Штабс-капитан Нестеров

Напрочь забыты расчёты и мерки
И не нужны они там, над землёй,
Где на "летающей этажерке"
Небо захлёстнуто "мёртвой петлёй"!

Для "этажерок" воздушные танцы,
Словно круги у планетной оси, –
Солнечный диск в предзакатном багрянце
Пощекотали колёса шасси.

Дамы кричали в истерике пылкой,
Перекрывая рокочущий вой.
Смерть исказилась счастливой ухмылкой:
– Мой он! – О, нет, дорогая, не твой!

– Что ты, костлявая,
                праздновать  рано,
Гибель пилота ещё далека:
До штурмового удара–тарана
Жить бы и жить не года, а века!

Жить бы и жить, даже если осталась
Пара звенящих мгновений... И вот –
Взлётной полоской земля распласталась
У беспредельности Божьих широт.

...Вот и опять вам дарованы крылья:
Счастье полёта навеки – для вас,
Штабс–капитан голубой эскадрильи,
Светлого воинства ас!
 _______________
 * На фото:
    штабс–капитан П.Н.Нестеров (1887 – 1914).

Летающие этажерки –
шутливое народное прозвище первых самолётов в начале ХХ века.

Мёртвая петля –
фигура высшего пилотажа в виде замкнутой петли, в России известная также как «петля Нестерова». Представляет собой замкнутую петлю в вертикальной плоскости. Своё название – «мёртвая» – получила оттого, что некоторое время была рассчитана только теоретически и в реальности не выполнялась.

Из иллюстрированного журнала «Искры», май 1914–го: "Он сделал свою "петлю" в Киеве на Сырецком военном аэродроме 27–го августа 1913 года в 6 часов 15 минут вечера. Это удостоверено в протоколе спортивного комиссара киевского общества воздухоплавания, где сказано, что Нестеров, действительно, выполнил в этот день «полёт по замкнутой кривой в вертикальной плоскости или так называемую мёртвую петлю».

ВОЗДУШНЫЙ ТАРАН

26 августа (8 сентября н.ст.) 1914 года около городка Жолкиева легендарный лётчик Пётр Николаевич Нестеров совершил свой последний подвиг – протаранил австрийский самолёт, в котором находились пилот Франц Малина и пилот–наблюдатель барон Фридрих фон Розенталь, ведшие воздушную разведку передвижения русских войск. Это был первый в мире воздушный таран.

Из статьи "Таран Нестерова (Воспоминания очевидца)" сослуживца П.Н.Нестерова и его друга – военного лётчика, поручика В.Г.Соколова:

«В 3–й армии, которую обслуживали 9–й корпусный авиационный отряд, где служил я, и 11–й корпусный авиационный отряд Нестерова, числилось десять лётчиков. Разбил самолёт, значит, выбыл из строя. В бытность нашу в Жолкиеве в отряде Нестерова уже недоставало двух лётчиков, уехавших раздобывать новые самолеты, что, кстати сказать, было довольно трудным делом. Из этих двух лётчиков поручик Гавин сел в неприятельском расположении, сжёг самолёт и вернулся, а поручик Мрачковский с наблюдателем Генерального штаба капитаном Лазаревым были сбиты во время разведки в глубоком тылу противника. Они вернулись на третьи сутки и привели с собой пленного австрийца. Этот подвиг какой–то корреспондент по ошибке приписал Нестерову, что дало повод некоторым его биографам повторить эту ошибку.
 
На всю Русскую Армию запасной самолёт был только у Нестерова. Он его получил как награду за «мёртвую петлю» и ряд блестящих перелётов перед войной, причём второй, новый самолёт «Моран» давал скорость 135 километров в час, то есть на 35 километров больше, чем наши «Ньюпоры»; по тому времени это было уже достижение.
Так как у Нестерова было два самолёта, то он считал своим долгом выполнять работу за двух лётчиков и летал утром и вечером. Долетался до того, что 12–го августа вечером, когда мы стояли в местечке Броды, возвратившись с разведки, он упал в обморок. В этот день он летал три раза. Несмотря на требование врача перестать летать минимум на месяц, Пётр Николаевич после двух дней отдыха снова был в воздухе…

