Тоненькие ножки

                Я вечный должник ваш, и дети мои,
                и внуки, и правнуки, если они будут…
                Автор            

   С огородами управились. Кругом стало пусто, тоскливо и холодно: земля вдруг сморщилась и раскисла, пташки за болото куда-то улетели, черемухи у колодца сделались неприглядными: - оборвались, истощали, съёжились. Петя с мамой перебирали за сараем картошку - это была последняя, завершающая лето работа для мальчика, последняя его мука. Только вдоль изгороди на двух не тронутых ещё грядах торчали похожие на Петькину белобрысую голову кочаны поздней капусты, но мамка быстро башку за башкой потом посшибает и в сени принесёт. Останется единственное: вечером или двумя вечерами берёзовой колотушкой трамбовать нашинкованную матерью капустушку, что делал Петруха с явным удовольствием - сразу представлялось, как бежишь по морозцу на лыжах с батиным ружьишком в дальний лес, снег похрустывает, дышится легко и вкусно. Нарезанную кружечками морковку, которую мама время от времени бросала в бочку, Петька, воровато косясь, молниеносно ополовинивал. Эти "солнышки" казались ему сахаром, слаще сахара! А кочерыжки разве не сахар? Он поворачивался спиной к мамке, жевал их медленно, сосал, наслаждаясь и думая, что она, конечно же, не видит, как двигаются вверх-вниз сынишкины уши, да щёки у тени на стенке шевелятся подобно коровьим, когда та жвачку жевала. Теперь коровки у Волковых нету - в сорок первом ещё зарезать пришлось, половину партизанам отдать, другую половину засолить и делить надолго, и делиться этой долей с родственниками, а бывало, и с соседями.
   К вечеру пришла тётя Галя, и Петька узнал, что завтра праздник. Ему интересно было: какой, - но мать говорила непонятно:
- Бабий праздник... Восьмое марта в сентябре... Должен же когда-нибудь у нас праздник быть... Бабий - и всё. Отстань.
Он отставал, залезал на печку и слушал оттуда, как женщины удивлённо радовались, что самогонка из гнилой картошки получилась крепкая, как они договаривались, кто что принесёт, как вспоминали «ранишние» праздники, хороших мужей своих, погибших, пропавших, воевавших ещё или мучившихся в госпиталях.
   Деревня большая была - тридцать четыре двора, в каждом жили три, два, реже один «мужик в силе». Все ушли, никто пока не пришёл обратно. Потом уже Пётр Петрович осознает эту беду. Четверо всего вернутся: дядя Ваня, беспалый и контуженый; дядя Гриша Матвеев, без правой ноги и правой же руки; дядя Гриша типенский, вообще без ног; и дядя Валера, лейтенант, непострадавший, попивший деревенского винца и сбежавший вскоре в город, в начальники. Потом Пётр Петрович поймёт, что такое Ржевская «мясорубка» и другие: Сычёвская, Московская, Ленинградская, Сталинградская, Курская и т. д., и т. д., и т. д.
   А сейчас из молодых мужиков он в деревне самый уважаемый, гармонист потому что. Вот и тётя Галя просит поиграть на завтрашнем празднике. Не зовут Петькиных дружков, ровесников, не говоря уже о Юрике, который «на пять годов младшей», или о Вовчике, сопляке совсем. А его зовут! Просят:
- Поиграй маленечко, Петенька, уважь.
О как! И, поломавшись для виду, соглашается, кавалер. Благо "тулочка" отцова, новая почти, вот она на комоде салфеточкой вязаной накрытая стоит, играет в Петиных руках «справно». Ничья так не играет, потому что нет пока хозяев инструментов, не пришли ещё. А папка-то... и папка – без вести, ждут они его.
