Пляши, родная

Их снова двое - какая пошлость, какая проза,
Мотив вульгарен и прост, как просьба о смене позы,
Он курит жадно и полулёжа, святой и пьяный,
Она танцует, снимая тряпки, что б стать желанней,
Игривым бесом по телу бродит ее рука,
Она танцует, предвидя негу постельных "па",
И мысль грубо буравит череп, вводя в экстаз:
"Пляши, родная. Пляши как будто в последний раз"...
Он завтра уедет за тридевять далей, в грозу и гром,
Рельсы, вагоны, чужбина, и там же казённый дом,
Гладкие люди без лишних зазубрин, не в дырах, не в швах,
Белые шторы, стерильный воздух, цветы в горшках.
Там он и будет топтать брусчатку, чеканя шаг,
Пить без оглядки, и стражам порядка желать всех благ,
Какой-нибудь фрау по кивку, по щелчку подавать пальто...
Он станет взрослее, и, может быть даже, купит авто.
Там все есть для ровного пульса и тонкого вкуса -
Наличие челюсти не влечет за собой укуса,
Случайную карту хромой судьбы всегда есть, чем бить,
Там все так пригодно для жизни, что хочется жить,
Сверкать серебром столовых приборов, звенеть фарфором,
И улыбаться прохожим, домам, площадям, светофорам...
Снимай перед ним одежду, и пусть не отводит глаз,
"Пляши, родная. Пляши, как в последний раз".
Вязки движения, сладок дым, нагота- пустяк,
Танец любви не на бальном паркете, но на костях,
Бледные груди, кокетства ради, не закрывай рукой,
Танец любви не за здравие- за упокой.
Горе, попавшим не в свой эшелон, не в свою струю-
Там, в тридевятом, глупый беглец примеряет петлю,
Лезет на стену, царапает с воем закрытую дверь,
Зубы ломая, вгрызается в шкуру стерильных дней,
Словно бы кто-то в нем потайную пружину разжал-
Видит ночами все то, от чего второпях бежал:
Сладость борьбы, упоение драки до первой крови,
Холод, портвейн, солдатня на ночном перроне,
Лица оставшихся, вмерзшие в слякоть и в лёд как будто,
Снег, лейтмотивом делёжка окурков в похмельное утро,
Хожденье над пропастью с песней и бубном, забавы ради,
И чтобы читать стихи о любви гладкотелой ****и,
А после, со злостью излив ей все то, что в душе скопилось,
Хрипеть в телефонную трубку:" мама, твой мальчик вырос",
Горе тому, кто поддался на сладкую сказку подмены,
Ведь нельзя заменить состав, что бежит по венам,
Намертво жизнь зажевало, будто в кассетнике пленку,
Этот зверинец шальною шрапнелью вошёл в подкорку,
Эта ночлежка, где каждая вошь до рвоты знакома,
Этот бордель, что от века калеками прозван домом!.
Пока что их- двое. Какая банальность, какая пошлость.
Танцует, бесхитростно сбросив все тряпки, нагая сущность,
Он жадно курит, пуская кольца, святой и пьяный,
Едва нащупав босой стопою порог нирваны.
В огне ночника, на плацдарме стола, блестит стеклотара,
И в заоконной дворовой ночи чья-то стонет гитара,
Тянется хриплая, вечная песня, какая уж есть, без прикрас...
Пляши, родная, ибо пляшут здесь все и всегда, как в последний раз.