Би-жутерия свободы 247

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 247
 
.   «Кошер-р-рная Мурлыка»

Кафе, получившее грассирующее название за повальное  оснащение зала «Зла» кошерной электроникой, отчисления в фонд предвыборной компании и присвоение общественных средств, гудело кондиционером с лошадиными силами, гоняемыми по опилочному манежу. Здесь собрались художники, поклонники и критики, которым всегда до всего имеется дело, что считалось признаком хорошего послевкусия. Сегодня развлекали тапёр Антуан Рулада с ударницей Хельгой Гиндукуш. Над возвышением оранжевел плакат политкорректного содержания: «Умный мужчина пробивает себе дорогу в жизни  головой.  Женщина прокладывает её другим, меняя прокладки без математических выкладок».
Подозрительно поглядывая на фривольный лозунг, выдержанный в поучительном тоне, мужественные кубинские казаки-вышибалы Серафим Добьём и Мордехай Изобил нежно прохаживались под руку по забитому гостями с широкими шляпками до отказа залу. Они осматривали присутствующих вызывающе обстреливающими взглядами. В частности, на какое-то время их внимание привлёк примостившийся на коленях полноватой девахи   Азик Боссфор, подмасливавший кокетливую булочку, на лице у которой господствовали вверительная безграмотность и неограниченное дворовое образование, где превыше всего ценились проходные баллы вора – сквозные дворы и надежды. Девица не вызывала у него ни любви, ни возражений. Он сидел ссутулившись, боясь, что она убьёт его при попытке к бегству от самого себя, и задавал себе вопрос «Почему я не ёж, привыкший жить, как на иголках?»
Когда-то Азик пострадал за кинковый секс не в своей любовной лодке при излишней бортовой качке – два качка и... в сторону. Теперь же Боссфор второй вечер изображал из себя усопшего морячка в Варванеллах седьмой рюмки коньяка. Записанный в древние развалины под номером 254, он редко задумывался над своим обрыдлым  существованием, завалявшимся в старых руинах. Но как ни странно, ему хотелось новых ощущений. Остекленевший взор его был погружён в неповоротливые беспросыпные песочные часы с туго затянутым изящным поясочком на талии.
Казалось, время остановилось на посредственной школьной отметке после того, как его выбросили за пределы отечества, где даже среди умственно отсталых он слыл дураком. А виной, к наигранному удивлению подкупленной властями общественности, оказалась недозволенная (сродни неуместной) шутка, направленная в адрес до востребования: «Каждому генсеку – по генсуке». За этим последовали дисциплинарные взыскания в виде лишения близости во внеурочное время и промывка мозгов без пересадок в западном направлении, если, конечно, смотреть от Экватора на Север.
В одном метрдотеле от Боссфора индийский рикша и фокусник-самозванец Черри Паха под одобрительные вздохи Непьющих вызывал усилием воли стакановское движение по периметру стола, залитого оливковым маслом третьего отжима «На локтях». Посетители знали, что Черри Паха, деливший старлеток на хорошеньких и негодных к употреблению, относит себя к каноническим элементам системы Мендель-Еева, учитывая бурлящие в животе политической смуты. При этом, он профессиональный тушитель любовных пожаров, отдавал себе отчёт за первое полуторагодие, что веру в Будду не укрепить рисом или прописными таблетками для поднятия Конуса, но питаться надо с диетических тарелок, на которых изображены репродукции с ужасающих картин Гойи и Босха.
За столиком у развёрнутого на 90° к сцене камина расположилось странное Оно с резервным батальоном бутылок. Это чудо-юдо напоминало бумажного змея в страшно запущенном состоянии. Оно играло с собой краплёными картами в «Варенье» (приманке к жеманной каше) –  второсортной мнительности сленга гарлемского джайва, рассуждая, – ты, man, мужик с ослабленным анусным жомом, совсем никудышный, легкомысленное дерьмо – типичный шит, испускающий пук, – инертный газ, требующий чтобы его протолкнули. На что Оно отвечало себе деревянно по-английски:
– Самшит. Извини, в десятку ты не угодил.
После пятой пива «Хай ни кем» (а он пил с опережением  графика в две пивные кружки, запивая то ли драже в облатках, то ли лягушачьи лапки в обносках) заплетающийся язык жующего запутался в бастурме слов. На этом откровенная беседа (в словесном недержании «Хоть пруд пруди») прервалась и пошла раздача карт из новёхонькой колоды – старая не вызывала ни у одной из его рук никакого доверия. В эти минуты Оно чувствовало себя шахматным офицером, взявшимся не за ум, а за кормовое весло в надежде опешить, зажатую со всех сторон в вагоне метро, королеву М. Арго, с трудом напялившую бриллиантовые кольца на свои жирные колбасные изделия. В таких случаях Оно забывало пользоваться фиговым листком здравомыслия для видимого прикрытия.
В пятом углу обугленной комнаты, который ему нашли шутники тушители Всемирного Пожара, обладающие самой высокой покупательной способностью, полнометражный румынский валютчик левонарушитель Саркис Угробеску усиленно занимался самомассажем в отражении зацелованного мухами зеркала. И пятый год он, безуспешно готовивший себя к самосожжению, раскрывал душу нараспашку, как морская раковина-затворница в «День раскрытых створок» пушистой любимице кафе ангорской кошке Приживалке, вызывающе свернувшейся калачиком на стуле напротив и терпеливо ждавшей, пока её хозяйка цыганская арфистка Стефа Папироску, с головой обсыпанной стружками волос,  закончит свой номер.
