Образ ДЕВЫ

В 6:30 утра раздалось тихое пиканье будильника. Муж завертелся на кровати, под занавеской - пологом, натянутой от комаров. Я привычно пролезла под полог и, уткнувшись лицом ему в плечо, с горечью, отметила про себя: - Ни трепета, ни страсти, ни малейшего приступа сексуального влечения не было с мужем никогда.
- Ах, Кот, как мне плохо! Дыхалки нет! Надо бросать курить!
- Мне снился сон... - сказала я, что мы с Беллой решили выпить, а денег у Ахмадулиной нет, у меня тоже нет... Тут Белочка снимает с пальца очень дорогой перстень старинной работы и отдает одной старухе... Та ей только - трешку! - дала... А Белла - ты ее знаешь, она и не ропщет! Как в стихотворении:
"Жила в позоре окаянном, а все душа белым - бела..."
Тут я подбежала к старухе и говорю: - Старая ведьма! Да, я из тебя сейчас душу вытряхну вместе с жизнью! Спекулянтка чертова! Я перевернула старуху вверх ногами и с такой силой начала ее трясти, что она завопила: - Отдам! Все отдам! И посыпались из ее барахла всякие деньги и ценности, я взяла Белкин перстень, надела ей на палец, взяла трешку и пошли мы с Беллой в кабак...
- Ты - точь-в-точь! - как она. Сходство поразительное.
За несколько лет его служебного романа с Альфией у него появилась привычка, Эзоповским методом, аллегориями, разговаривать со мною.
Что мне с тобою делать? Может, тебе надо в Москве жить? Другой тебе нужен муж! - сказал муж, щедро, пристраивая меня на сторону, лишь бы пристроить куда - либо, сбыть. Он начал торопливо собираться на работу. "Почитаю на работе!" - сказал он, думая о том, придет или нет к нему Альфия на свидание, и взял с кресла несколько журналов.
- Лучше вот это почитай! - я бросила ему книгу Либиха "Сексуальные дисгармонии".
- Ты что меня за придурка принимаешь? Что здесь может быть нового, Чего я не знаю? - муж, с презрением, отбросил книжечку, в тайне, соображая, что у него хватает сил и искусства, чтобы сладить с Альфией, а обо мне он не хлопотал. Я вспомнила, как Давид подробно изучал эту книгу и добавил, в шут-ку: - Должна же ты, хоть на старости лет, почувствовать себя женщиной.
"Я всю жизнь прожила с умной машиной. Машиной трудолюбивой, но эгоистичной - до предела!
   Около одиннадцати утра раздался телефонный звонок, потом молчание. Может, он, - подумала я, и пошла в ванную смывать крем.
Посмотри тетрадь! Там - новые стихи! - крикнула я ему, с порога, - Вам очень идет это платье, Аннетт, но накиньте шубку! Зима все-таки! Простудитесь! - говорил Давид, чуть покачиваясь в кресле - качалке, а я в летнем, очень ярком, шифоновом платье, сидела перед ним, подложив уйму подушечек под свой импровизированный стул.
- небрит. Неряшлив! Опустошение на лице... и эта - полу - циничная, полу - горькая ухмылка... - сразу процитировала я свое ощущение, внимательно вглядываясь в его лицо.
- Могу не приходить, если не нравлюсь! - морщась от моих слов, тотчас ответил он.
- Понятно, мне, старухе, ты и такой сойдешь! Ты оскорбляешь мои вкус, мои привычки! Разве я тебя этому учила? - я не успела договорить. Слезы бессильной обиды и ярости - покатились по моим щекам.
- Ах, Аннетт! - он тотчас бросился ко мне. Я не могу видеть, как Вы грустите, а когда плачете... тем более... Я так уважаю вас! Сделаю все, все, что Вы хотите! - он тихо, нежно, трогательно поник лицом в мои ладони, целуя мне руки.
- Уважаешь? - повторила я. Уехать что ли?!
- Давайте в Москву!
- Замучился любить старуху или опять твой любимый Ницше: "Падающего - толкни."
- Давайте, я вам продиктую новое стихотворение "Моя помойка"
  Моя помойка - высший свет,
  Помойка - Ад, Эдем и Ницца!
  Помойке нужен был эстет...
  Я должен был туда явиться.
  Помойке нужен глаз и слух,
  и память, с множеством карманов,
  чтоб описать пречистых шлюх
  и обаятельных мужланов.
- Пречистых? Ты сказал пречистых? - перебила его я, отрываясь от блокнота, куда записывала этот экспромт. Это как - пречистых?
