Андрей Шуханков

ВОСТОЧНЫЙ КАЛЛИГРАФ

Возьми, восточный каллиграф,
меня в ученики
и сумасшедшее исправь
движение руки,
что по карманам у небес
блуждает, будто вор,
вкрапляя в звездный полонез
отравленный минор.


***
Во вне меня, снаружи тела,
и, вопреки теплу колен,
кружится снег осиротело –
земля зиме сдается в плен.

Не сразу, не одним наскоком,
а постепенным забытьем.
Как будто бы в еще далеком
передавать дома в наем

огромным, не живым уборам,
из белого папье-маше.
Что ж ты, зима, крадешься вором
и пальцы греешь на душе?


ЗА МИГ ДО ПАДЕНЬЯ

    О чем я мечтаю? Наверно, взрослея,
все чаще, средь мая, коснуться не смея,
брести полусонно и чувствовать иней
дыханья влюбленной прекрасной богини.
     О чем я жалею? Наверно, о чуде,
     что видел, немея, и понял: не будет
     такого отныне. Нет, не повторится,
чтоб юной богинею стала волчица.
     О чем ее думы? О том мои саги.
И ветры, угрюмы, пылают в овраге.
Я грею ладони, пытаясь согреться
на ласковом лоне пришедшей из сердца,
взращенной в неволе под стражей фантазий,
при смене пароля, в блуждающей фазе
луны, не нашедшей любви океана
и с неба сошедшей, и ставшей, как манна.
     О чём я? О ком я?
                Наверно, об этой,
что песни, как комья, бросает по свету,
недопонимая, как пишутся сложно
средь сонного мая.
                Постой! Осторожно!
Не жги мою душу свечою бенгальской,
а лучше послушай, как плачет Версальский
дворец, не узревший с утра королевы…
И табор осевший, сминая посевы,
уходит, уходит в край вечных иллюзий,
где девочка бродит – помазана музе;
где все так забавно; где воздух так тонок;
там серость бесправна; там я, как ребенок,
сижу и листаю твои отраженья
и знаю, что таю, приемля движенье
к воссоединенью привычек и чувства
за миг до паденья, за шаг до искусства.