В Жолкиев, куда перешёл после взятия Львова штаб 3–й армии, наши отряды перелетели 21 августа. И вот каждый день утром над Жолкиевом стал появляться австрийский биплан. Он делал над городом круг и уходил обратно. В штабе нервничали, мы, лётчики, тоже. Но чем же можно было остановить эти регулярные полеты австрийца? Оружия ведь у нас никакого не было. Но, тем не менее, некоторые офицеры Генерального штаба, служившие в штабе 3–й армии, считали, что мы должны сделать невозможное: прекратить полёты австрийского лётчика.
Особенно настаивал на этом генерал–майор Бонч–Бруевич, ведавший разведкой и контрразведкой и по роду службы стоявший близко к лётчикам. В 1957 году вышла книга М.Д.Бонч–Бруевича «Вся власть Советам», в которой автор, говоря о гибели Нестерова, пишет: «Мы давно знали друг друга, и мне этот авиатор, которого явно связывало офицерское звание, был больше чем симпатичен». Не берусь судить со стороны о степени симпатии Бонч–Бруевича к Нестерову, но позволю себе заметить, что офицерское звание Петра Николаевича не тяготило никогда. Кто–кто, а мы, его сослуживцы и друзья, заметили бы это раньше кого бы то ни было.

Я особенно чётко запомнил разговор Бонч–Бруевича с группой летчиков вечером 25 августа 1914 года в вестибюле Жолкиевского замка, где помещался в то время штаб 3–й армии. Из летчиков присутствовали: 11–го отряда – Нестеров, Передков и Кованько, накануне прибывший в отряд; 9–го отряда – Войткевич и я. Мы выходили из отдела разведки и в вестибюле встретили Бонч–Бруевича, остановившего нас. Начавшийся разговор быстро принял обычное направление: Бонч–Бруевич стал нас упрекать в недобросовестном отношении к нашей работе, в том, что мы выдумываем всевозможные предлоги, чтобы не летать, в то время как австрийцы летают ежедневно.

Мы, зная, что командующий армией генерал Рузский нашей работой доволен – о чём он неоднократно говорил, – отмалчивались, но Пётр Николаевич не выдержал и стал возражать. Во время спора генерал Бонч–Бруевич, указывая на регулярные полёты австрийца – это был Розенталь, – сказал:

– Вот летает, а вы только ушами хлопаете и на него смотрите.
– А что же мы можем сделать?
– Напасть на него!.. Дать бой!.. Мы на войне, не на манёврах!
– Но у нас нет оружия, что сделаешь с одними пистолетами Маузера?
– Это всё отговорки!.. Надо придумать способ атаки. А вы просто боитесь! Не хотите рискнуть!

Нестеров вспылил:
– Хорошо! Мы примем меры и остановим полёты австрийца.
– Какие же это вы меры примете? – насмешливо спросил Бонч–Бруевич. – Ведь это одни слова и втирание очков. Так я вам и поверил!
– Я даю вам честное слово русского офицера, ваше превосходительство, что этот австриец перестанет летать! – воскликнул глубоко оскорблённый Нестеров.
– Это как же? Что же вы думаете предпринять?.. Помните, капитан, честным словом русского офицера нельзя бросаться, легкомысленно!
– Я, ваше превосходительство, никогда не давал повода обвинять меня в легкомыслии. Разрешите идти?

Конечно, текстуально за каждое слово этого разговора я ручаться не могу, но содержание его помню твердо, а фраза Бонч–Бруевича: «Это одни слова и втирание очков. Так я вам и поверил!» – гордый ответ Нестерова: «Я даю вам честное слово русского офицера, что этот австриец перестанет летать!» – и весь конец разговора врезались мне в память по вполне понятным причинам. Мы вышли из замка и сразу набросились на Нестерова. Особенно сильно напирал на него Еж – Кованько.

– Как ты мог давать такое слово?! Я ведь знаю, что ты хочешь таранить австрийца. Ведь погибнешь... Знаешь что? Мы его атакуем вдвоём. Будем делать вид, что хотим таранить его сверху, прибьём к земле и заставим сесть!

Мы все дружно поддержали Кованько. Пётр Николаевич спорил, утверждал, что можно, набрав над австрийцем высоту, круто на него  спикировать и ударом шасси по концу крыла его обломать. Но в конце концов под нашим напором Нестеров сдался и сказал: – Ну хорошо, Саша, полетим вместе. 
 
На следующий день австрийский аэроплан появился над Жолкиевом рано утром.
Нестеров и Кованько поднялись за ним в погоню, но у Нестерова при подъеме оборвался трос с грузом, которым он хотел попытаться разбить винт у австрийца, а затем в воздухе мотор стал давать перебои, и Пётр Николаевич сел. Вслед за ним опустился и Кованько.

