Би-жутерия свободы 226

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 226
 
     – Я не какой-нибудь там с боку припёку, так что не буду вас допекать, как вы меня. Разрешите ещё раз представиться, реформатор животной психики Политура, дрессировщик экзотических обезьян, хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Зовите меня на ты без всяких этих выточек или просто Боб, – бореутоляюще протянул бродяга ладонь с поседевшей с тыльной стороны рукой не вышедшему навстречу ему из-за облаков светилу. Боб не подозревал, что общение прогрессирует, и копание в себе заменено на копание под себя, а «на шару» бывает только шаровая молния, распарывающая тьму, реже шоколадный круасан. Никто, естественно, не ответил.
Кипельнобелых чаек вспугнула взбеленившаяся пена Атлантического океана и прохладительная песенка:

      На пляже сильный ветер дул.
На лежаках песочило.
Решил на время спрятаться среди песчаных дюн
И встретил обнаженную,
Зарытую в источниках
Томов марксистско-ленинских дерзаний, может дум.

Я в плавках на завязочках,
Где естеству положено
Скрываться и интриговать не в меру слабый пол,
Как джентльмен спросил её
Об основоположниках,
Мне нужно познакомиться, и я нашёл прикол.

Простите, говорю я ей,
За дерзкое вторжение,
Случайное стеснение нудистских прав в песке.
Но ветер, поясняю ей,
Привел меня в смятение
И вот смело меня сюда, и сам я не в себе.

Я жуть интересуюся
Цитатами в источниках,
Как освещают классики разнузданный нудизм?
Она же не шелохнется
И даже не прикроется,
Но предлагает, раз ты здесь, давай зубрить марксизм.

Немедленно откликнулся
На это предложение
И плавки сбросил (расседлать горячего коня).
Она мне понимающе,
Какие тут стеснения,
В песок – оно, пожалуйста, но только не в меня.

Жара невероятная,
Пот градом, в сердце колики,
Трясусь, что между дюнами совсем концы отдам.
А как марксистам в Африке
Долбаются источники?
Зубрю её, проклятую, с песком напополам.

