Материнский свет Венок сонетов

                1
Тебя сегодня, мама, хороню,
Со мной идут метели-пилигримы,
Ветра в крестах затеяли ругню.
Не помню я, чтоб злее были зимы.

Неужто мы со скорбью – побратимы?
Влечёт она к холодному огню,
И я всё ниже голову клоню –
Ни с чем шаги за гробом не сравнимы.

Хочу бежать куда глаза глядят,
Но что-то вновь зовёт меня назад:
Наверно, смерть, довольная злодейством.

И кто со мной – теперь мне всё равно,
Роняет ночь холодное рядно,
Казнюсь при сём и мыслию, и действом.

                2   

Казнюсь при сём и мыслию, и действом:
Средь бела дня неслыханная мгла.
Зима пылает чёрным королевством,
А ты во мне – светлее, чем была.

Ты на земле… О Господи, жила!
И места нет тебе в миру не тесном.
Грохочет время траурным оркестром,
Нагая правда встала, как скала.

В себя смотрю я зрителем сторонним:
Не каждый день мы матерей хороним,
Хоть дышим все в лицо такому дню.

Вхожу в избу впервые сиротою,
В пустом дому брожу с душой пустою,
Беда за мной идёт ступня в ступню.

                3

Беда за мной идёт ступня в ступню,
А я спешу за добрым светом к маме.
Я этим светом поиски светлю,
И он встаёт во всей бытийной гамме.

Гляжу, а свет становится руками,
Несёт цыплятам варево к плетню,
Душистым тестом падает в квашню,
В избе пьяняще пахнет пирогами.

Всю жизнь со мною ходит по земле,
Я и теперь ищу его в селе,
Бессмертен он в своём величье трезвом.

Всевидящий, пробейся в мой сонет!
Но злая тьма безмолвствует в ответ,
Гремя своим кощунственным гвардейством.

                4

Гремя своим кощунственным гвардейством,
Оплёл мороз оковами избу,
И воздух в ней, как в храме иудейском,
Чуть потеплев, идёт через трубу.

Сюда уют несли мы на горбу,
Влача свой век в смирении библейском,
Входя в домишко бедственным семейством,
Обогревали душу и судьбу.

О, как немного места на земле,
Где не озябла память о тепле,
И каждый угол дышит чудодейством!

Но без тебя здесь, мама, – холода
Да расставаний вечная беда…
Не знатен я ни родом, ни наследством.

                5

Не знатен я ни родом, ни наследством,
А возвращусь к истоку давних лет,
Глядит былое чёрным фарисейством
И прежних бед высвечивает след…

Несёт икону мама перелеском:
Хоть за мякину купит сельсовет.
Сельпред в лицо хохочет: – Бога нет!
Так что катись-выкатывайся с треском.

Вторую зиму жили без войны мы,
Но вряд  ли были голоднее зимы –
Мы ели даже мёрзлую стерню.

Из нас осталось только душу выжать.
С тех пор пытаюсь не нажиться – выжить,
Богат лишь тем, что в памяти храню.

                6

Богат лишь тем, что в памяти храню,
Но этим днём богата вся планета.
Вокруг него затеяли возню,
А он и нынче радостней рассвета…

Был майский день, хмельной от первоцвета,
Унял учитель детскую возню,
А школьный сторож вдруг во всю весну
«Катюши» громче выпалил: – Победа!

И захлебнулись радостью уроки,
И мы, забыв смертельные дороги,
Пошли сквозь крики, пляски, толкотню.

Над сельсоветом флаг алел заглавно.
Всё это было, кажется, недавно…
Звенят года, как жито на корню.

                7

Звенят года, как жито на корню,
Быстрей грибов растут чужие дети.
Порой забудешь близкую родню
И отчий дом и – на каком ты свете.

Но вдруг в селе проснёшься на рассвете,
По снегу пустишь первую лыжню.
Лишь ветер за спиною: – Догоню!
Да елей непроснувшиеся плети.

Мелькнёт заря, над избами – дымки,
И на стволы взбегут бурундуки,
Нежданным удивлённые соседством.

И сыпанёт навстречу ребятня,
Взовьются тропы, прожитым пьяня,
Они здесь пахнут порохом и детством.

                8

Они здесь пахнут порохом и детством –
Мои во тьму ушедшие года.
Вон той тропой в своём галопе дерзком
Прошли мои надежда и беда.

А этой стёжкой шлялась нищета,
Из ржи мечта выпархивала всплеском.
И вновь изба зовёт оконным блеском.
Калитка – настежь, дверь – не заперта.

Ночные сны господствуют окрест,
А уж селу известен мой приезд –
Опять сороки вечная болтливость.

Ты, мама, здесь, ты просто занята.
Характер твой скроила маета.
Боготворю твою неприхотливость.

