но потом, убедившись в безрезультатности своих намерений, стал снимать свидетельские показания, составлять протокол, из которого выходило, что Левониха, прошу прощения, Малова Валентина Ивановна, не просто хулиганка, а вообще разбойница с большой дороги. Но когда участковый зачитал фразу «... чем нанесла гражданке Фуняевой Н.Н. тяжкое телесное повреждение, засвидетельствованное судебной медицинской экспертизой...», Валентине будто кипятку под зад плеснули. Взвилась она с девчоночьей прытью и взвизгнула:
– Ах, сучка, она уж и в больнице побывала! Суди, суди, ворюга! Тебе бы надо было не один палец – обе руки по локти отгрызть! Гадина подколодная! Я, дура, у нее еще прощения просила, – хлопнула дверью и опрометью помчалась домой через лес, напрямки, по той самой стежечке, по какой её соседка телочку к себе домой тянула в ту злополучную весеннюю ночку, когда так по-неземному свежо пахло молодыми ещё березовыми листочками, что легкие могли разорваться!

                7
     Они встретились в лесу как раз на полпути, на Гришиной делянке.
– Нy, что? - спросила Галька.
– Ай! – махнула В ответ рукой Левониха. Будь, что будет! Ты куда?
– К шефу за корову отчитываться.
– Что за нее отчитываться? Ты её за столько лет заработала.
Галька обрадовалась:
– Слушай, дай я тебя расцелую, голова твоя два уха! Я теперь им так и скажу! Конечно, заработала! Неужели не заработала?! А то я хотела и дальше отпираться. Пусть бы поискали того рыжего мужика в какой-то хрен её знает какой скобарской деревне. Рыжих сейчас много, деревень уже меньше, чем рыжих, но ещё и не мало. Теперь и скажу так: «своё взяла»!
– Стрекоза! Сильно-то не хорохорься: участковый там.
- Фи! Напугала ежа голым задом! Вместе с тобой и отсидим, и не хуже людей, думаю.               
– Точно. Может в одной камере придется, да, Галь?
Посмеялись и побежали в разные стороны.

                * * *
     Чем же закончилась эта история? – А для кого чем. Для Гальки неожиданным прибавлением в хозяйстве, оказавшемся в совхозе списанным как падёж. Ещё Гальку за воровство... комбикорма, который она и в самом деле подворовывала помаленечку, перевели с фермы в полеводческую бригаду. "Ну и слава богу, хоть свежим воздухом теперь дышать буду!"- обрадовалась. Для Левонихи и деток её молочком, ежедневно покупаемым у соседки, и запретом появляться в конторе для получения заработанных мужем денег, которые так и не платят вовремя и в полном объёме. Для обеих женщин нервами, конечно, потрепанными, которые, как всем известно, не восстанавливаются. Для коровы ухом отрезанным, снизившимся надоем и ухудшившемся отношением к хозяйке. Для совхоза потерянной коровой. Только для конторских ничем: им всё, как с гуся вода, даже палец кассиршин зажил, только шрам остался.
– Быстро он у тебя, – сказал как-то сепарирующий молоко Валентинин муж. На что женщина ответила степенно:
– Как же, так и должно. Послюнила и зажил. Хоть Левониха и ядовитая, а у меня противоядия больше, чем яда у неё.
     Жизнь продолжается... А Фемида, между прочим, на картинке над кухонным столом с завязанными глазами стоит, весы держит, а и не видит, чего на них больше. Пусть себе… Нам что до неё? Мы со счёту не сбивались, мы и не считали никогда чего в нашей жизни больше: потерь или приобретений, доброго или злого.