Би-жутерия свободы 257

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 257
 
На телефонном автоответчике, прохрюкавшем двусмысленное предложение: «После третьего гудка оставьте ваши оскорбления»,  Зося Невозникайте прочла назойливо запоздавшее послание в виде галантерейного обращения к непонятно какому народу от Фрумы Пюльпитер, сплошь и рядом состоявшее из неповоротливых фраз, переполненных паническим отчаянием:
«Пропал Мошка, помоги его найти. Ты же знаешь, что терьеры обладают упойной силой. Может Мося запил, как его собака-отец, посвятивший три лучших года своей жизни поискам волосатого китайца, считавшего, что Янцзыйские прибаутки – это прибавочная стоимость от пекинских уток по старику Карлу Марксу. Давай-ка сходим в Бар «Би» или в бар «Босс», так подсказывает мне чутьё и костоправ-паломник в Мекку Хаким Стремглав, выглядевший медленнее эстонца в черепаховых очках. Ты помнишь его по беспрецедентному объявлению в газете: «За соответствующую мзду возвращаю приличный облик, потерявшим его в молитвах».
Зосе не хотелось принимать участие в поиске, и она вышла похотливой походкой за органическими продуктами в органически не перевариваемый ею магазин «Пищевая утроба» (заведующий с тяжёлым взглядом из-под набрякших век ей был крайне неприятен). После посещения его Зося Невозникайте намеревалась заглянуть в овощную лавку и купить латук, морковку, огурцы, из чего можно будет сотворить незатейливый салат на ленч и легко сделать скоропалительный вывод, что пробоину в судне пряничных взаимоотношений, истосковавшихся по любви, можно заделать.
На фоне Зосиного смещения ценностей и неусыпного внимания к ней в закрома со стороны, следует отметить, что её авангардные подруги перешли на вибраторы и имитаторы мужчин «Дилдо для мегаломанок» фирмы Зондер команда. Но Зося, получив на родине неприкосновенное к отдельным участкам тела забавное воспитание, не поддавалась пронумерованным до зубов искушениям механизированного в любовной отрасли тлетворного Запада. В любви втроём важна синхронность в укрывательстве «непредсказуемого» пледом, подумала она и завернула за угол последнего.
Пока Зося бегала по хозяйству, седьмой год обещая накормить Опу наваристым украинским борщом, он блаженно развалился в кресле с наплетённым с три короба у венецианского окна, шевеля пересохшими от солёных огурцов губами. Сегодня, в день празднования освобождения страны от надежды как таковой, он страдал несварением двух незнамо-негадано приблудших идей:
№1 – порядочный налоговоплательщик обязан иметь свой порядковый номер – так будет легче выстаивать у банковских окошек, осваивая заповедные местечки. А властям сподручнее печатать деньги, необеспеченные золотым запасом мыслей;
№2 – от недосмотра на таможне помереть нельзя, для этого существуют дома преждевременно престарелых.
Вторая идейка – номерная успокаивала мандражирующего Опа-наса с выбиванием сил на 15 минут, и... поминай как звали.
Легкодоступная пишущая Ручка радостно приготовилась заносить на бумагу неповторимую мозаику мыслей властелина, не обращавшегося к ней за помощью в общей сложности недель шесть. Она соскучилась по его образу мышления, по развлекательной работе, задаваемой ей, понимая, что после создания и исполнения 2300 песен ему требовалась передышка. Её неопровержимое мнение разделяли задёрганный им в прошлом гриф, медиатор и струны в первобытном строе гитары, которые он давно не перебирал и на которых балалаечно не тренькал. К ним присоединился цельнометаллический решётчатый, с защёлканным до изнеможения выключателем, поржавевший от вредных брызг его слюны, микрофон.
Наконец-то настала моя очередь, предположила покинутая Ручка и напряглась от предвкушаемого счастья. Вот он, вожделенный МИГ существования! У меня опять появился искромётный шанс соприкоснуться с сумасшедшим гением, с поклонником обнажения нераскрытого и тайного, заложенного в человеческой натуре. Ручку поражало, как он ловко маскировал гражданскую армию из существительных под боевые дивизии, без особого труда переодевая их во вспомогательные глагольные формы.
Когда Опе не хватало беспросветных погон, он ловко приделывал к ним отливающие золотом в лучах солнца эполеты. Своими манипуляциями он напоминал ворону, испытывающую непреодолимую тягу ко всему блестящему. Кубиков, ромбов и шпал Опа-нас избегал, они ассоциировались у него с тяжёлыми годами репрессий. Она это ухватила из отрывков «Деревенских воспоминаний»: «Онуфрий распряг лошадей, послюнявил чернильный карандаш и начал строчить «телегу» в обком на председателя колхоза». Или другое – обращение героя к нетрадиционному издателю Ване Лину: «Я понимаю, что вы машинист по призванию, но я не паровоз, мне не нужны клапаны, выпускающие пар. С меня достаточно одного отверстия». Или вот ещё – «Может ли птичка-кардинал жить вне конклава? И какого мнения придерживаются в её клюве насекомые на крыше кафе «Не спеша наедине с аистом»?
Разбирать прозаические строчки, проникнутые поэтическим сюром, опуская подробности, Ручке было сложновато. Ей казалось, что он дразнит её, как неподготовленную читательницу, своим садистским подходом к чертыхающемуся чертополоху слов, перефразируя часто нестандартными творческими находками популярную песенку об анкетной выправке военных лет «И кто его знает...»

