Би-жутерия свободы 242

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 242
 
В противовес разуму одурманенные листатели увесистого тома не смогли больше контролировать себя, и принялась за тщательное изучение полного собрания злоключений Садюги – выходца из мировой столицы лошадиных танцев Конотопа, в парках которого он имел обыкновение вести беседы с биологическими родителями, не то грассируя, не то картавя, на лошади. В предыдущем неполном собрании сочинений (от замаскированного скороспелого помидора лица) скупой на мысли, но болтун в присутственных местах, автор пытался преодолеть типичную отрицательную черту – умолчаяние народа, к коему себя не причислял, стараясь не сболтнуть лишнего в словесном гоголь-моголе, напоминавшем эпистолярные экскурсы столяра-краснодеревщика с выспренним слогом. Фруминой норовистой собачке, йоркширу Мошке, Амброзий растолковал в доступной форме создавшуюся ситуацию: «Надеюсь, когда умру, такие как ты отметят меня достойной оградой, ибо мои книги – это бег с барьерами, в котором динамично приходится задирать конкурентов или нагревать их, не подключая к моей энергосистеме».
Арик Энтерлинк, «оторопевший» от Амброзия, ни за себя, ни за собачонку, ни за родину не обиделся. Сделав определённые выводы, он похудел, в случае если Губнушка изменит решение, принятое Садюгой, и захочет поносить его на руках без передышки.
Такое же произошло с Энтерлинком на бывшей «родинке», пояснял Амброзий Мошке, втолковывая ногой терьеру непреложные истины, его случай хронометрически совпал с моей защитой диссертации «Арбузнокорочное влияние цензуры на выведение соли из организма произведения». Записными оппонентами выступили Сигизмунд Недодал, Таисия Типатой и Леонтий Наслоения.
Мошка смотрел на всё это рассеянным взглядом учёной собаки и слушал Амброзия, свалившись на подушку в форме накрахмаленного хот дога. Терьер только казался чванным и спесивым, а на самом деле он был непревзойдённым милягой в третьем поколении, такая уж у него была аура. Но вот что поведал Амброзий:
«По окончании отсидки в полиции после конфронтации в кафе «Симфония», на Пятой улице, Витёк осознал с помощью принудительного четырёхразового  в день голодания за решёткой, что не зря носит имя «Победитель». С третьей подсказки Энтерлинка, опомнившийся Витя, выйдя из заключения, смалодушничал и купил кооперативную квартиру с видом на гремучую змею сабвея, руководствуясь бриллиантовым правилом Арика «Всё для дома и ничего для семьи». Витёк заикнулся «Почему?» и Арик пояснил, что до него к Диззи сватался липовый негр Нквама Баобаб с лицом сморщенного чернослива, судимый за то, что брызнул серной кислотой в портрет белого руководителя. Чудак предложил ей обручиться в синагоге с обменом колец в носу. С трудом поняв Нкваму, считавшего, что семью «на слом» можно  укрепить лишь цементным раствором, а устранить Диззи в ближайшие десять лет не представлялось никакой возможности, Витёк купил ей часы с кулачным боем и боеприпасами на чёрный день, дабы Диззи не мешала им с Ариком в достижении столь желанной береговой полосы в свободное от безделья время.
На третий день швейцарский бой пропал с нечёсаной пуэрториканской герлой. Часы Диззи вернула в магазин со слезами, но без боя, без никелированного браслетика и вожделенной скидки от продажи купленного мужем подарка. Ну и ладно, успокаивала она себя, чтобы почувствовать раскованность, не обязательно покупать цепочку, всё подскакивает в цене, лишь моя мечта остаётся лежать золотой блохой под стеклом в ювелирном отделе.
