Елена Поваркова - Под собственным углом зрения

ЕЛЕНА ПОВАРКОВА:
ПОД СОБСТВЕННЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ
(1977–2012)

* * *
Дождь и листья на ветру,
Ночь, свеча и кошка.
Милый, если я умру –
Погрусти немножко.

Вспомни речку, вспомни лес,
Алые закаты.
Вспомни ветер, что исчез
В море трав покатых.

Вспомни слёзы и мечты
Августовской ночи.
Вспомни: синие цветы
Я любила очень.

Не печалься, хмуря лоб,
Ночью этой тёмной.
Просто я хотела, чтоб
Ты всё это вспомнил.

* * *
Сердце, ты ещё живо?
Бедное ты моё…
Как в небесах красиво
Кружится вороньё.
Как равнодушен к смерти
Солнца усталый глаз.
Кардиограмму чертит
Невозвращенья час.

* * *
Смотрит девочка полными грусти глазами.
Ищет выхода генная память отцов,
Что покорно плутали в пустыне, не ведая сами, –
Не бывает границ у пустыни слепцов и глупцов.

Это знание тайны в глубинах хранимого света,
Это скорбь о грядущем сквозь счастье – сейчас…
Так светилась, наверное, первая в небе планета,
Так мерцать будет, верно, последняя в мире свеча.

Грустноглазая девочка (девочка! в этом ли дело,
Что отводит глаза странный мир, не сумев возлюбить…)
Расскажи нам, слепцам, что такого ты в нём углядела,
Научи нас, глупцов, безоглядно счастливыми быть.

Это стихотворения воркутинской поэтессы Елены Поварковой. 8 августа 2012 года, не дожив до своего 35-летия, она скончалась в Воркуте от тяжёлой болезни. Похоронена на воркутинском кладбище недалеко от могилы скульптора и поэта Вениамина Смирнова.
Предлагаю читателям моё предисловие к её посмертно изданной книге «По пути в бесконечность», вышедшей в Санкт-Петербурге в 2013 году.

«У каждого возраста – свои проблемы, свои краски, своя поэзия. Юность – это вопросы, юность – это надежды, юность – это любовь. И ещё юность всегда овеяна дымком грусти: детство уже позади, впереди – пугающая неизвестность, а чувства так обострены… Именно такими мне увиделись стихи семнадцатилетней Елены Поварковой. Юношеское творчество всегда несовершенно, хрупко, зыбко. Оно ещё не сложилось во что-то определённое, ещё подвержено влияниям, ещё очень неоднородно, – даже у больших поэтов. Но в ранней лирике есть своя прелесть: она не заштампована, искренна, порывиста, удивляет неожиданными открытиями. И ещё – именно в этот период закладываются основы будущего стиля, мастерства, индивидуальности. И главное, страдая, мечась, подбирая те самые единственно верные слова, зреет душа. Кто знает, может быть, впереди у Лены большая литературная судьба, может быть, эта любовь к поэзии не пройдёт, не остынет, а только окрепнет с годами?..»
Так я писала семнадцать лет назад, ровно на середине жизненного пути поэтессы Елены Поварковой. Но в то время я не могла ещё достаточно знать её, потому-то и не учла, что подход к Лене не может быть таким же, как ко всем, как к некоему подобному себе большинству. Поскольку вся она, включая характер и творчество, была не похожа ни на кого – а всегда другая, всегда особенная, всегда сложнее, чем можно предположить судя по её возрасту, всегда наотличку.
Любой поэт выстраивает в собственном творчестве свой мир, создавая в стихах ту действительность, ту модель её, которая ближе и понятней грубой, чуждой ему реальности. И потом уже в этот новорождённый мир впускается читатель, становящийся путником по лабиринтам поэтовой души, действующим лицом предлагаемых сюжетных поворотов, частью образного ряда. Оттого-то и принимаем мы – или не принимаем! – поэзию определённого автора, что мир, предложенный нам в его стихах, должен совпасть с нашими представлениями о жизни, о нравственности, о красоте. Совпадёт – и этот поэт навсегда твой, нет – значит, не судьба.
Елена Поваркова – поэт безусловно мой. А некоторые эстетические расхождения во взглядах лишь усиливают интерес, неизменно разжигают воображение. «Ведь слова – только тень тех миров, что живут в наших душах», – считала она сама, по обыкновению своему глядя на любые понятные и известные вещи строго под своим собственным углом зрения. Но как бы то ни было, её стихи всегда – при частой видимой, кажущейся внешней простоте их – вскрывают некие философские глубины, заставляющие читателя нырнуть глубже предлагаемых строк, задуматься по-новому о, казалось бы, уже знакомом и даже очевидном.
Её образы – неповторимы. Необычны. Изысканно красивы. Щемяще горьки. Упоительно бесстрашны. Они россыпью горят, сверкают в каждом стихотворении, удивляют, играют с читательской фантазией, зовут к своим высотам. Это ведь только её – и «пьянящий опиум первого солнца», и «в небе салют васильков», и «пряжа из дорог», и «тихий шелест веков», и летящая «белым хлопьям навстречу» Земля, и «вальс листка в осеннем пламени»!.. И ещё много, много самых разнообразных оттенков чувствований и смыслов, щедро, по-детски безрассудно подаренных нам автором.
Мир поэзии Елены Поварковой нежный, зыбкий, туманный. В нём нет ничего бытового, он акварельно чист. Она зорко охраняет, неусыпно бережёт рубежи своих поэтических пространств от повседневности, от грязи и болота реальности, от всяческого сора бытия. Потому-то её эпитеты так бесплотны, а предметы – прозрачны. В стихах её – бесконечное количество водных струй, тумана, стёкол, звёзд, ветра, льда, кружев… А привычный и поднадоевший дождь воспет ею, как, пожалуй, ни одним другим поэтом. И всегда дождь её – живой, он не фон, он – лирический герой:

