Хоби Серафимы Пестовой

   Серафима Пестова разносила почту по деревням. И раньше-то, когда конверт стоил пятачок, а газету за три рубля целый год получали, сумка особо плечо не напрятала. Писать из деревни никогда было некогда. Газеты тут если и выписывали, то не читали, а если и читали, то примерно Митьке Прохорову: «Калининскую правду» - вдоль, а «Ленинское знамя» - поперёк", - потому что так они ровней раскраивались на самокрутки.
- А я эти газетины читаю только на первой странице, - говорил Митька.
  Мужики удивлялись:
- Почему именно на первой!? Что на первой читать-то?
- Как что?! - Митька прищуривал от едкого табачного дыма правый глаз. - Число. Написано: 5 марта 1953 года, - я знаю, что это правда, потому что вчера было четвёртое, снегу ещё полно, Сталин умер и плачут все. А остальное всё врут риспонденты, тьфу, ихние!
- Что ты нам лепишь лапшу на ухи?! Ты ж в 53-ем только родился! – возмущался Митькин сосед на перекуре.
- А вот: именно, в 53-ем. Вы знаете, как бабы выли, мужики войну прошли и то – все в слезах! Тут хочешь или не хочешь - услышишь и запомнишь на всю свою жизнь!..
   Теперь Симка и вовсе раз-два в неделю прогуляется по окрестностям, чаю в каждом живом доме попьёт на дармовщинку, повздыхав для приличия: «Ну ладно уж, наливай, вода дырочку найдёт», - язык подразомнёт маленько и - дальше, и - домой в сумерках, чаще усталая, но иногда навеселе, покачиваясь и не вписываясь в ленточку тропинки. В общем, баба и без дела не сидела, и за работу это никто не считал. «Так, хоби», - отмахивались. Ей было досадно, что она про всех сорок раз на дню расскажет, а про неё и «арина мало говорила». Она не знала, чем привлечь к себе внимание, если «ни рожи, ни грудей, ни талии, как у людей». Обидно ж было, когда Толька Марфушкин, пощупав её на сенокосе, ляпнул:
- И чего ты верещишь, как трясогузка валдайская, кто ж тебя тронет? A вообще-то, если ведро тебе на голову надеть, чтоб морды было не видать, можно и попробовать.
     Тогда, чтобы хоть как-то прославиться, Симка написала в районку заметку о том, как встретила она в Рождественские праздники на дороге из Голдова медведя. Налил, неверно, ей кто-то чаю крепкого, потому что в её письме рассказывалось о том, что, как она ни уговаривала зверя, не давал ей мишка проходу, пока банку консервов, купленную в магазине, ему не бросила. «Не сразу сообразил топтыгин, как ему полакомиться шпротами», но потом, якобы, когтем, как открывашкой, разрезал банку и стал ужинать. Почтальонка в это время шла себе не спеша в родную деревню, время oт времени оглядываясь на медведя, которому угощение явно пришлось по вкусу. Так он и уплетал за обе щёки Симкин гостинец, пока та не прошла три километра и не достигла родной околицы.
   Хотя эту заметку и перепечатали из кляузницы в «Сельскую жизнь» (дураков и в Москве хватает), Пестовой никто не поверил и пестовать её как журналистку не стали. Ожидаемого результата газетная статейка не дала, но результат был: про Симку заговорили, милиция приезжала. Почему милиция? А потому, что Симка, чтобы досадить Марфушкину, заметку свою закончила так: «А есть у нас такой Анатолий, не буду называть его фамилии, который в этого медведя стрелял и деток его всех нарушил. Надо бы разобраться, откуда у него ружьё взялось, а то он ходит, пристаёт ко всем, и нас может расстрелять, как Гитлер. Он уже раз сидел за это четыре с половиной года – кур Вальки Логиновой расстрелял на нашесте и всех вводил в заблуждение, доказывая, что это не куры были, а рябчики. Кто знает, что у него на уме».