- Очень просто... Вы же ходите в туалет. Дело грязное, но необходимое. Эти женщины чисты и наивны. Для них это - как есть, спать, надевать одежду.
- А... ладно! Продолжай!
  Отбросы пахнут лучше роз,
  Сильней! - не сомневайтесь в этом!
  Помойка ставила запрос:
  обзавестись своим поэтом!
  Чудесны лики красоты!
  Их описать! Так все вы бойки!
  Но опишите мне цветы,
  что вырастают на помойке...
- Помнишь, "Когда б вы знали из какого сора цветут цветы, не ведая стыда..."
- Да, Ахматова - перебил он, продолжим!
- Продолжим, цветочек ты мой занюханный! Не могу видеть на твоем лице следы твоих кутежей, видеть, как ты катишься и не остановить.
- Зачем? "Падающего - толкни!" - он насмешливо повел ресницами, а я вспомнила, как сильно он подпалил их в марте прошлого года, прикуривая от газовой горелки, ресницы выросли и стали еще длиннее.
  Помойка славилась грехом.
  Здесь ненормальность стала нормой.
  Но я воспел ее стихом,
  Одел изысканнейшей формой!
- Да! - насмешливо брякнула я "стихом - грехом" - изысканейшая форма, спора нет... Черного кобеля не отмоешь добела, граф Тулуз-Лотрек. Вы хромаете. Вы урод!
- Ладно! Потом перепишешь! -небрежно и задумчиво, сказал Давид.
  Легко на суд людской молвы
  святым лишь посвящать напевы,
  а сможете скажите вы
  увидеть в шлюхе –
                образ Девы?
- Девы - с большой буквы, нетерпеливо перебил Давид, весь проникнутый трогательным обликом шлюхи - Девы...
- Хорошо, а где метафоры?
- Обратите внимание, Аннетт, что у Пушкина их почти не было. Мета-фора необходима тому, кто не может взять другим. Метафора в поэзии - бич двадцатого века.
- Кто это сказал? Где ты вычитал это? - тотчас спросила я, зная его великолепную память.
- Это сказал я... - ответил Давид, но я не поверила ему.
- Вы хотите назвать свой роман "Время обратного отсчета", а я предлагаю вам другое название "Моя - золотая клетка".
- Это потому, Деви, что я люблю пространство и объем, и легкость, а ты любишь замкнутость.

Х Х Х
- Послушайте, Аннетт! - говорил Давид поздним вечером, открывая свою тетрадь. Он был элегантен в черном костюме - тройке...
"Научился!" В угоду мне или другой, но - даже носки белые!" - так думала я, рассматривая его. Я была в черном платье, с зелеными декорациями, зная, что он любит смотреть на меня в этом платье, но Давид не видел меня, он говорил, он вспоминал...
- Я знал ее еще до армии. Это благодаря мне, она стала писать стихи. "Ясно! Я - тренирую тебя; а ты - ее!
- Раньше, до Армии, она отвергала меня, а теперь! - он захлебнулся от сдерживаемого восторга, но старался не очень ликовать. Главное не в том, чтоб воздержаться: свобода выбора - вот что главное!
- Она все смеялась надо мною в присутствии своего жениха. У нее свадьба через три дня. Вот, пусть летит к нему и сравнивает! Вы говорили "полк солдат" - считайте, что по ней прошла целая армия.
- Молодец! Потрошитель чужих невест. Лихо ты разделался!
- Он называл меня мистиком, неудачником, неврастеником, а она смеялась... Вы презираете меня, Аннетт?
- Мне твои страсти по Матфею или... надоели! - злобно, огрызнулась я, чувствуя, что у меня оборвалось сердце. Я тебе не поп , но мне не нравится способ твоей аргументации. Если ты всегда в доказательство своей правоты и своих убеждений будешь прибегать к такому, хреновому способу, то это уже не принцип, а ****ство... - я понимала, что безумно ревную, но сдержаться не мог-ла.
- Презирайте, презирайте меня, Аннетт, я поступил подло... Но она! - смеялась! - продолжал он и, с мельчайшими подробностями, рассказывал мне сцены, сексуальные сцены прошлой ночи. Это был какой - то садизм, я понимала это, чувствуя, как у меня холодеют ноги, и когда холод дошел до сердца - я знала, что нервы сдали.
- Мой муж все знает про тебя! - спокойно, почти с радостью, сказала я.
- Как он узнал? - с любопытством, спросил Давид.