Опять перепил, подумал Боб и обессилено вытянулся на влажном с ночи песке, кутаясь в рваное демисезонное пальто. Бродяга загорал втихую в тени сомнений, мурлыкав песенку об одессите  Косте и морячке Соне – плавучей пристани его надежд. Политура не ставил перед собой нажитых язвенно-непосильным трудом  задач, и это приравнивало его к проницательному и неуязвимому, можно сказать, О’сунувшимуся Джеймсу Джойсу с его гениальным «Улисисом». Сомнения не выпьешь, не закусив удилами, признавался себе Политура, а если упоительная женщина двоится в глазах, то это ничего – одна уйдёт, другая останется. Скомпонованные вопросы оставались его слабостью, и он от них не отказывался. В глубокие анализы Боб – приверженец летучих фраз и голландцев, которым с годами пообрезали крылышки, не вникал, уверенный, что смена поколений хамов происходит, когда одна площадная брань замещает другую. Из собственного опыта Политура знал – пытающийся выиграть время – азм есть пораженец. Но  возникали и иные расплывчатые вопросы, недостойные возни и внимания.
Почему на Драйтонском пляже пальмы, ну хоть отрубей, не растут? Это же не родной полустанок «Шелупонь», где днём с огнём кокосового молока не сыщешь.
Куда запропастились экзотические эквилибристки обезьяны?
Зачем эстакада уходит в море и не возвращается?
Для чего он в бытность свою зеком запукивал соседа по нарам?
Кто сейчас сланцевой шахтёрской рукой управляет его «Сводным хором каменотёсов и засланцев-добровольцев»?
Эти назревающие вопросы, поставленные с ног на голову, всплывали в его нетрезвом сознании с фанатичным упорством и постоянством. Чаще всего он не находил на них ответа.
Слова зачем, почему, составляли основу его лексикона, подкармливаемого навозом увядшей молодости. Запаздывающую лексику прибалтов Борис Политура не признавал и страдал, когда без него в пищу употребляли горчичники Он всячески избегал шумные компании, состоящие из калорийных типажей. Полемики с самим собой с применением ненормативного языка составляли для него особый предмет удовольствия, они были его Коньком и Горбунком. В словесных побоищах он прослыл непревзойдённым эрудитом, которому дозволено многое. Политуре нравилось наблюдать за шевелением как за таковым в любых его проявлениях. Будь то стог сена в умозрительном поле пассивной деятельности, или пальцы ног, смело высовывающиеся из развалившегося марципана ботинок, или мозги, не видимые никому за свалявшимися седыми волосами под черепичной крышей. Наблюдения давали ему возможность нестандартно мыслить и широко осмысливать узкие понятия, такие как недавнее предложение президента свалить памятник пану Бандере и переименовать Львiв в Котлету по-киевски.
Политура жил с упоением (четвертинка зараз) и не ошибался, что живёт в Земле Обетованной. Он спал с ранней весны до поздней осени под променадом не потому, что страдал клаустрофобией, просто монотонный дорогостоящий шум прибоя в забитых серой ушах успокаивал его измотанные неустроенным бытом нервы. Не впадая в гранёное отчаяние, Боб вспоминал, как много лет назад по ту сторону океана от него ушла вся в каракулях в велосипедном шлеме с лобовым стеклом Валька Неразбериха. После того, как он взял билеты не на тот балет в пуленепробиваемый стеклярус, они больше не сходились конечностями, разучившись гримировать пошлость под банальность и отказавшись от мелиорации в кровати. При расставании Политура не удержался и процитировал Валюхе великого поэта Некрасова: «Однажды в студёную зимнюю пору...». Валька прервала его, справедливо полагая, что после пор речь пойдёт о морщинах, расправляющихся от напора ветра, не удивительно, что бродяге начали слышаться голоса.
По простоте душевной, он наведался в Скорую Помощь при Пони-Айленд госпитале, где чистосердечно пожаловался дежурной сестре на засуху в горле и, что вчера у него вдруг телефон раздался... в ширину. Тогда он познал настоящее одиночество – все уходят, один пшик остаётся и ... тут ты начинаешь с ним поближе знакомиться. Но вместо психиатрической поддержки по наущению той же немилосердной сестры, выставившей ему денежный счёт наперёд, безжалостный громила-охранник спровадил Политуру на улицу, сунув ему в руку (чтобы никто не заметил) свою надушенную визитную карточку в вензелях и со следами губной помады (оказалось, что такие сближающие выходки положительно истолковывались в ступе слов и были распространены в Гомерике).
С той поры Боб, которого привлекала ёлочная канитель парламентских выборов, значительно сократил посещения медицинских офисов, зато приобрёл обыкновение приближаться к океану и обучать бездомных собак различать лекарственные водоросли.
На берегу Атлантики его посетила идея написать трактат «О величии одноколёсного велика и сравнительной величине куска Ветчины, прикреплённого на недосягаемом расстоянии на руле». Чем-то это напоминало пытку времён испанской инквизиции с куском жареного мяса, подвешенным к кончику железного носа. Бродяга в оскорбительной для цивилизации одежде благодарил Всевышнего за то, что мать ловко и умело родила его без рубашки с напускным безразличием, граничащим с равнодушием, а также без железной маски с куском жареного мяса на длинном остром конце (маску сердобольные инквизиторы, умудрённые топотом над головой подогревали испытуемого до потолковой температуры).
Всему своё бремя, говорил Боб, блюдя порядок и кодекс чести. Сердобольные собеседницы-чайки, на собственном примере доказавшие, что не любят летать только птицы низкого полёта, соглашались с ним, изредка подбрасывая сверху крабов на обед.
Волны нашёптывали песни Восхода и Заката, а пересчёт звёзд «На первый, второй...» в ясные ночи тренировал его усыхающую арифметическую память, которая безуспешно пыталась определить кривизну креветки, у которой жизнь хвостом уходит из-под ног.
Политура с калориферной теплотой, в которой еле теплилась жизнь, отзывался о своей третьей жене Агриппине Кефаль, подложившей в кровать на его день рождения вместо одноимённой рыбы керамическую свинью с авторской подписью: «Не копи обиду». Тогда ещё заслуженный дрессировщик экзотических обезьян не обижался на неё, сознавая, что их брак, сопровождавшийся непредсказуемыми прогнозами, – полюбовная сделка и пребывает в периоде полураспада, что слова расходятся с телом, а циновка – классический пример половой вязи, где нехватает денег на адвокатов ни у одной из сторон. Был у Политуры дружок по пляжу бунтарь-самозванец Кузя Гандонни родом из Мусорограда, речь которого напоминала благоуханье филина, изгнанного из итальянской мафии за несоблюдение омерты (он по пьянке разгласил разговор двух дельфинов о поставках наркотиков из Брюквинской пиццерии в Объ-я-понизировавшуюся Майяму во Флориде, чем осквернил мафионный гимн полный лирзма и достоинства).

Освящённые знаменьем
преданности, простоты
не валились на колени
на глазах тупой толпы.

