Старуха улыбнулась...

В пространстве комнаты нас трое – я и боль,
и эта птица, что над самой головой
зависла слюдяным пятном неясным.
Точней, качается на узенькой ноге.
И клюв её из гуттаперчевой пластмассы
мне вену бередит. И не понять,
она высасывает соки из меня,
или, напротив – кровь напитывает ими.
А я мучительно пытаюсь вспомнить имя
пичуги одноногой. «Цапля»? – нет.
Быть может, «цапельница»? – маловероятно.
Там было проще – что-то вроде «капля».
«Капель»? Нет – «капельница»!
Словно в память свет
пролился, озарив её извивы.
Порой, сюда приходит молчаливо,
вся в белоснежном, женщина с косой,
как росчерк по спине. И никогда
она не появляется без дела.
В её резиновых руках прозрачно-белых
какая-нибудь зиждется байда:
колючий шприц ли, банка для мочи,
а то и вовсе силуэт свечи.
Но не логичной свечки, поминальной,
а сумрачный намёк беды ректальной.
И очень редко возникает здесь
мужчина – ему страшно недосуг,
он занят, раздражён и тоже в белом.
Под толстой линзой нервный глаз косит.
Мохнатым пальчиком он слушает умело
мой синий пульс и смотрит на часы.
Он думает, что «батенькавымой»
меня зовут. Но я не помню сам
он что-то перепутал, или нет.
А ночью я проваливаюсь в боль.
Я погружаюсь в беспросветный бред,
не то собой, не то своей судьбой.
Тогда из темноты, как тень, извне,
фигура женская в белеющем чаду
вплывает в комнату и, замерев в углу,
маячит там и пристально глядит
зрачками черноты небытия.
Она стара,
как вечный шум воды.
Как карточная подлая игра.
Как глупая подагра, жар костра.
И даже много старше. У неё
насчёт меня есть виды. И она
от плана не отступит никогда.
И эти трое – старая в углу,
и в толстых линзах нервный господин,
и женщина с прочерченной спиной –
ко мне приходят в белом. Может быть,
они жрецы и представляют тут
заупокойный и заздравный культ?
И все меня стараются тянуть,
кто в свет – наверх, а кто на дно – во тьму.
Над этой битвой коршуном парит,
как символ грани, личный мой Харон
надежды – «цапельницы» - безнадёги тень.
Но главный персонаж, конечно, боль.
Усилится она и на лице
старухи появляется тотчас
зубастого оскала мёртвый блеск.
Но стоит боли отступить и враз
Мохнатопалого теплеет строгий тембр.
Удавка смерти – болевой синдром
всем заправляет в этой пустоте.

В безмолвной комнате проём окна и я.
И шум дождя. По тёмному стеклу
густая и тягучая вода
стекает вниз. И сквозь её поток
остовы чёрные октябрьских, мокрых лип
колышутся, волнуясь и струясь.
Я к ним хочу, через поток – туда.
Я не был за окошком так давно.
Мне кажется уже, что никогда.

Сон.

Помимо сумерек в палате никого.
И лишь снаружи, за распахнутым окном
тревожно мечется, перекрывая даль
обмылок боли.
В пасмурных полях,
по самой кромке лесополосы,
не то идут, не то плывут в дожде
два белых силуэта. С ними нет
той – старой, словно вечный шум воды.
Над головами их, чуть впереди,
качается размытое пятно,
прозрачное, как воздух, как слюда.      
Боль разевает свой беззвучный рот
и силится кричать: «Жрецы, сюда!
Тут «батенькавымой»! Ему нужны
и «цапельница» ваша и часы!»
Отсутствующий звук не достаёт
до окоёма лесополосы.
Две белые фигуры всё плывут…
И боль кричит в последний раз: «Эй, вы!
Когда не станет «батеньки» и мне
наступит неминуемый конец!
Спасите нас!» - И мечется в окне.

…старуха улыбнулась из угла…