О неуловимости вдохновения

— Проклятье! — Крушкин так резко вскочил со стула, что тот, не удержав равновесия, упал с глухим стуком на ковёр.

Александр Сысоевич в отчаяньи метался по кабинету, как тигр в клетке, при этом хватал разные предметы, разглядывая и возвращая на прежние места. Успокоившись, Крушкин подошёл к распахнутому настежь окну и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов. А затем окинул внимательным, цепким взором открывшийся ему вид, пытаясь сыскать в нём что-то необыкновенное и вдохновляющее.

Осень. Осень золотая.

Ты такая… ты такая…

Но, как Крушкин не старался, а не мог подобрать подходящие эпитеты. Не мог и всё тут. Потому что осень за его окном навевала тоску и апатию. От созерцания скрюченных деревьев с голыми ветками, куч гниющих листьев, холодной мороси и грязных луж скорее хотелось нажраться как свинья, чем создать нечто прекрасное про это «очей очарованье». Ну или смачно плюнуть с высоты четвёртого этажа на один из зонтов, торчащих у подъезда. Вон, хотя бы на тот, ядовитого зелёного цвета, под которым спряталась известная всей округе сплетница  баба Груша. И что не сидит старуха в тепле квартиры, не вяжет носки внукам, не печёт пирожки? Какая бы погода не была, возникало стойкое ощущение, что баба Груша днюет и ночует на лавке, поджидая очередную жертву, чтоб вызнать что или наоборот вывалить на голову человеку собранную инфу. За глаза сплетницу так и называли «наша СМИ». Крушкина аж перекосило от неприязни, но он сдержался, не в первый раз, так как считал себя культурным интеллигентным человеком. К тому же поэтом.

ах до чего же баба Грунька

когда на вас я погляжу

то удержаться не можу

хочу чего-нибудь на бруньках —

Изрёк Александр Сысоевич, решительно захлопывая окно и зашторивая его, от греха подальше. И ведь  было от чего негодовать Крушкину — эта вездесущая бабка не раз настрополяла Алевтину, красочно описывая крушкинской жене то, как в её отсутствие, она, несмотря на ревматизм и преклонные годы, гоняет толпы поклонниц поэта прочь от дома.

Нет, это никуда не годится! Вдохновение не то, что не появилось — его жалкие остатки улетучились в никуда. Крушкин шагнул к стене, на которой висела его любимая картина. Он смотрел на неё, погружаясь как в глубокий омут, а затем закрыл глаза и стоял так, слегка покачиваясь с пятки на носок, ощущая умиротворение. Секунда, другая… и вот, откуда-то из глубин его сознания, сердца и души, прорвались слова, сложившиеся в строки:

Осень. Дождь. Холодный ветер. Слякоть. Грязь.

Листья сгнили. Не шуршат. Не пахнут.

Но как только вспомню я о вас,

Светик мой, хочу… чекушку жахнуть.

— Да что ж это такое?! — возопил Александр Сысоевич Крушкин, решив на повременить с сочинительством и отдаться послеобеденному сну. Раз вдохновение отдыхает, почему и поэту не последовать его примеру.