Максималиста Гуку беспокоил неуклонный рост его репутации среди рептилий и земноводных. Отвёдя голову в крайнее положение назад и в сторону, он тремя ключевыми полуоборотами в полости рта завёл с ними беседу, в которой ретиво жаловался:
а) На своё житьё-бытьё среди не тех, с кем бы хотелось;
б) На то, что через собственную голову не перепрыгнешь;
в) На то, что шутки пахнут ладаном и на него же дышат;
г) на то, что от него ушла эксгибиционистка-жена (не женщина, а маслобойный завод со взбитыми сливками или гоголь-моголем) к компьютеру в сайт «Чувства в рассрочку », где её так и подмывает интернетно отдаться подогреваемой посторонними взглядами струе в обобществлённом биде «XXI столетие».
Иногда в чертополохающемся  разговоре с собой он брал тайм-аут и эмфиземно дышал на полупустую бутылку Кавальдоса, представляя себя в кавалькаде лошадей, несущихся в чистом поле.
Губнушка распушила хвостовое оперение павы и стройно вошла в «Кошерную мурлыку». Не обращая внимания на разбросанные по кафе деквасированные элементы, и не сомневаясь, что их неважненецкое остроумие не Жванецкого, Диззи приблизилась к столику, за которым расположилось одиозное трио художников-авангардистов, скреплённых едиными кандалами-взглядами на декадентское искусство и сцементированных хроническими алкоголизмом и нехваткой денег. По поверхностно скользящему взгляду Диззи можно было определить, что ей доставляет удовольствие опускать мужчин и связанные с ними не оглашаемые подробности, так как они зарекомендовали себя злостными неплательщиками той же весомой монетой – эти козлы считали всех женщин, посещавших Кошерную Мурлыку, распущенными. А сами скоты похотливо искали в них перевалочный пункт, да что там говорить, у мужчин с незначительными запросами своя щель в жизни.
С появлением Губнушки в поле зрения юпитеров оркестр псевдонародных инструментов бесцеремонно прервал номер отпускника огрехов тапёра Антуана Рулады с едва выдерживающей палочный ритм полногрудой барабанщицой, недопонимавшей, что ореолы её сосков представляются присутствующим нагрудными знаками отличия. Оркестр заиграл в честь Диззи импортную форсмажорную тушь ресниц  «Несмывающаяся маскара». На подпевке стояли мальчишки «Патлатые головастики» и девицы «Простуженные волосы» – искусные штопальщицы дырявой памяти.
– Удивительно, Антуан, почему вы не музицируете на Стэнвее? – бросила Диззи, кокетливо поигрывая брелком на распухшей от гордости щиколотке. Здесь ей всё было до боли в печени знакомо, от швейцара до мужского туалета «Спусковой механизм» для простатников и живописцев с призывным изображением фаллоса на двери работы художника Парапета Пожелтяна.
– Не хочется хандрящий инструмент расстраивать. Уверен, по ночам его будут терзать гиены кошмаров. Их визиты, как шнурки, когда слишком затягиваются, – заметил Антуан, испугавшийся, что Диззи примет его за виртуоза, не имеющего за душой ничего, кроме самомнения, – к тому же я – пианист, моя королева, а не роялист с запредельными монархическими амбициями. Я не возлагаю венки на надежды стать лауреатом расхожего конкурса, потому что хожу на свидания с музой с пустым карманом и мочевым пузырём.
Удовлетворённая ответом Антуана Рулады, артиста, страдающего от повышенного давления общественного мнения, левая щека которого распухла от камня, застрявшего в протоке слюнной железы, Губнушка, глядя на вспоротый живот кожаного дивана, почувствовала, что снова попала в родную атмосферу искусственников от искусства и не удержится от замечаний и озвучивания избранной ею роли комментатора. Самих цветов в зале было с кот наплакал. Бывший стеклодув Рулада, разбогатевший на стеклонадувательстве, компенсаторно топил их в мягких звуках негодующего тромбона. Диззи и не подозревала, что находящиеся в зале почтенные врачи отмечали День пластической хирургии «Кожный Покров». В показушном кафе она завидовала только одному экспонату – Ванде Кому-Фляжке – бывшей замарашке в растрёпанных чувствах, а теперь яркой красотке, которую с её духовным багажом в авиалайнер не впускали. Она не работала, но одевалась со вкусом, что определённо нравилось людоедам. Ванда имела обыкновение раскуривать зажигалкой «Пароксизмы праведного гнева» сигары с лавандой, и считалась дамой неизвестного содержания, вешающейся за колье на шею первому встречному аферисту, причём волантёрно перебрасывалась бадминтоновским воланом от одного игрока к другому. Диззи отметила про себя –  на ярмолке тщеславия в кафе соперницу Кому-Фляжка не представляла, хотя и вышла замуж за туго набитого Кошелкова. Эта ситуация в корне меняла положение Губнушки в столь разношёрстном обществе. Она понимала – лезть из чужой кожи вон не получится. Её вес в обществе себя увеличивался с каждым приёмом пищи и по мере приближения к художникам, которые вряд ли осознавали, что переходный возраст мужчины знаменуется сменой штепселей – а тарапунька всё та же.
В связи с этим из сорвиголов другим не выходит антидиетический роман о реквизированной любви Амброзия Садюги «Если бы насущный орган набирал в весе, то...». Книжонка не плесневела на прилавках, она раскупалась. Продажной оказалась даже цена. Мастерски скрытый смысл книги, оговаривавший людей и условия, интриговал пытливого читателя загадочным эпиграфом.
– Ты на мне женишься? – задала она ему морщинистый вопрос.
– Поживём-увидим, – хмыкнул он с присущей ему многозначительностью, подозревая, что в погоне за успехом выигрывает успех.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #248)