                Каждой строчкой
                Бью по почкам,
                Догадайся, мол, сама.

Но Пишущая Ручка, не признававшая пишущих машонок не требовала доводки в кропотливой работе и оставалась преданной хозяину до конца, хотя знала, что без помощи костылей ходили небезосновательные слухи, распространяемые одной из его бывших – Агриппиной Кант, и что Непонашему выкуривал жён из дома, как сигареты – одну за другой. А так как Ручка не переваривала курящих, то и слухам не доверяла, справедливо относя их к бабским сплетням и заведомой крамоле. Сегодня он диктовал оду «Золочёная палица в пол лица» от первого лица по не писанному закону собутыльничества в оговорённых условиях дезинфицирующей секретности для товарищества «Жирные затылки». Иногда Ручка прерывала сокрушительную речь раздражительного Опа-наса, чтобы расспросить о неясных не рифмующихся местах, но завязь нерафинированных диалогов в оде раскрывалась не всегда, и она, подчиняясь авторскому делириуму, скрывала от хозяина, что чернила заканчиваются. Ручка с трудом поспевала за ходом скачущих мыслей, распрягая глаголы его скрытых страстей.
Перед начитыванием текста он сам признался ей, что его подхватывала эмоциональная волна трёпанации расколотой верхушки черепа на государственном уровне. Меня взволновал откуда-то вытянутый рецепт, диктовал он, растворения элиты в дурно попахивающих народных массах с помощью серной кислоты, при этом вырисовывались два аскетических аспекта воображения:
С одной стороны хорошо, что работу получит максимальное количество лаборантов, производящих кислоту.
С другой стороны проявится тенденция непротивления злу половым бессилием. Падение спроса на презервативы, как на круговую оборону, грозит увеличением половыми увлечениями по типовым проектам. Меня пугает будущее сперматозоида в принципе. Оно не предвещает ничего хорошего. Это как напалмом облить летящую саранчу, превратив её в горящую тучу кузнечиков. Посмотрим на положение в Африке, где годами не выпадает ни капли дождя, и на Ближний Восток, где оливковое масло, ловко подмешанное в бензин дорожает. Понятно, что подливать их в Ближневосточный огонь настоятельно не рекомендуется. Неудивительно, что женщины звереют, кто от безвыходного пособия одиночества, а  кто от гонок взапуски известняка последних новостей, после чего похотливо лезут на тренажёры для развития воображения.
Всё чаще во мне возникает инстинкт самозахоронения, но правильно ли то, что он мне подсказывает? Зачем выпускать кишки? Они ведь отсидели свой срок. Если не повезёт, напишу репортаж или сценарий о жертвеннике. А что делать в кризисной обстановке вербовщику слова, не соблюдающему заповедь «Не возжелай жены книжного своего»? Завалить в себе зверя, идя с рогатиной полученной от жены? Не затем ли, чтобы в трущобной анатомичке мозга скрывающийся экспериментатор-прозектор препарировал свежее словцо от засохшего, вытаскивая корень его из грязи? Кому это нужно? И, несмотря на всё, я ищу тебя, Свежая Мысль. Когда натыкаюсь на Сокровенную, цвету два раза в году. Я не выдыхаюсь на подъёме эдельвейсом в Швей-царских Альпах, надеясь вернуть себе клоунский румянец, сгоревший дотла с процентами.

                Пагубно – по губам.
                Либидо у лебедей.
                Гоблины в гобеленах.
                Щеглы щеголяют.

