Прогорит на огне, подрасплавится

Вязкое марево событийности
Разразилось, наконец, грозой.
Разноцветной молнией очевидности
Огласило, будто смертный вой.

И над лесом засохших мечтаний
ЧумнОй белесОй проплывает туман:
До болотистых душ влюбленности
Он простерся, стирая грань-даль.

Утонуть мне в трясине сУждено,
Вся тропинка вела на дно:
Так ждала, наивная, суженого…
Грустно машет ангел крылом.

У болота топляк загнившийся,
Стервенячье гнездо на ольхе;
И дорожка моя, предательница,
Привела к самой мутной воде.

Я старалась всегда всё «по-доброму»,
Чтоб не стыдно пришлось умирать.
А, вот жаль, бывает по-глупому:
Утопичностью щерится гарь.

Вот ведь: и спичкой чиркнУть не забыли:
Загорелось вокруг всё стеной.
Я, наверное, много верила…
Вот за то и плачУ: «Смирно стой!»

Да стою: мне ж другое неведомо.
Я ж послушная: мне лишь скажи.
Я ж поверю всему, только ласково
Перед словом на меня посмотри.

Я пойду, как теленок на привязи,
За рукой, что надежду сулит.
Ну и что, что вода словно с известью?
Ну и что, что уж горло саднит?

Убивают гвоздём – бесконечностью:
Его вдалбливают, верно, навек;
Как осиновый кол с человечностью,
Как серебряной пули венец.

Опозналась: реальность-пощёчина
И всё тлеть, пока привязь сильна.
А потом оказаться на тропочке,
И под небом: ни жизни, ни льда.

И брести, и брести, как юродивой:
«Не смогла на ногах устоять!»
И сплести себе саван осоковый:
Так немножко теплей умирать.

А теперь, поклонившись стервятнику,
До конца путь-дорожку пройти:
Под трясинку упасть праздным камешком
И лежать до кровавой зари.

Да и что, в самом деле, печалиться?
Это душенька плачет навзрыд.
Прогорит на огне, подрасплавится…
Без нее, видать, легче прожить.