Ты снова смыть печаль мою придёшь,
Мой милый друг,
Льняной
Весенний
Дождь.

Или – хрестоматийное:

Снова похмеляется дождями
Наш забытый Богом городок.

Или – вот такой завораживающий тост:

Я бокал этот пью за звенящие нити дождя,
От которых становятся ярче цветы полевые…

Внешняя недоработанность стиха, непрорисованность его, иногда и незавершённость, если судить, следуя обычной, обывательской даже логике – это не небрежность, это – художественный приём поэта, чей мир не стиснут рамками панельных пятиэтажек, а почти нереально виртуален – как и её знаменитое «виртуозное танго осени»… Выстроенный мир этот неустойчив и непрочен, но странно-прекрасен и сложно-искусен, как крылья бабочки, как грустные зелёные глаза небес, как всё тот же любимейший спутник – дождь, разливший повсюду свой серебряный звук… И наверное, чем страшнее внешние обстоятельства, чем обыденнее и несправедливее бытийность – тем светлее и тоньше, ранимее и печальнее этот навсегда запечатлённый в слове мир поэта.
Но хотя никогда в этих стихах вы не найдёте обиды на других или жалоб на судьбу, а всё же прорывается вот это: «Ты знаешь, я устала петь, когда меня никто не слышит…» И оброненное вскользь признание, возможно, становится самой острой болевой точкой, постепенно разрушающей всю выстроенную прежде хрупкую красоту. Потому что однажды поманит надежда, что «лучший мир не так далёк» – а мир, что вокруг, грязный и жестокий, уже не изменить, не преодолеть. Потому что однажды одиночество земное станет совершенно невыносимым, неподъёмным…
Она так и не выучилась идеальной стихотворной форме. Она так и не смогла заглянуть за горизонты своего камерного мира, который всё более суживался до мирка. Она так и не преодолела страха перед жизнью среди живых людей.
Но прекрасная, ни с чем не сравнимая, абсолютно поварковская грусть навсегда останется в нас, живущих порой суетно и рационально, и голос поэта, тихий и не умеющий, не желающий поучать и назидать, вновь и вновь будет делать нас чище и духовно сильнее.
2013, Ростов-на-Дону

