Ты одна, только ты умеешь говорить мне гадости

Ты одна, только ты умеешь говорить мне гадости.
Прижалась, обняла руками за талию,
уткнулась в рёбра раскосыми сиськами,
засунула пальцы под джинсы, ногтями
осторожно царапалась в кожу и сказала с придыханием,
выдержав перед выдохом паузу,
обиженно, снизу вверх, глядя в глаза,
что уходишь к другому.
И надула, медленно, большой пузырь из бабл-гама.
... или мгновение спустя,
во мне, а, может, в тебе или где-то далеко,
на элементалы разорвались атомы...
Не все, конечно, некоторая часть.
Элементалы разорвались на максимоны.
Моё сердце разорвалось в то же мгновение или мгновение спустя.
А ты, даже не заметила холода в моих зрачках.
Ты, даже, не поморщилась от холодного пота
лившегося под твоими ладонями на моей побелевшей коже.
Я так хотел, чтобы хотя бы одна
из гугола частиц поменяла свой сплин на "да".
... и вновь собрались в обозримом пространстве Вселенной в миры,
в планеты, в Галактики. Не все, конечно...
Некоторых засосали "чёрные дыры".
C этих мгновений или мгновением раньше,
я смотрел сквозь тебя, за твою спину,
где в невесомости новорождённого мира,
под любящим взглядом эфир густел, материализовывался в твои клоны,
в планеты, в материки, в чащи.
Крохотные, чуть больше невидимого вируса,
чуть больше косточки лесной неспелой земляники.
Не обозримые, не умещались в Галактике.
В невесомости твои клоны кувыркались, размахивали руками,
ногами, почему-то в ритме танго.
Они улыбались, когда сквозь них пролетали планеты,
на которых ты ела в лесу малину,
на чьей-то даче большие, сладкие, синие сливы,
занималась сексом со мной и неизвестным кем-то, о котором всё время мечтала,
сидела к городском кафе с подругами и этим клерком,
загорала на пляже в Индонезии,
купалась в море, ела персики,
каталась на американских горках в городском парке,
на перемене играла в "классики",
лежала в гробу в открытом катафалке
и улыбалась горящим в небесах
метеорам, кометам и своим клонам,
летящим ко мне из Космоса.
Я видел вокруг только тебя одну.
Безсмертную, молодую, безшабашную...
Настоящую...
Я превратил их в огненный ветер... Я эти миры рассеял...
Потому, что твой взгляд материализовывал в них какого-то клерка.
С тех пор или мгновением раньше, галактики кажутся звёздами.
Весь год, каждую ночь для тебя над Землёй
взрывались звёзды. Или галактики.
Не видно отсюда.
Сверхновая сейчас горит на востоке.
На высоте твоей душистой ладони.
Почти целый год, ради тебя, никто не в кого не стрелял.
Почти целый год ради тебя на Планете не было воин.
А ты всё равно покупала на рынке убитых цыплят
и в магазине вырезку с выменем.
На контакт с человечеством,
чтобы взглянуть на тебя,
и наречь параллельным человечеству именем,
вышла параллельная цивилизация.
Ты тогда со своим клерком
валялась на нудистком пляже в Серебряном Бору
и думала о неизвестном, о котором всё время мечтала.
Две летающие тарелки висели над тобой
лампами параллельной иллюминации.
Каждый раз, когда ты целовалась с этим клерком
или с кем-то о ком всё время мечтала,
на Земле и на Луне просыпались вулканы
и превращались в прекрасных Дельфинов катастрофические цунами.
Дельфины подплывали к твоему клерку,
когда он купался с подругой в Океане
у пляжа Сиднея.
Луна от твоих поцелуев светилась неярким,
своим, люминесцентным, тёплым, бело-салатовым светом.
Ты той ночью спала со своим клерком
или с тем, о ком всё время мечтала, и он вялым голосом
попросил тебя выключить бра.
Эти летом в городе, ради тебя, за неделю
натюрмортами, портретами и пейзажами раскрасили асфальт,
пока не было дождя.
И всю неделю над городом стояла двеннадцатицветная радуга.
Ты тогда отмечала свой день рождения.
И субботним вечером, выйдя из китайского ресторана:
китайский пейзаж, нарисованный на асфальте перед крыльцом,
заблевала:
хризантемы, горы, горная река с водопадом, стерх...
И полоскала рот французскими духами,
которые купил тебе этот клерк.
Такая нереальная в жёлто-красно-зелёном цвете витрин,
с бледным лицом, словно в потёках грима,
на фоне разрисованного асфальта,
заблёванного пейзажа и фейерверка в июльском небе.