Нестеров приказал спешно отремонтировать мотор, а сам сел в автомобиль и поехал в казначейство армии, где он получил деньги для нужд 11–го отряда. Когда он возвращался в канцелярию отряда, расположенного рядом с аэродромом, в воздухе показался австрийский самолёт, производивший вторичную разведку. Нестеров подъехал на автомобиле прямо к «Морану», около которого уже стоял Кованько, и спешно сел в самолет. Кованько хотел занять место наблюдателя, но Пётр Николаевич сказал ему:

– Не надо, Саша, я полечу один.
– Но что же ты будешь делать? Возьми по крайней мере хоть браунинг, – сказал Кованько.
– Ничего, я как–нибудь обойдусь, – ответил Нестеров и поднялся в воздух.
Этот эпизод я передаю со слов А.А.Кованько.

Около 11 часов утра, когда появился австрийский аэроплан, я был в штабе армии. Услышав звук мотора и крики: «Летит! Летит!» – я выскочил на площадь перед замком. Австриец сделал круг над городом на высоте 900–1000 метров и стал делать второй. В городе поднялась беспорядочная винтовочная трескотня. Когда я услышал знакомый шум мотора «Гном» и увидел маленький моноплан Нестерова, я решил, что Пётр Николаевич хочет только испугать австрийца, так как ни в коем случае не мог предположить, что Нестеров пойдет сразу же на таран.

Австриец уже в это время, сделав круг, шёл над городом прямо на запад, слегка набирая высоту. Очевидно, он увидел всё, что ему было нужно. А Нестеров обходил город с южной стороны и, быстро поднимаясь, шёл наперерез противнику, заметно догоняя его. Было ясно, что скорость «Морана» намного выше скорости «Альбатроса» австрийца. Вот они уже на одной высоте. Вот Нестеров уже выше противника и делает над ним круг. Австриец заметил появление страшного врага, видно было, как его аэроплан начал снижаться на полном газу. Но уйти от быстроходного «Морана» было нельзя. Нестеров зашёл сзади, догнал врага, и как сокол бьёт неуклюжую цаплю, так и он ударил противника. Сверкнули на солнце серебристые крылья «Морана», и он врезался в австрийский аэроплан.

После удара «Моран» на мгновение как бы остановился в воздухе, а потом начал падать носом вниз, медленно кружась вокруг продольной оси.
– Планирует! – крикнул кто–то.

Но для меня было ясно, что аэроплан не управляется и это падение смертельно.
Австриец же после удара некоторый момент ещё держался в воздухе и летел прямо.
«Неужели напрасная жертва?!» – мелькнуло у меня в голове. Но вот и громоздкий «Альбатрос» медленно повалился на левый бок, потом повернулся носом вниз и стал стремительно падать. Более тяжёлый, чем «Моран», он быстро обогнал его в воздухе и упал на землю первым.

Стоявшая на площади толпа, тихо и напряжённо следившая за воздушным боем, вдруг задвигалась и закричала. Из окна второго этажа замка выглянул командующий армией генерал Рузский и, увидев меня, спросил:

– Что случилось, поручик Соколов? (Командующий всегда требовал личный доклад лётчиков о результате разведки и всех нас знал.)
– Капитан Нестеров таранил австрийский аэроплан, сбил его, но и сам упал, – ответил я.
Командующий схватился за голову.
– Зачем он это сделал?! — воскликнул он.

Я вскочил в уже отъезжавший штабной автомобиль и помчался с несколькими офицерами к месту катастрофы...

"Моран" Нестерова лежал шагах в тридцати от дороги, на невспаханном поле. Шасси у него было разбито, крылья сложились, мотора не было, рули погнуты. Перед самолётом шагах в двадцати лежал Нестеров. Его уже кто–то прибрал, как покойника, сложив ему руки на груди. Его тело, руки и ноги были целы, даже одежда нигде не была порвана. Крови нигде не было видно. Только на правом виске виднелась вмятина с капелькой крови". 

Из статьи «Памяти Нестерова» в журнале "Воздухоплаватель"
(сентябрь 1914–го):

«31 августа киевляне хоронили с великою скорбью национального героя, штабс–капитана Петра Николаевича Нестерова. Прах его, в присутствии Великой княгини Милицы Николаевны и её августейшего сына князя Романа Петровича, генералитета, авиационного отряда и представителей различных правительственных и общественных учреждений, при орудийных салютах, опустили на Аскольдовой могиле. В аккорде похоронных звуков и пения «вечной памяти» всё ещё грезится последняя «мёртвая петля» и смелый полёт славного героя. Он, Нестеров, кость от костей наших, принадлежал к счастливой ныне России; его осиротелая семья отныне принадлежит всем нам, её горе – наше национальное горе».