Нет, я не потерял себя, жив во мне ещё поэт. Мои песни будут распевать сказочные птицы через сто лет, чтобы также радостно забыть их на сто первый год и, переждав ещё столетие, повторить их в новой интерпретации. А едкое замечание Гастона Печенеги: «Лучше бы вы ограничились памфлетами на жителей зоопарка, животные не имели бы к вам никаких претензий» пускай остаётся на немытой совести злорадного редактора. Я непременно буду присутствовать при омовении ног Витька Примулы – героя моего бесконечного романа, которого периодически будут захватывать ностальгические воспоминания о том, как он вышагивал, не жалея конечностей, на демонстрации по Носорожью, изредка прячась с подружкой на чёрных ходах – больных местах тайных свиданий. А потом они заваливались в гоголь-моголевское рыбное кафе «Плавники Вакулы». Это не помешает мне переметнуться во вражеский «стан» на кровати с «укладыванием» в постель, где меня уделывают на ровном месте. Но там уже будет другая Пышущая Ручка. И бравада, присущая мне, с лихвой вытеснит её, стоит только спрессоваться в компактор благих намерений. Непреклонная Зося уйдёт вместе со своим излюбленным псевдофилософским замечанием по поводу моего зацикливания на поэтическом поприще обзора забытых лазеек в непримиримой торговле с христопродавцами на рынке. Именно тогда в бахромчатом венчике фаллопиевых труб, опылённых надеждами и неудовлетворёнными нуждами проявится новый разработчик современных сексуальных тенденций искусственного осеменения. Хотя в настоящий момент это незначимая деталь – сущая безделица, и мне лучше продолжить общение с отмороженным и расфасованным продуктом окружающего меня социума, пичкающего душу леденящими историйками.
Ручка заметно устала, скачок, другой по строчкам и она запросит его Мозговой Центр о пощаде, ведь он использует её под любым предлогом, не говоря уже о предложениях и целых абзацах, живя спустя рукава и манжеты на брюках. Опа ощутил её нежелание продолжать. Так уж она устроена, подумал он, что Вольнолюбивую ничего с ним не связывает по рукам и по ночам, не считая ластика-головы у шеи, которую вместо неё придётся подставить ему под топор сомневающегося в нём времени. Может быть оно смилостивится, накинет лассо-петлю ему, утопающему в пороках, а кто-нибудь из бездушных прохожих не преминет схватить верёвку и затянуть петлю потуже, так, для порядка или развлечения ради.
Опа-нас, выжатый как лимон, закончил диктовку безапелляционным заявлением: «Если я пишу, значит это кому-нибудь во мне нужно. Не зря же я подарил Зосе на день рожденья серебряную ложечку, чтобы она без сожаления смешивала чувство стыда передо мной и гадливости ко мне, когда просыпаюсь утром – этим неизменным временем раскаянья в неразборчивых связях».
Так сколько же Их, нуждающихся в нём? – призадумалась Ручка, никак не отреагировав на незавуалированный намёк, – а может быть позолотить Дверную Ручку, и обратиться к гадалке по пятке Эльвире Нежданно-Негаданно? Говорят, она скрытой под широкой юбкой камерой снимает на плёнку отменные события со всеми не отменёнными поросячьими радостями в семейном хлеву.
Стих вой гиены «Скорой помощи». Из неё выпали двое санитаров с носилками и грязными выражениями неопровержимого доказательства готовности выполнить свой долг. Один из них спросил дворника Загогулина, вспылившего метлой по асфальту, где живёт председатель «Клуба Интимных Встреч».
Не ближний родственник академика Планктонова, представитель обсуживающего персонала, дворник Парфён Загогулин , обладатель двусторонней паховой грыжи, пострадавший за вольнонаёмные подстрекательские речи и шамкающий шаг ботинок, просящих каши, отозвался через минуту: «Все мы божьи твари. Кстати, говоря о Боге. Надеюсь, ни у кого не возникает сомнения кто просеивает манный дождик сквозь небесное решето. Правда, попадаются недоверчивые джентльмены, но значительно реже. Хотя судьбы складывается по-разному. Кто-то бьётся головой о шпалеры шведской стенки или в нетрезвом виде облицовывает раскачивающуюся ванную комнату». Потом Парфён Загогулин, предпочитавший девушек теннисистых, не гнушавшихся брюзгательными завязочками, вознёс проворно-вороватые руки к потолку, как бы принося извинения за винный перегар, и указал санитарам перебитым мизинцем на окна Опа-наса со словами:  «Время не стоит, но я оттягиваю его и совершаю прыжок в шорты без парашюта, причём, изводя кого-либо, довожу дело до конца».
Опа-нас Непонашему, как истый поэт, страдавший рифматизмом отвлечённых понятий (лейтмотивы садюгиной поэзии безотбойного молотка поражали его наповал и не давали сомкнуть шёлковую бахрому ресниц), заслышав биение струи в окно, поднялся с кресла, чтобы забаррикадировать дверь. Раздираемого пагубной страстью неодолимого творчества Опу брали сомнения – стоит ли зря изводить людей и чернила (сказывалась неистовая природа неуравновешенного воспитания)? Он даже подумал, что струя дана ему в наказание за рассказы об игре на Клиторщине в бирюльки, в которых упоминался дикарь, ценивший в женщине питательные качества и человеке, добывающем огонь любви трением палочки о крашеную солому лобка со словами «Ты хочешь быть со мной без презерватива с непокрытой головкой? А если зарядит дождь? Будешь ли ты старательно обсуживать меня со своими подругами? И не считать ли мне себя в таком случае подонком, если передвигаешься по дну без ласт, вместо того чтобы выплыть наружу?»
Опа-нас, на которого обрушивалась лавина искренней редакторской нелюбви, относил себя к не пресмыкающимся перед режиссёршей-ситауцией рептилиям в случае, когда та пользуется авторитетом, как пушкинским кайлом на лыжных рудниках, где во глубине... хранили жёсткие крепления».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #258)