На честно забранные деньги Губнушка по совету  подружки из «Литрового» банка Фёклы Лечо, мимические морщинки которой превышали допустимые нормы, задумала массивное дело – устроить в ещё не достаточно просвещённой утруссками Гомерике евроремонт (Диззи хотелось иметь стены в ванной, отделанные плиточным шоколадом). По рекомендации Фёклы она срочно стала снаряжать польскую сборную команду по регби к летнему наёмному сезону. Но выяснилось, что поляки не имели страховки на случай падения со строительных лесов, и Диззи наняла интернациональную строительную бригаду «Герника демолишён(ных)», которую возглавлял д’Жак Разруха, обросший седыми водорослями прошлого поколения, в ниже перечисленном составе и високосном году:
Хосе Нозалес, Федька Гематома, Геракл Атаки, Зельда Три Олей, Збышек Поддых, Шалва Грустим, Вездеуш Челядь, Искандер Стропило, Маруся Теплынь, Порфирий Спрут-Наутилусов, Ася Позёмкина, Трихомон Ватрушка, которого поэтапно использовали все женщины, а может быть и дальше со всеми остановками.
Своим заместителем прораб д’Жак Разворуха имел по выходным Автандилера Австралопитекова-Кенгуровича.
Зная, что Диззи верховодила по возможности всеми и теперь намеревалась ездить на нём верхом, деля жилищный юмор на кооперативный и кондовый, Витёк приветливо заржал. Но впоследствии завозражал, напомнив Губнушке, что голова – он, а она, с её дистонией, всего лишь утончённая Кремлёвской диетой шея.
Если бы не её остеохондроз, то лживые слова могли быть приняты за истину. Но Примула возразил, напористо заявив, что эта команда починщиков ему не по золотым коронкам, эффектно прокомментировав свою мысль по поводу предстоящего Евроремонта: «Залатаю стену в кухне, оснащённой по последнему слову комбайнерской техники, которой не хватает подопытной комбайнёрши, пол подниму, а потолок, если повезёт, отделается лепкой, если сам не обвалится».
Непредсказуемый  лингвистический талант Витюни расцветал фортензиями. Знакомый на собственном горьком опыте с теорией построения Изма в Носорожье Витёк охотно  делил строителей на рабов и «прорабов». За годы слепого вкалывания а-ля Папа Карло (он не выстругивал на верстаке Буратино, а навёрстывал Упущенного с подоспевшей помощью ладного рубанка).
Примула Старший научился не доверять руководству сельского клуба с его холодцом железных стульев в процессе адаптации к ним в актовом зале. В целях индивидуальной защиты поклонник бессловесности Витёк Мышца занялся мечтательным окучиванием фраз самоличного приготовления, обильно поливая их одеколоном «Степан Разин» и приговаривая: «Прекратите меня хулить».
Искусница Губнушка – этакий «многолетний цветок», каждый месяц тратившая целое состояние на булавки и шпильки, которые она подпускала в беседах с приятельницами, развивала бешеную активность щипцами для волос. Она приветствовала литературные проявления Витюни, но соглашалась выслушивать лишь часть его тирад при условии, что он запишется к проктологу Гуревичукусу на одеколоноскопию. Буграми мышц Витёк подавил в себе движение сопротивления к писательству и нехотя согласился. Ихуютные вечера на кухне напоминали состязания по плевкам в душу.
После принятого решения у Вити что-то отлегло от души, запрокинув руки за голову. Смельчак-шофёр не растерялся, и пользуясь подвернувшимся случаем, не сверяя времени, завёл шашни. Они заурчали моторами лайнера, за бортом которого (к всеобщему облегчению находящихся в салоне) остался поношенный треугольник Бермудских трусов. Впоследствии выдумщика Витьку, которого не возбуждало волосатое рвение на интимных участках тела, не покидали видения фантасмагорий, пережитых на Ямайке, Гаити и  накарябанной Опа-насом на отдыхе на Карибах песенки.