      Немножко славы Серафима себе заработала, но хотелось побольше, и хорошей - не такой. И решила она начать стихи писать. А до этого подготовила народ к тому, чтобы к ней относились пусть не совсем как к профессионалке, а что-то вроде того: довела до сведения граждан, что, когда в Клину жила, училась в Москве в литературном институте на семинаре Константина Ваншенкина, но пришлось уйти с третьего курса по болезни. Народ-то знает, какая у неё «болезнь». Говорила, что книжку её стихов в издательстве «Современник» уже почти напечатали, уже в наборе каком-то была (то ль она сама, то ль книжка её, и что это за набор такой, баб же в армию не берут, и с чем это набранное едят - сам чёрт голову сломает). Перестройка, мол, помешала сборник стихов издать. Мало кто и этому поверил, считали, что всё,   сочинённое ею, надёргано из разных книжек и переделано, и за своё выдано, благо времени теперь на это у Симки было хоть отбавляй: на пенсию пошла. А на одну пенсию разве проживёшь? Вряд ли. Работы в деревне нету - вся надежда на «хобби». Да и слава - дело не последнее, тоже не помешает. Но кое-кто на сладкую Симкину наживку всё же клюнул.
   В октябре два стихотворении Пестовой напечатали даже в «Знамени». Она так и говорила, не добавляя, что в «Ленинском», может быть, потому, что коммунисты в наше время не в почёте, а скорее всего с целью, чтобы подумали, что «Знамя» - это и есть тот самый толстый московский журнал, который когда-то выписывала сельская библиотека. Только кто то «Знамя» тут читал?
А вот районкой некоторые от нечего делать и сейчас шуршат. Стихи Серафимины до людей дошли и получили отзывы.
                Для детей.
                Рано утром, в шесть часов,
                Вышли гуси без трусов.
                - Гуси-гуси-гусики,
                Где же ваши трусики?
                - На верёвочке висят:
                Энурезик у гусят.
- Может и правда в Москве училась, - сказал ветеринарный врач Гусев, прочитав последнюю строчку. - Грамотная, мать честная!.. Но вертихвостка, раз в столицу сумела пролезть. Только заголовок придумала какой попало. "Для детей". - Как это "детей для", как их можно длить, растить что ль? Ну, так бы и написала "растя".
                Про город.
                Архитекторы домов понастроили -
                Спрятали солнце от людей.
                Как увидишь архитектора,
                Убей его, убей!
- Неправильно, - рассуждала баба Лиза. - Я всю свою жизнь вверх задом торчу тут, на огороде и на поле колхозном, тепло от солнышка только чувствую, самого его не вижу. А заслужила. Городские не заслужили. И молодцы эти плотники, правильно и сделали, что солнце от них загородили. За что плотников убивать? Не надо...  А я стихов писать не люблю, я лучше в земле поковыряюсь.
   Как бы то ни было, но имя поэтессы Серафимы Пестовой стало популярней имени Александра Пушкина во всем сельсовете, а может и в районе…
   Ветеран войны и труда тётя Надя Пивоварова третий год не вставала с постели, болела старостью. Обмывала и обстирывала её дочка Нина, которая жила в другой деревне, была замужем, имела три коровы и четверых ребятишек, так что не набегаешься за семь километров - четырнадцать туда и обратно, получается. А воды принести, пол подпахнуть, щи, сваренные Нинкой на неделю, подогреть - это всё Симка, живущая напротив. Вечером как обычно за чаем с пряниками тётя Надя вспоминала "годы, когда нужна всем была". Симка, вспотевшая от удовольствия, откинулась на спинку старинного обнимающего её стула, оперлась о стол локтем, положила голову свою, похожую на подсолнух, на кулак, а указательный палец утопила в щеке, как в тесте, – ей казалось, что так делают все известные поэты. Другую руку хотела приложить к груди, чтобы тётя Надя видела, откуда сейчас Серафима достанет своё предложение, но руке удобней было лежать на животе, где, на полпути к душе, она и упокоилась.
- Надежда... Петровна, а что, если... я о твоей жизни... поэму напишу? - с чувством, с толком, с расстановкой изрекла поэтесса.
- Давай, - ожила старушка, - пусть молодые знают, как мы тут трудно жили, как мы им…. А надо им?
- Почему ж не надо? Надо! Пусть хоть знают.
- Ладно, тогда пиши. Но только пиши хорошо, как "Мороз - Красный нос” чтоб было!
- Ну, так я вряд ли... Это ж Некрасов.
- А ты пошевели мозгами.
- Ну, не знаю, я попробую, конечно. А с чего начать?
- Вот, что я тебе сегодня рассказывала, с того и начинай, девка.
- Может, с начала начнем, с рождения?