Ты, такая нереальная, смеялась в ответ на вспышку сверхновой
и просила кого-то выключить уличный свет,
потому, что в небе светит люминесцентная бра.
Такая нереальная на фоне сверхновой.
А в воскресенье, июльским утром,
словно дома облиты ароматным нектаром.
со всех домов осыпались ароматные бабочки.
Ты стояла на лоджии, прижимала ладони к щекам,
и не могла вздохнуть.
Тебя ломало, бил колотун, а дома спиртного ни грамма.
Девушки и женщины заплетали бабочек в косы и волосы,
вешали брошами на платья.
Девочки собирали из красивых бабочек гербарии.
а остальных хоронили в песочницах.
Дворники намели из умерших бабочек сугробы.
В сугробах из бабочек купались, ныряли в них
бездомные собаки, птицы и маленькие дети,
оставшиеся без присмотра.
Они одни знают цену подаркам и отнеслись к бабочкам серьёзно.
Обжирались, оставляя огромные, разноцветные крылья
на газонах, мостовых, раскрашенных тротуарах.
Ветер подхватывал, перемешивал крылья-палитры, крылья-эскизы.
Радужные чешуи барахтались в кронах деревьев,
кружились в воздухе абстракционистским фьюжином.
Ветер осыпал крыльями стёкла автомобилей,
балконы домов и крыши автомобилей.
Ветер лепил крылья бабочек к стёклам автомобилей.
Ветер лепил крылья бабочек к стёклам автобусов
безплатной рекламой супер-артхауса.
Оторванные крылья тропических бабочек
хрустели приглушённым фузом под колёсами и под подошвами.
Оторванные крылья тропических бабочек
оставляли на память пятна ароматной пудры,
печатали позитивы на стёклах и на лицах прохожих,
на лицах маленьких детей, убежавших гулять без спроса.
После появления бабочек, ты весь август пахла мятой.
Этот твой клерк и ещё кто-то сходили с ума от твоих самых желанных соков.
А в январе ты пахла ландышами.
В августе в город, на городские газоны, в ночное,
приходили пастись почти ручные лоси и одичавшие лошади.
Лошади стояли ночами на московских газонах, обнимались шеями.
А в небе сияли сверхновые и люминесцентная Луна,
ожившая от твоих поцелуев с клерком
и ещё с кем-то, о котором ты всё время мечтала.
Ты тогда вляпалась в навозную кучу,
когда приехала ко мне и выходила из авто.
И долго звонила из моей квартиры в приёмную мэра.
Возмущалась.
В купальскую ночь, ради тебя, в подмосковных лесах зацвёл папортник.
В магазинах безплатно раздавали клубнику.
В этот год прекратилась эпидемия СПИДа
и твой брат вылечился,
ка ты просила.
Тополя перестали цвести.
А клёны и вязы стояли усыпанные созревшими абрикосами.
Когда ты доставала из багажника сумку,
выставив из-под крышки багажника свою круглую жопку в джинсах
и розовые пятки над высокими, тонкими каблуками босоножек,
абрикосы опадали с лёгким всхлипом,
бились о крышу автомобиля, о капот, о крышку багажника,
о твою спину, просвечивающую сквозь белую блузку,
о твои джинсы, о круглые ягодицы,
оставляли яркие, оранжевые пятна густого сока.
Солнце светило тогда не сказать, чтоб в глаза,
но в антифазе,
освещало багажник.
И трепалась по ветру белая нитка на джинсах из горизонтальной дыры,
словно клитор, удивлённый открытием нового мира.
А ты улыбалась, словно во сне непорочная девица.
У соседей пищали о чём-то человеческими голосами аквариумные рыбки,
а ты так и не зашла,
только здоровалась с соседями и перебрасывалась остротами.
У твоей дворняжки родились лабрадоры с фиолетовыми глазами.
Они от рождения умели читать газеты
и писали на пыльном полу,
под шкафом, другу другу танка на хирагана.
А ты всё равно ушла к этому клерку, мечтая о ком-то ещё.
К этому заместителю директора частного банка.
Может быть, ты права.
Ты стоишь дороже,
чем перламутровые облака,
сложившиеся в твой скульптурный портрет
над крышей моего дома.
Может быть, ты права.
Зачем тебе столько?...

..........................

Нет, мужики, не лепите горбатого!
Вы неправильно вспоминаете!
Это было не в дветыщетретьем, не в дветыщечетвёртом.
Это было в начале дветыщепятого.
Мир тогда отяжелел, стало тесно.
Мир подёрнулся тёмной, слизистой мглой, словно плесенью.
Мы тогда, это было в последнюю пятницу месяца,
молча, всухую, без песен
глушили всем цехом водку.