Для чего человеку жопа?
Для того, чтоб искать приключений
На неё и её соседа,
Расторможенного впереди?

В лотерею выпало счастье
Встретить Вас в скучный день осенний
В туалете, в общественном месте
Вы раскручивали бигуди.

Я увидел от шеи ноги
И тотчас воспылал любовью,
Подошёл незаметно сзади,
Прислонился к стене плечом

И сказал, моя дорогая,
В гороскопе скрестились дороги,
С Вашей скрипкой мы виртуозно
Отыграем моим смычком.

Осмотрела, как лук натянутый,
Потрепала его за уши,
Повидавшего годы и виды
Колобродных страстей и проказ.

Не могу, говорит, разогнуться,
Разыгрался страшенный ишиас.
Торопиться не будем, послушайте,
Приходите в следующий раз.

По окончании песенки Л.Т.М. выпитое за вечер било гонгом в голову впечатлительной Губнушки, которую пугали сэндвичные объятья любви втроём. В неё закралось не передаваемое по наследству ревнивое чувство, усугублённое разыгравшейся мигренью.
Диззи схватилась правой рукой за левое полушарие мозга, как бы защищаясь от плетённого авторского текста, и прижала статные голени к нескончаемым бёдрам, беседующим о том, что она, обладательница стоящего в коридоре необъезженного велосипеда, занимается эквилибристикой на карнизе Витькиного долготерпения, при этом любит приталенные платья с расширенными заседаниями «Восьмёрки».
Витя Примула и так винил её во всех смертных грехах, а тут ещё несусветная глупость «откровение за откровение», выраженная в непристойной стихотворной форме.
Этот выразительный эпос, сопровождаемый жестом в туалете, и не соответствовавший действительности, окончательно добил сентиментальную Диззи, только что не вызвал исступлённых выкриков о материальной помощи: «Я не тряпочница, но мне необходимы вещественные доказательства любви!» После этого инцидента она с трудом стала отличать кронштейн от кронпринца, путая их местами в кажущемся ей  временным правительстве княжества Лихтенштейн, что смотрит окнами на север Швейцарии, и где она припрятала от Витька не облагаемые налогом 33 таллера.
Температура Витька опустилась. Поднявшись с постели, он с минуту глазами на ощупь осматривал общую текстуру подруги жизни, до крови закусившей не ту губу, припомнив, насколько не любил, когда на заднем сидении начиналась несанкционированная им «Игра в бирюльки». Тогда скромняга Витёк, трёхэтажный мат которого не претерпевал изменений с трёхлетнего возраста, и не становился двухэтажным, вспоминал, что никогда не задавался перед Губнушкой... вопросом, откуда у неё каждую неделю новые колготки, что для него было ниже её унизительной зарплаты.
В такие минуты Примулу охватывали приступы кусачек ревности и нервишки давали осечку, и он истошно кричал: «Будешь кочеврыжиться, опущу как шапку-ушанку и тесёмки завяжу впридачу! Сколько бы ты ни старалась, тебе не удастся убрать «скелеты» моих любовников из славянского шкапа!» (в нюхательной области Витёк отличался тонким зрительным восприятием в 0.08 кв. миллиметра на единицу жилплощади). В отчаянии он звонил безотказному кукловоду Арику Энтерлинку, становившемуся с каждым днём всё антикварнее, чтобы тот срочно собирался на пляж. Витя с рубанком в руках для снятия стружки с сомневающихся, был убеждён, что старикан наверняка согласится, ибо Арика Энтерлинка хлебом не корми, дай подушиться в переполненном вагоне метро – этом питомнике извращенцев среди молодняка – одеколоном «Ван Гог» с перебинтованным ухом на бутылочной наклейке.
Как всегда в таких случаях Примула-Мышца делился с другом отсутствием соображений, возникших на подзолистой почве. Опутанный паутиной чуждых ему мыслей, старикан с потрёпанной корабельной обшивкой Фернанделя, отвечал не задумываясь:
«Витёк, не приходи к паучным выводам, они могут разбежаться. Мысль не настырная нищенка, стучащая голой пяткой о тротуар, от неё не отделаться незначительным подаянием, если только в сети не залетела знакомая муха. У меня, например, скулы сводит от смеха. Это сплющивает нос, но сводником меня не делает. И я не думаю, что тени, понаехавшие на стену, пострадали».
Обрадованный ларингитным голосом юного друга в трубке и уверенный, что в отличие от болезней новости убивают сразу, Арик считал определение необъезженной кобылы времени реальной категорией, при условии, если стартовый пистолет даёт осечку. Без веского повода он позволил себе отпустить неуместную шутку, неприводимую здесь в принудительном порядке.
Она предназначалась исключительно для его любовницы, отвергнутой им до одиннадцати часов вечера, которую можно было назвать женщиной с большой натяжкой, чего Арик позволить себе уже не мог в связи с производимыми в нём археологическими раскопками «Самоцветы».
Я всё-таки осмелюсь на короткий пересказ шутки от подставного лица, возможно второго – чем-то средним между лилипутом и петит, назвавшегося астрологом: «Я склонен верить, что помешательства свойственны барменам при условии, что они сами пьют наравне с посетителями». На что невольный подслушиватель – выносливый стоик у стойки бара заметил: «На тебе ложку, легче будет справиться с помешательством в котелке». После столь грубого совета астролог начал обижаться на кинозвёзд с их идиотскими идиосинкрозиями, располагавшихся к нему в барах задом.
Рассказывают, что, в неугомонном звездонечете проснулся спортсмен и спросил, где моя торчковая нога. Так им было найдено новое предназначение набедренной повязки на лбу и швырянии денег в штилевую погоду. Тем самым он создавая воздушную волну, в простонародье называемую ветром. Разве можно  за это осудить человека, не привыкшего к кровельной колбасе, нарезанной немыслимым образом (не путайте резус-фактор с поножовщиной).
– Вижу, вам не смешно, а ей (шутке) уж точно неудобно было среди сталактитов копчёных колбас, свисающих с потолка в цеху.
Охваченный пренебрежением ко «Всевышнему суду» и всему стандартному, престарелый мальчик с кроткими глазёнками крота, под которого не подкопаешься, Арик Энтерлинк вышел в безмолвную тишину вязкого йогурта розовеющего тумана навстречу пасынку, почёсывая ползучую тварь опоясывающего лишая и чувствуя себя взяточником, ждущим «заносов» в Летнем саду зимой.
Достигнув возраста, когда жизнь меряют по количеству «выписанных» таблеток, Арик, отнюдь не мальчик, заклеймил эмиграцию липким ярлыком «Переселение уродов», ссылаясь на то, что его отец с неизменным удовольствием занимался приложением рук к нему – собственному произведению, а мать подхалтуривала цыганкой-предсказательницей с приёмом на дому спиртного, и относились они к сыну, как к результативной медицинской ошибке.
Арик Энтерлинк не без основания рассчитывал вдали от мыслящих стен и поющих половиц встретить на пляже корешей без роду, без племени с удалёнными зубами и непристойно обнажёнными периодонтитными корнями, декорированными остатками недоброкачественной пищи, перемешанной с цветущей гнойной пиорреей, которую при всём желании глянцевых журналов невозможно перепутать с пиаром порно-шоу для осуждённых «Ложные показания», где роль лжи исполняло пикейное покрывало.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #243)