Мама, я стану светлячком

Он медленно вошёл внутрь, и с тяжёлым скрипом своей души закрыл за собой дверь. Здесь молчание царило везде, здесь жизнь словно встала на паузу и уже не хотела проигрываться дальше.
- Саке, можно мне саке, - сказал он едва слышно и сел в самом углу залы закусочной. С улицы шёл гул и заставлял окна дрожать. Самолёты поднимались в воздух и исчезали там, где Тихий океан касается самой кромки земли, где, наверняка, заканчивается жизнь и растворяется любовь. Это война, это была война. Она била по его вискам и слишком громко стучала внутри его молодого сердца. Но здесь он чувствовал покой и паузу. Женщина с уютным тёплым взглядом поставила рядом горячий кувшинчик, и с нежной улыбкой коснулась его щеки.
- Такие розовые щёчки с твоей юности, такие хорошие и мягкие, эх, зачем это всё? - слеза, так похожая на материнскую, хрустальной тенью проявилась в её пасмурном взгляде, и последние слова, сказанные ею, были проглочены этой слезой и больше походили на всхлипывающие звуки. Она развернулась и, продолжая ронять солёные капли на ровный пол, пошла в сторону кухни.
- Простите, как вас зовут? – ни словами, ни звуками и буквами, а какой-то едва слышной мелодией смерти обратился он к женщине, и чуть заметно улыбаясь, посмотрел в её сторону.
- Томэ Торихама, - не оборачиваясь из-за слёз, буркнула она, но остановилась в ожидании.
- Извините, Томэ, могу я вас попросить вот это передать моей маме, - не прикоснувшись к саке, он протягивал листок бумаги, - здесь адрес есть, простите, что прошу вас, мне теперь и некого просить.
- Хорошо, - всё также смотря водянистыми глазами в сторону, она схватила клочок бумажки, и, не разворачиваясь, ушла.
Снаружи рычащий шум не прекращался, лишь штормящие волны слегка глушили его и пенистыми брызгами падали на стекло закусочной, словно слёзы, которые текут по гранитной стене, созданной войной, но внутрь попасть не могут.
Молодой человек встал и по-армейски опрятно вышел.
Женщина посмотрела ему вслед сквозь щель кухонной двери, села и развернула листок, прочитала, открыла свои ладошки и ими спрятала глаза, чтобы остановить слёзы, бормоча себе под нос: «Зачем это всё, зачем?»
Солнцу и ветру, и дыму с огня всё равно, что мы делаем, ради чего мы воюем, что хотим показать, им всем всё безразлично. Следующий день был спокоен и тих, шторм пропал, небо покрылось лазурью и звёзды вечером заполнили души всех, живущих в Тиране, вселенским умиротворением и вечной тишиной.
В закусочной было пусто, все посетители улетели, как мотыльки в сторону света войны. Томэ сидела у окна и разглядывала океан, что своей беспечной громадой тихо и уверено смеялся над всем. Мрак и темнота, молчаливые искорки ярких точек на небе, ничего больше, ничего меньше. Лишь маленький светлячок, что так опрятно ворвался в её кафетерий как-то безудержно заметался вокруг и пропал, вылетев прочь.
Она слизнула своей правой рукой, проступившую из неоткуда слезу, и тихонько молвила: «Теперь можно ехать, теперь можно отдать листок.»
Мама смотрела на неё чрезвычайным взглядом утраты, Томэ не могла уже улыбаться, не могла плакать, не могла говорить, она всего лишь держала его записку в руках и слушала, как его мама её читает:
«Мама, я стану светлячком…»
SH