Последняя ласка

Книга прозы.
         Городок.

Последняя ласка.

  В этот год тепло не уходило долго, долго,- медлило, будто любовник, который, прощаясь, всё не решается разжать объятия, оставить любимое беззащитным, открытым всем ветрам, холодам и печалям. У него, у тепла, недоставало сил представить, как безжалостный вихрь сорвёт с цветов и деревьев невесомые пестрые тряпочки лепестков и листьев...
  И всё время было тихо... и дивно... И август миновал давно, и сентябрь, с обычной для этой поры прозрачной прохладой, подошёл к концу, и ознобный октябрь уже ступил на порог, а георгины, астры и хризантемы цвели так, словно благоухало щедрое лето в зените, стебли всякое утро выбрасывали в изобилии  новые крепкие кулачки бутонов, напоминающие младенческие.
   В полдень стояли ленивый мягкий зной и нега. Над цветами, над их роскошными головками бунчали и вились сытые тяжёлые пчёлы и шмели, и непуганые пёстрые бабочки медленно перепархивая с цветка на цветок, трепетали робкими крылышками, дрожание их завораживало, навевало сон.
   Она подолгу сидела теперь на старой скамеечке в палисаднике, не могла оторвать взгляда от яркой картины, испытывая безмятежность и покой, неведомые прежде. Две красоты - земная и небесная, услаждали взгляд и душу.
    Женщина не заметила, когда время согнуло её крепкую прежде спину и снова сделало маленькой, какой она была когда-то. И старая скамеечка тоже, вероятно, пропустила момент, когда потемнела, покривилась и ссохлась. Зато хорошо помнила ту, которая на ней сидела, - помнила прежней, звонкоголосой и розовощёкой, с ясными карими глазами и милой улыбкой. Она тогда очень любила петь и пела почти постоянно, во весь голос - когда случались нечастые праздники, или тихонько - когда обрабатывала огородные гряды, полола траву, поила водой растения и делала ещё тысячу разных мелких и необходимых для жизни дел. Дел было много, жизнь была трудна, а песня отрадна, искренна и беззаботна.
  Ещё она всегда любила цветы, их здесь было в изобилии. На маленьком лоскутике земли, отвоёванном по краю у огурцов, помидоров и капусты, росли они плотно и в то же время удивительно пышно и свободно. Расцветали ярусами: внизу мелочь маргариток, анютиных глазок, бархатцев, бальзаминов, - красота их была скромна, застенчива и непритязательна, но, распускаясь во множестве, они образовывали целые пушистые куртины, трогательные в своей простоте. А над их кроткими личиками царственно возносились крупные и яркие соцветия астр, гладиолусов и георгинов. Пионы с их медовой растрепанной прелестью всегда цвели отдельно, в специально сколоченной для этого вольере из тонких деревянных палочек, капризно разбрасывая стебли во все стороны и напоминая роскошный букет в грубой деревенской вазе.
   ...Цветы вбирали в себя взгляд старой женщины целиком, без остатка. Ей чудилось, что душа, как Дюймовочка, давно выпрыгнула из обветшалой своей оболочки, забралась в спутанное цветочное буйство и бродит там, среди травы, стеблей и листьев, тянется на цыпочках к кудрявым шапкам, и крылья бабочек, реющих над ними, овевают прохладой её лицо и раздувают волосы. Когда удавалось оторвать взгляд от цветов, его немедленно вбирало в себя небо, - золотой солнечный ливень или розовые облака в лазури.
   Ни одно живое существо не могло разделить её созерцаний. Живущая рядом племянница, по маковку загруженная школой, детьми, бесконечными домашними хлопотами и заботами, нечасто выкраивала минуту посидеть рядом в этом цветущем раю. Но и тогда, когда она сидела рядом, взгляд молодой и душа оставались вовне, у неё просто ещё было слишком много сил, чтобы не завораживало, не утягивало на глубину. Обыденность, как пошлый надувной круг, мешала, держа снаружи.
   И только кошки, беззаботно играя на освобождённых от растений грядах и кучах высыхающей картофельной ботвы, казалось, были преданы старухе до конца. Кошки все время были тут, около, по временам бросали игры, подходили и усаживались на перила крылечка, смотрели узкими зелёными глазами на неё, на солнце, на цветы, но глаза зверей были непроницаемо темны, и в них не отражалось ничего.
   Душа её была свободна и одинока. О чём-то она думала, что-то вспоминала, но картины проплывали перед внутренним взором легко, не останавливаясь, сменяли одна другую, - так плывут, возникая из бездны и снова в ней исчезая, облака. Давно знакомые псалмы сами с легкостью ложились в уста, и она шептала их, даже не замечая и не отдавая в этом отчёта.
   "Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша"...
   Чудная ласка слов и позднего сентябрьского тепла неведомо откуда преподнесены были ей в дар как величайшая милость и щедрость,- и небывалая, самозабвенная роскошь бесстрашного цветения перед неумолимым ликом холода и смерти много говорили всему её существу, говорили помимо слов, напрямую. Любимая и добрая земля, белый свет отдавали ей эту прощальную радость. Может быть, с нею она и уйдёт, и, закрывая глаза, всё будет видеть яркие головки цветов, синеву и белые, как пух, облака. ...И хорошо, и слава Богу.
   Она не увидит смерти красоты, когда та, поверженная первым инеем, почернеет и падёт, вмиг утратив все краски, на землю, что её лелеяла и питала, и смешается с нею, и сама станет землёю.