   Утром, взяв ружьё, пошёл Петро на охоту, куда все время ходил, где никогда никого не добывал. И на этот раз не добыл, только ноги убил. Вот дед Петькин был ловок! Рассказывал, что на зайцев ходил с торбой одной. Выйдет на заячью тропку, вынет из неё свои снасти, меж кирпичей кочан положит, посыпает его махоркой и уйдёт. Утром в ту же торбушку только косых собирал. Они набегут капусту жрать, да, нанюхавшись махорочки, чихать начнут и головой шмяк-шмяк о кирпичи. По сорок зайцев приносил. А на медведя охотился так: вырежет из фанеры человека в полный рост и несёт перед собой, мишка увидит, встанет на задние лапы, а передними схватит фанерину и проткнёт насквозь, а дед, вынув из кармана молоток, загнёт медвежьи когти с обратной стороны, взвалит зверя на спину и домой припрёт. Мяса пудов сорок! Да что и говорить, вы ж всё равно не поверите, подумаете, что сказка, но это не сказка. Он и за малиной, но ночам ходил. В темноте, оказывается, ягоды светятся. Дед расстелет  прихваченный из дому половик в малиннике и ну  колом махать, потом скатает половик, еле-еле припрёт его домой, листья сфукнет, а ягоды чистенькие - в ведро. По сорок ведер за ночь заготавливал. О, какой дед был! - Хитрый, умный, сильный, весёлый! Петя его любил. Верил ему. Где ты, дед, теперь? Из-под Холма последняя весточка была.
   Хоть и вернулся Петрович из лесу без ничего, а настроение от приятных воспоминаний и от лесного целебного воздуха было праздничным.
   Вечером все собрались в Гришкиной избе, она была попроще и попросторней. Мать принесла грибов и капусты, тётя Галя мочёной брусники чуть не целый таз, баба Проска свёклы красной и грибов тоже, кто-то хрену натёртого, а тётя Зина Матвеева, развязав носовой платок, даже кусочек жёлтого сальца выложила. Сварили картошки, настрогали рубанком редьки, покропили льняным маслицем, выставили самогонку - стол получился шикарный! Только хлебца маловато было. Бабы пили, ели, песни орали старинные и о чём бы ни заводили разговор, всё одно сводили его на мужей своих. Петька и не знал, какие мужики в их деревне замечательные были! Всю бы жизнь гордиться ими! Да живы ль?
   А потом молодой гармонист играл "Семёновну”, "Русского", "Цыганочку" и ещё кое-что помаленьку – всё, чему научился от отца. Плясали, пели частушки хорошие, и матерные тоже, раззадорившись.
   Праздник для Петрухи закончился раньше, чем для других, когда вышла в круг Матрёна. Его и так-то некоторые пощипывали, подмигивали ему, подхваливали - да поглаживали по головке, как маленького, чего он терпеть не мог. А эта затопотала, как коза, и заблеяла вдруг:
                -   Гармонист, гармонист,
                Тоненькие ножки,
                Ни за что тебе не дам,
                Попроси у кошки.
Вторую часть частушки Петька и не понял вовсе: «Что это она могла б дать? - У неё и нету ничего, сама голодная, еле ноги таскает. И чего у кошки попросить? Мышей, что ль? Совсем баба умом тронулась! Что попало несёт!» А вот за «тоненькие ножки» он обиделся. Да ещё как! «У самой, как две спичины, а на меня обзывается. Вожжами за это отхлестать бы как следует! Дурочка!» Личико мужичка покраснело, глаза заблестели, фитильки коптилок заплясали в них. Праздник заглох.
   И как потом ни уговаривали Петю поиграть ещё чуточку, как ни просила его мать «не принимать близко к сердцу», всё напрасно! Петька, перекинув ремень гармони через плечо, побежал к двери: «Я вам покажу!.. Без, меня догуливайте. Попробуйте - без меня!». Гармонь расстегнулась и больно ударилась басами о пол: «Ох!» «Не спортить бы гармошку, - схватив инструмент в охапку, мальчишка выскочил в сени. - Гулянку какую-то придумали! Нашли время!»
   А бабы всё сидели за столом. Не пили и не ели. Долго и страшно плакали.
                ________

   Более полувека миновало с той горемычной поры. Приехал Пётр Петрович в родную свою Пробериху – повидаться захотелось со всеми. А всех-то осталось на этой земельке – одна бабушка Матрёна, девяносто второй годок разменяла, сердечная.
- Тётя Мотя, а помнишь бабий праздник в Гришиной избе в сорок втором?
- Праздник? В сорок втором? -переспрашивает. - Господь с тобой, Петруша!
- Но как же?.. Меня-то помнишь? Я вам на гармони играл, а ты частушку спела: «Гармонист, гармонист...»
- «... Тоненькие ножки...»? А ты, дурачок, обиделся. Какие ж они тогда у тебя были-то? Нашёл время обижаться, - и медленно протекла по её щеке крупная одна только слезинка, остальные выплаканы были за годы горькие.