- Очень просто: не ты ли - при каждой нашей встрече, в разных вариантах, выражал одну и ту мысль: "Все - конец! Последний раз! За год ты истрепал мне нервы. Я плакала, а последнюю неделю часто. Муж заметил, сопоставил, сделал выводы.
- И что? Что сказал? Главное! - нетерпеливо перебил Давид.
- Сказал, что убьет тебя! - с наслаждением я вымолвила эту фразу, зная, как труслив и осторожен Давид. Да, чтобы ты ни спал, ни ел, а ждал мести!
- Вы моя болезнь, Аннетт! - хроническая! - сказал Давид, целуя меня.
- Никого он убивать не будет! - сразу смягчилась я. Психологическая атака. Расчет на мою дурость! Передам тебе, а трусливый Давид сто раз подумает - прежде, чем снова прийти.
- Я хотел бы приходить к вам - как раньше, просто так.
- Я банкрот, Деви! Не люблю ходить по магазинам, если у меня нет денег.
- Я приду, Аннетт, как всегда.
- Придешь, чтобы рассказать мне об очередной возлюбленной? Детская жестокость. Однажды у нашего дома, в хаузе, прыгала веселая лягушка, а вокруг хауза стояли дети. Они играли, подкалывали ее палочками, бросали в нее камешки, а она прыгала, металась... Через несколько часов в хаузе плавала мертвая лягушка, а вокруг хауза уже не было детей. Ты, Деви, при случае, воспользуйся моей аллегорией, когда будешь охмурять очередную телку, как вы их кличете...
- Она улетела. Я приду! Вы меня презираете?
Когда я посмотрел на нее, то увидел, что все ее тело покрылось красными пятнами от моих поцелуев... - он сбивчиво, невпопад, но образно рассказал мне все подробности. Потом, к утру, все прошло. Мы вместе с нею проводили в аэропорт ее жениха, я пригласил ее на одну квартиру, она давно этого хотела. Марина разделась, на ней было белое белье, а я подошел к полке с книгами и долго читал, не оборачивался, когда я понял, что еще минута и она начнет одеваться - только тогда я взглянул на нее.
- Грамотно! Четко! - сказала я.
- Вы не ответили: презираете ли вы меня? - он нуждался в моей оценке, выглядел, как победитель. И тот элемент ущербности, жидовства, юродивости, согбенности, с которым я воевала много лет, зная его нескладным, косолапым "гадким утенком" прошел. Никакого убожества никакой забитости и в помине не было в нем. Я перевела на себя, посредством Деви, сняв с него этот элемент ущербности, забитости. Он щедро и откровенно отблагодарил меня, своего док-тора, освободительницу от своих комплексов. Он не мог жить без страданий и, сбросив их с себя, он подарил их мне.
- Я презираю тебя? А кто будет презирать меня. Я дошла до того, что ты - со мною, говоришь о другой. Как нищий, на паперти выпрашиваю твою любовь.
- Я могу, Аннетт, но мне хотелось бы приходить просто так, как раньше.
- Опасно приходить! Муж, уходя на работу, сказал, что в любое время может прийти, проверить. Будет отстреливать жидов! Уже, как Монте-Кристо, он где-нибудь бродит - с жаждой мести!
- Лучше быть убитым благородным человеком, как ваш муж, чем подонком, Аннетт. Он не первый, кто хочет меня убить!
Спустя час он спал, а пламя свечи в зале, я зажгла именно свечи, отбрасывало длинные тени от букетов, и они чуть покачивались на стене, когда пламя свечи чуть колебалось от движения воздуха. Зыбкие тени зыбкость и мимолетность всего земного, живого, и радость мимолетна, зыбка и прочность ее нельзя добыть... как невозможно понять причины радости и грусти, причины, причины - бывает грустная радость, и радостная - грусть, и в этом тесном переплетении и есть смысл - в бессмысленной, как искусство, бесполезной жизни. Все нравственные ценности, все определения добра, зла - полезного и ненужного я вывела для себя давным-давно, и жила так, чтобы, по  возможности, не утомлять себя лишним надрывом нервов, души. Я сохраняла - по мере моих малых сил - энергию покоя и движения. Движения среди тех людей, кто мне нужен или приятен. На остальных я не тратила и не желала тратить и малой дозы своего резерва. Я жила, но это была жизнь в себе и для тех, кто доставляет мне моральные, материальные блага. Я знала, что мой эгоизм оправдан и защищен мною, проверен, взвешен и положен в себя, как в сейф.