Не мешая верить нищим
в общество златых оков,
оправдания не ищем
у судей и слабаков.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Мы себя приносим в жертву
слепо жёлтому тельцу.
Мы приверженцы омерты
верим Крёстному отцу.

Клятву закрепляя кровью,
мы предательство сомнём.
Ненависть смешав с любовью,
на Везувии живём.

Мы стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступая брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Скупердяи и транжиры –
мы солдаты-батраки,
и в заботах о наживе
нам любой подряд с руки.

Семьянины и повесы –
в клане каждый – брат родной.
Защищаем интересы,
зная правило одно,

что стоим за демократов,
не поджав в страхе хвосты,
выступаем брат за брата,
      пред лицом любой беды.

Кузя был не просто высок, в белокурых несушках облаков он напоминал фонарный стол, залезать на который желающих не находилось.
«Антипатичная сволочь», как любовно называл его Борис Политура, придерживался тех же бродяжных стен и мнений, и это единило  бедолаг. Если бы у Гандонни имелся затылок, он бы сдвинул на него кепку. Но затылка не было, а кепку он потерял, когда жил припеваючи на полную Катюшку, отбитую у соседа, махнувшему на себя рукой на пистуалетном старте.
Теперь же свои неудачи изрыгавший прописные истины Кузя оправдывал неизменным сволочным желанием загорать в тени собственной славы. Пляж представлялся ему наилучшим местом для проявления сволочизмов, где никто не мешает последовательно осуществлять лелеемую мечту. А ещё Кузя любил повторять Политуре: «За твои низкопробные шуточки у меня печень вырвут», и надо сказать в его изложении это звучало достаточно убедительно и угрожающе. При таком гомериканском образе жизни они умудрялись под песенку «Я ехала домой» иметь непритязательную бомжиху Здрасьте Вам, дремавшую под променадом в войлочной дублёнке когда не запутывались в её неухоженных волосах мегеры, в предместье паха мнущую километры по пляжу.
Имели они её одну на двоих, преодолевая робость препятствий, как планку начинающие прыгуны – не выше 29 сантиметров, под песенку ветерка: «Целую ночь я целую в ночи, а разбитная просёлочная дорога клубится задумками...». А она, приглянувшаяся им, за это частенько тараньку к пивку притаранивала. Близость с нею не была шахматным сеансом одновременной игры – этого им не позволяла врождённая этика, обошедшая их, озираясь стороной, и плохо продиагностированные заболевания.
В погожие деньки одежда на тучной фигуре пляжной подруги носила отвлекающий от запаха океана характер. Она  приветствовала их из выемки под променадом неизменным: «Бонжур, бомжи!» и струила песком меж напедикюренных грязью пальчиков. Если её тонкое чутьё рвалось, то обрыва не намечалось, и никому это не мешало. Такое же происходит, когда меломаны вместо Бетховена слушают собственную интуицию.
По сути своей – деревенской девчонке мечталось жить в мегаполисе. Но провинциальный Брюквин с его разнобокими домами и деревянными гармошками заборов поразил её отсутствующее воображение настолько, что с собой она носила  смешной ридикюль с инвентарём любви – презервативами без упаковки, раздаваемыми в школе, которые её внучка, раздавшаяся вширь, таскала маме (бомжихиной дочке) по настоятельным просьбам случайных сожителей, без устали млевших возле неё на солнечном пляже.
 На это ходячее изваяние (внучку с умилительными косичками, торчавшими из-за оттопыренных ушей, загнутыми носками лыж) в доме возлагались огромные надежды. Но они испарились при северо-восточном направлении ветра. А ведь бабушка суровыми нитками непрекращающихся нареканий прочила ей медицинскую карьеру и хотела, чтобы её крупноформатная внучка – завсегдатай подросткового кафе «Кривые зеркала Брюквина», находясь на перекличке в отключке, кончала на терапевта.
В этой стране с высокоразвитой тяжёлой промышленностью, повышенной влажностью и огромными счетами за лечение в семье нужна была своя терапевтиха, повторяла вольнолюбивая бабушка, безупречно-одутловатые формы которой (90 x 60 х 90) напоминали металлическую статую на загаженном собаками песке. 
А пока Здрасьте Вам неповоротливо избавлялась от доминанты ошмётков воспоминаний и проклятой ностальгии весьма своеобразным способом – заботясь о здоровье ближних – она церемониально вручала пачки с резинками друзьям «по капиталовложениям» с недвусмысленным напутствием «Мир паху твоему!»
При этом не стоит забывать, что на милой её сердцу родине бомжиха возглавляла горячий литературный кружок с клюшками «Гольфстрим» и аравийский альманах-месячник склонных к полноте дам «Целлюлит».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #227)