Впервые я увидела Лену, когда ей было 17 лет. В те годы – а это начало 90-х годов прошлого столетия – я, конечно, совершенно бескорыстно, занималась всей корреспонденцией, которая приходила в газету «Заполярье» от авторов, пишущих стихи. Писем было много, писали и горожане, и жители посёлков, и я не отказывала никому – отвечала каждому, вела переписку, объясняла непонятные моменты, разбирала их стихи… Многим просто нужно было выговориться, кто-то мечтал научиться писать хорошие стихи, другие хотели разобраться в себе… Всех, в ком была хоть искра способностей или даже таланта, я подбадривала, поддерживала, лучшие произведения публиковала в «Литературной гостиной», или «Литературной странице», составителем которой в те времена являлась. Все выходные я просиживала за своей пишущей машинкой, тщательно разбирая читательскую почту. Постепенно авторы прониклись ко мне доверием, со многими завязывалась длительная переписка, а кому-то хватало одного письма. У пишущих людей появился выход к читателю. Мне нравилось открывать новые имена, хотелось, чтобы литература города развивалась, чтобы творческим людям было с кем поговорить по душам, было куда обратиться.
Вот так ко мне попало письмо со стихами семнадцатилетней Лены Поварковой. Безусловно, я не могла сразу же не отметить яркого дарования пишущей девушки. Я позвонила, мы пообщались, и я пригласила её к себе в корректорский кабинет, где я тогда уже трудилась. Не сразу, но всё-таки Лена пришла. Мне любопытно было посмотреть на одарённую девушку, и я с нетерпением ожидала её появления.
В кабинет постучали, затем вошла высокая юная леди невероятной красоты. Портила её только чрезмерная косметика, совершенно излишняя на её нежном ангельском лице. Я взяла её стихи, написанные каллиграфическим почерком на листках бумаги. Мы с ней поговорили, а затем я не удержалась и – правда, как можно мягче! – сделала ей замечание по поводу слишком вызывающего макияжа. Помню, как внезапно сузились её глаза и ироничная усмешка коснулась красивых губ. Она была не из тех людей, кто пытался вписаться в понятия общепринятой морали и ценностей. Требования социума всегда вызывали в ней протест – правда, я ещё тогда об этом не знала.
Я сделала подборку стихотворений юной поэтессы и со своим предисловием поместила в газету под рубрикой «Проба пера». Это было, так сказать, боевое крещение. После этого я потеряла Лену из виду на несколько лет. Однако не забывала о юном даровании и однажды навела о ней справки. Оказалось, что она ведёт богемный образ жизни, не учится, не работает, а к своему несомненному дару относится очень легкомысленно: пишутся стихи – хорошо, не пишутся – какая разница? Я тогда уже почувствовала, что она катится в пропасть, но в то время неизбежное было ещё очень далеко…
Мне хотелось поддержать Лену, помочь определиться в жизни. Я стала включать её стихи в общие литературные подборки – надо сказать, что мне всячески содействовала её мама, Надежда Михайловна, очень за неё переживавшая. Постепенно Лена стала серьёзнее работать над стихами, писать интенсивнее, много читать. При моём содействии её пригласили в Сыктывкар на семинар молодых поэтов, где я в числе других республиканских литераторов вела мастер-классы. Затем я занялась подготовкой Лены к поступлению в Литературный институт, который сама уже окончила и имела опыт репетиторства с другими воркутинскими авторами, также успешно впоследствии окончившими этот престижный вуз.
К сожалению, в Литинституте Лена не доучилась, хотя поступила туда играючи. После череды тяжёлых и даже трагических событий в моей жизни я уехала из Воркуты, вернувшись в Ростов-на-Дону, на родину отца и бабушки. И о смерти Лены узнала с огромной болью в сердце – словно часть души вынули…

Вспоминается одно её стихотворение, печальное и талантливое, как многие её стихи, на которое я когда-то написала ответ.

* * *
Лето. Полночь. Солнце приласкало
Свежий снег, искрящийся на крышах.
Я молчу. Ты знаешь, я устала
Петь, когда меня никто не слышит.

Что – меня! Не слышат даже ветер,
Шелест листьев, трели соловья.
И не слышат даже, если плачут дети…
Здесь, мне кажется, уже бессильна я.

Мы чего-то ждём, не зная сами…
Может, лучший мир не так далёк?
Снова похмеляется дождями
Наш забытый Богом городок.

ОТВЕТ ЕЛЕНЕ ПОВАРКОВОЙ

Мы чего-то ждём, не зная сами,
Сетуем, что мир жесток и ложен.
Ищем мы и ждём под небесами,
Может быть, того, что дать не можем.
Мы грустим, как старики и дети,
На кофейной гуще жизнь гадаем.
Только сами расставляем сети,
Сами в них потом и попадаем.
И уже нельзя остановиться:
Путь далёк, и ноги не устали,
Но дряхлеют помыслы и лица,
И душа – светла ль ещё? чиста ли?..
Мы идём полями и лесами,
Ветер нам шальные очи студит.
Мы чего-то ждём, не зная сами –
Может быть, того, чего не будет…

Уже шесть лет, как тебя нет с нами, Ленка. Но твои стихи никогда не покинут сердец тех, кто любит их и помнит. Покойся с миром, девочка.

Валерия САЛТАНОВА,
8 августа 2018