- С рождения я ничего не помню, маленькая была.
- Ну, тогда с любви.
- С чего?
- О-о-о! - протянула Симка, догадавшись, что тётя Надя об этом уже успела забыть. А может, этого у нее и не было вовсе? Хотя вряд ли - у всех есть. Дочка еёная откуда-то ж взялась. – Ну ладно, давай на первый раз - про колхоз, а про любовь потом вставим, - сказала она и пошла «шевелить мозгами».
Поэма - это вам не стишок какой-нибудь. На поэму бумаги много надо. И решила Симка писать прямо на половиках. Дело в том, что половиками ей служили подаренные соседями-дачниками широкие с дырочками по краям листы бумаги   от компьютера или ещё от какой-то другой умной машины. Половиков этих было много, в чулане еще лежало рулона три – только отрезай да стели. Взяв в руку карандаш, как свечку, встала Серафима на коленки в красный угол, будто Богу молиться, и стала думать над названием, нашёптывая разные варианты, а кажущиеся более приемлемыми произносила вслух. «Главное начать - потом само потечёт»,- надеялась она. Названий приходило на ум много, только все не годились - длинными были. Так, упершись лбом в пол, Сима подолгу раскачивала своей попой, будто думала не головой, а ею. Кожа на ляжках и на обоих полушариях в таком положении натянулась, и Симкин зад стал молодым-молодым! Обратил на это внимание муж. Он специально несколько раз проходил мимо жены, похлопывал её по ядрёному месту, звал спать, на что та отвечала:
- Ложись, чего ты?
   Наконец, название крупными буквами было записано на бумагу: «Тяжёлая жизнь Надежды Пивоваровой, жительницы села Замигулино, коммунистки и ветеранки…». «Тоже длинновато, но иначе никак не получится: и так не всё, что задумала, уложилось», - подумала писательница, и творческий процесс пошёл полным ходом.
   К утру, когда поэтесса, задев пяткой стоящее у порога помойное ведро, в которое они с мужем «ходили» ночью, опрокинула его, первая часть поэмы была готова. Ладонью смахнув с бумаги разлитое по ней содержимое ведра, Симка опять вернулась в красный угол, к названию. «Длинно всё равно», - посетовала она сама на себя и стала сокращать. Досокращалась до того, что осталось только "Тяжёлая". Потом, спеленав в трубочку своего новорожденного и бабочкой перепорхнув заросшую гусиной травкой дорогу, Серафима явилась перед тётей Надей в ночнушке с прищемленным резинкой подолом, из-под которого виднелись трусы с рукавами. Многозначительно и гордо, как Зоя Космодемьянская в кино, молча прошла к окнам, встала так же, как дома, на карачки и, раскатывая пятками рулон, пятясь раком к двери, стала читать произведение, протяжно, как собака на луну, завывая в конце каждой строчки и, особенно, в конце каждого «куплета». На словах:
                Бригадир наш Михаил
                На кобыле прикатил... –
тётя Надя не выдержала:
- Стоп! Вот что я скажу тебе, девка, а ты слушай, учись, пока я жива. Во-первых, название плохое. Что это ты меня на старости лет позоришь?! Тяжёлая - это беременная. А беременная скорей ты у нас, эва пузо-то распустила, как на девятом месяце! Во-вторых, одёрни рубаху сзади и, когда домой придёшь, штаны постирай. А в-третьих, бригадира нашего звали не Мишкой, а Ванькой.
- Какая разница! - рассердилась уже Симка. - Это ж образ.
- Какой такой образ? Образ - это икона, а тут живой человек, хоть и не живой теперь. Тут история! Переделай!.. И не на кобыле он ездил, а мерин у него был, Мальчиком звали.
- Тогда я вообще этот кусок выкину.
- Я тебе выкину! Такой конь хороший был! Ты его куда-нибудь обязательно вставь!
- Ну, если мы так будем всё менять да переделывать, то поэму не скоро напишем.
- А куда спешить?! Поживём ишо! - сказала тётя Надя и, утонув в подушке, отвернулась к стенке, намекая этим, что её соседке пора возвращаться к себе домой, исправлять те места, где она насочиняла не так, как было на самом деле.
   Так Симка поняла, что теперь у неё есть настоящая работа, а не "хоби”. Но этого опять-таки не понимал никто в деревне - тёмные.