                9

Боготворю твою неприхотливость.
Ты в ней жила, как в собственной избе.
Тебе немного радостей судилось,
Но это были праздники в судьбе.

Ты забывала думать о себе,
А неуютной жизни торопливость
Сулила нам туманную счастливость,
Одаривая солнцем на гербе.

И ты умела радости ценить,
Протягивая детям эту нить.
Твоё наследство нынче пригодилось.

О, как мы ждали вечную зарю!
Я это без рисовки говорю.
Кривить душой тебе не приходилось.

                10

Кривить душой тебе не приходилось,
Грешки грехами виделись в молве,
Воспринималась в сёлах неправдивость,
Как чёрный смерч на чистой синеве.

А помнишь, хату ставили вдове?..
С рассветом к ней село заторопилось,
Оставив дома беды, сиротливость,
Месили глину в танце на траве.

Стеклили окна, мазали, белили,
Равняли двор, соломой крышу крыли,
Плескалась брага в добром галдеже.

Заря восхода звёздами сменялась,
Вослед нам хата окнами смеялась.
А сколько света было на душе!

                11

А сколько света было на душе,
Когда я шёл из школы с Аттестатом!
Благоухала липа на меже,
Казалось всё село цветущим садом.

Я что-то вслух читал из Беранже,
Ручей катился медленным агатом,
Какой-то дед, гудя глухим набатом,
Руки мне подал жёсткое клише.

Не извинился, что не дарит роз,
А пригласил меня на сенокос,
Где взмах косы – и дюжина букетов.

С тобой мы, мама, шли по клеверам,
Озорничало эхо по ярам.
Ты мне дарила таинство советов.

                12

Ты мне дарила таинство советов,
Идти бы с ним за тридевять морей,
Оно во мгле спасало б от наветов,
Утешило б у запертых дверей…

Мы не умеем слушать матерей,
Не понимаем праведных обетов.
Да вникни мы в глубины их секретов,
Была бы жизнь уютней и добрей.

Теплее б стали души и дома,
Ушла б раздоров чёрная чума,
Блуждало б меньше пасмурных рассветов…

…Слепцы всегда горазды думать вслед.
Я, блудный сын, судьбою не поэт,
К ногам твоим кладу венок сонетов.

                13

К ногам твоим кладу венок сонетов –
Мытарств, раздумий, поисков итог.
А вдруг в охапке этих пустоцветов
Найдёшь достойный памяти цветок.

Кладу венок, сыновью боль поведав,
Отбросив ночи траурный платок.
А вороньё, как чёрных чувств поток,
Кружит, несчастьем чьим-то пообедав.

Забыть бы всё. Да только хватит века ль?
О, дай щепотку зелья, время-лекарь!
Во прах развей беду на вираже.

Куда пристать? В какой поверить метод?
Теперь делю твой свет на тот и этот,
Стою на самом скорбном рубеже.

                14

Стою на самом скорбном рубеже.
А ты ушла. И я отныне – старший.
Мне – за тобой. Ещё? Или уже?
Грядёт и мой аккорд посмертных маршей.

Душа в крови. Она настороже.
Тону в бреду, надломленный, уставший.
Но я живу, вершину бед узнавший,
Пусть ни луча в небесном витраже.

Как белый плач, снежинок льётся стая,
Гляжу на них, судьбу твою листая,
Себя, года жестокие виню.

Спокойна ты. Впервые не в мытарстве.
Господен дом открыт в небесном царстве…
Тебя сегодня, мама, хороню.

                15

Тебя сегодня, мама, хороню,
Казнюсь при сём и мыслию, и действом,
Беда за мной идёт ступня в ступню,
Гремя своим кощунственным гвардейством.

Не знатен я ни родом, ни наследством,
Богат лишь тем, что в памяти храню.
Звенят года, как жито на корню,
Они здесь пахнут порохом и детством.

Боготворю твою неприхотливость,
Кривить душой тебе не приходилось.
А сколько света было на душе!

Ты мне дарила таинство советов,
К ногам твоим кладу венок сонетов,
Стою на самом скорбном рубеже…


   ШЕСТНАДЦАТЫЙ СОНЕТ

Мой эпилог – шестнадцатый сонет,
Он соскользнул с венка мужской слезою.
Я о шипы колюсь душой босою,
А тьме заноз конца и края нет.

Ушедшим дням гляжу незряче вслед,
Закрыта высь то вьюгой, то грозою.
Неужто под небесной бирюзою
Одни завалы горестей и бед?

Но надо жить невстреченным рассветом,
Пусть боль уйдёт с шестнадцатым сонетом,
Хоть мой венок тяжёл и без него.

Я перегружен вечным обещаньем,
Но в мире всё кончается прощаньем,
А я живу и верю в волшебство…