Смех сквозь слёзы

      
Катившая в город красная электричка отбивала мысли своим ритмичным стуком колёс начисто. А мелькавшие за окном зелёно-жёлтые берёзовые рощи настраивали на благодушный лад. Погрузившись в себя, сидя в полупустом вагоне, Андрей почти заснул, лениво разворачивая в сознании что-то очень хорошее и ласковое…

— Носки шерстяной, год не воняют, стирать не надо, рубашка, трусы потенций поднимают, тоже тёплый, — вывел юношу из раздумий говоривший с акцентом, одетый в цветастый халат и тюбетейку раскосый киргиз, тащивший на загривке огромный, полосатый баул.

— Тормозни генацвале, — остановил джигита сильно поддатый парень с недопитым джин-тоником в руке. — А у тебя трусы не радиоактивные?

— Чито? — удивился киргиз.

— Ну, это, хозяйство в них не отвалится? — пояснил пьяный и, отхлебнув из бутылки, для наглядности почесал себя между ног.

— Э, дарагой. Нэт канэчно. Наоборот. Вирастит — нэ рад будишь. Так вирастит, что писта не пролэзит, нэ говоря про джопа.

— Тогда давай три штуки, — обрадовался парень. Получив искомое, расплатился и мирно заснул под мерный перестук колёс.

Андрей тоже собрался вновь покемарить, однако не тут-то было. В вагон просочился дедок лет под семьдесят, с балалайкой на перевес.

Старик развернулся лицом к мирно посапывающей у окошка бабуле и прям от дверей жахнул:

— " Полюбила тракториста,

В первый день ему дала.

Три недели сиськи мыла

И соляркою ссала.»

Бабка аж подпрыгнула, а сидевший рядом с нею верзила заржал и бросил пятисотку в тут же подсунутый певцом картуз.

— А ну ещё, Карузо ты наш недоделанный, — попросили с середины вагона, сидевшие в обнимку парень с девушкой.

— «Чукчу в женском туалете

Озадачило биде.

Громкий хохот на рассвете,

Разбудил Улан-Уде.»

Вагон ржал, деду неплохо подавали. А тот, видимо убедившись, что в окружении детишек совсем не имеется, прибавил жару:

— «Ночью с девушкой в сарае,

Всю копну разворошил.

Оказалось утром — парень.

Чуть в штаны не наложил.»

И следом:

— «Затоплю пожарче баньку,

Пива с водкою напьюсь,

А затем, как ванька-встанька,

Голым по селу пройдусь.»

Голосок у деда был на редкость чистый и звонкий и в сочетании с непроницаемой физиономией и пегой бородкой, вызывал непередаваемый комический эффект.

— «Суп гороховый намедни,

Чуть весь дом мой не спалил.

После сытного обеда,

Я на кухне прикурил.»

«Подшутить решил дедуля,

Соль на соду поменял.

Подсолил борща кастрюлю,

И три дня в сортире спал.»

Дойдя до конца вагона, певец раскланялся ухахатывающейся публике и был таков.

«Ну теперь-то точно посплю», — радостно подумал Андрей, когда отсмеявшись, пассажиры затихли.

Проехать нужную станцию — не боялся. Остановка была предпоследней и худшее, что ему грозило — лишние пять минут в ожидании такси на вокзале. А потому, провалившись в сладостную истому, он совершенно отключился от происходящего, когда высокий, детский голос вывел Андрея из погружения, в навеянный мягким покачиванием вагона, транс.

— Дядь, а есть сто рублей, — спросило чумазое существо лет двенадцати, одетое в старую коричневую куртку, рваные джинсы и синие, местами ещё целые кроссовки. — Если надо — я сделаю.

— Что ты сделаешь? — спросонья не понял парень.

— Всё что хочешь. Ты не думай, я умею. Я целый год у Фимки на фирме работал. Нас там всему обучили как надо.

— Фимка, работа, чепуха какая-то. А почему ты подумал, что ты мне нужен?

— А я по лицу вижу, — улыбнулся мальчишка, — если человек хороший, его сразу видно.

— А если я соглашусь? — спросил Андрей, в душе ненавидя и неведомого Фимку и себя и вообще всю эту жизнь. — Вдруг я извращенец или изверг какой-то?

— Нет. Ты не такой, — ответил мальчик, глядя на него своими ясными голубыми глазами. — Ты меня не обидишь…

В кафешке, куда я привёл моего юного друга, играла уютная песня из давно забытых времён, а я наблюдая за счастливой мордашкой мальчишки, уплетающего третью котлету подряд, не мог отделаться от мысли, что это уже было, пусть не со мной и не в этой жизни. Но так до боли знакомо, что хотелось сразу сделать всё как надо, пока злой рок или полтергейст, Баба Яга или какая иная беда, не сотворят с нами нечто непоправимое.

А ещё через месяц, сидя на краю детской кровати и глядя как мой сын засыпая, улыбается во сне, я понял, что я счастлив. И, что он дал мне намного больше, нежели я, сердобольно накормивший беспризорника. И теперь я не один.

Встретились два одиночества. Так вот…