Корнями вглубь, вершиной ввысь!

Расти, как дерево: тянись
Корнями – вглубь, вершиной – ввысь!

Дети девяностых

Ледяные батареи девяностых.
За водой пройдя полгорода с бидоном,
Сколько вытащишь из памяти заноз ты,
Овдовевшая усталая мадонна?

Треск речей, переходящий в автоматный,
Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:
Тормозуху зажевав листком зарплатным,
Коченели неподвижные заводы.
 
Наливались кровью свежие границы –
Ну зачем же их проводят красным цветом?
А подросшие участники «Зарницы»
Косяки крутили из бумажных вето.

Только детям все равно, когда рождаться:
Этот мир для них творится, будто снова.
Сколько раз тебе и петься, и рыдаться,
Изначальное единственное Слово?

Мы играли на заброшенном «Чермете»,
В богадельне ржавых башенных атлантов,
И не знали, что судьба кого-то метит
Обжигающими клеймами талантов.

Мы росли, а небо падало, алея.
Подставляй, ровесник, сбитые ладони!
Вряд ли ноша эта будет тяжелее,
Чем вода в замерзшем мамином бидоне.

Молодые поэты

Вечно жива эта шумная братия,
Пусть даже песни ее недопеты:
В строгих учебниках и хрестоматиях
Смотрят на нас молодые поэты.

Кто на портретах, а кто – фотографиях.
Есть бородатые, больше – безусых.
Сами слагали себе эпитафии
Эти язычники да Иисусы:

Кто-то – частушку, а кто-то – элегию.
Но и посмертно не выглядят кротко.
Вечная молодость – их привилегия,
Данная пулей, болезнью и водкой.

Есенин и Лазо

Алкоголь выходил мутноватой слезой
И не брал ни шиша.
Двое тезок-погодков, Есенин с Лазо,
Пили на брудершафт.

– Ты хоть сам, а меня-то…
– Да знаю, Серег…
– Но чего уж теперь…
И лежал на столе одинокий сырок –
Символ встреч и потерь.

– Вон Платонов Андрей в паровозном гудке
Слышит ржанье коня.
Так что можем с тобой уходить налегке,
Никого не виня.

– Не напрасно твой колокол строчки литой
Загудел наверху.
Два полешка, сгорели мы, став теплотой,
А не сгнили в труху.

И один из них долго смотрел на свечу,
А другой – в потолок.
Но ключами звеня, поторопит ворчун,
Как бы ты ни толок

Водку теплую в стопке, где сложено то,
Что в себе ты носил.
Сквозь пшеничную корку Сережины сто
Поднимаются в синь.

Земные дороги

Мотор сосет бензин похмельной жаждой,
Шофер глазами к полосе прирос,
Мотается над выбоиной каждой
На лобовом повешенный Христос.

И в каждой вспышке встречных фар мелькают,
Как мошки, буквы – кто б их разглядел:
«Всплывем мы все когда-нибудь мальками
Из глубины планктонных наших дел.

Зачем тебе придуманное имя?
Ведь там, куда ты ангелом влеком,
Бодливая луна сцедила вымя
Над пролитым по небу молоком».
 
Но веришь и в межзвездном разрежении,
В планету целя зрительной трубой,
Что твой небесный путь – лишь отражение
Земных дорог, проделанных тобой.

Утро в промзоне

Забасит трубным гласом гудок заводской,
Ввысь поднимутся дымные флаги,
Брызнет солнце оттуда, где небо с землей
Скрестят рельсов звенящие шпаги.

И потянутся, в медленном таянье сна
Разминая стальные суставы,
На крутых поворотах кренясь с полотна,
К выходным семафорам составы.
 
Длинношеие краны кивнут мне без слов,
Вагонетки покатят, сигналя,
И взметая щепу, загуляет тесло
По смолистой пахучей скрижали… 

Баллада о собаке

На работу придорожной рощею
Люди шли – кто с мыслями, кто без.
Вдруг с утробным лаем псина тощая
Выскочила им наперерез.

Люди тормознули, шансы взвешивая:
Электричка тронется вот-вот.
«Да она, наверно, просто бешеная!» –
Крикнул чей-то искривленный рот.

«Бей ее, а то сейчас набросится!» –
Камни слов гремят меж слюнных брызг…
Но над суеты разноголосицей
Жалобно взлетел щенячий визг.

Шум затих. Все повернули головы:
Под кустом, на травянистой кочке,
Копошились маленькие, голые,
И подслеповатые комочки –

Мира новорожденные жители…
Замер торопившийся народ.
Расступился очень уважительно
И пошел тихонечко в обход.

О трех типах мебели

Америка – офисный стул:
Все можно настроить, как нужно,
Нажал на рычаг, повернул…
Удобно, нет спору.… Но скучно.

Европа – старинное кресло:
Местами потерто и тесно,
Но в нем так приятно ютиться,
Дыша ароматом традиций…

Россия – скамейка в саду:
Как сядешь – занозы в заду,
И дует, и жестко, и холодно здесь…
Но только на ней имена наши есть.

Правда кровью пишется

Войну лишь в телевизоре
Ты видел. Что же, брат,
Стихов своих дивизию
Выводишь на парад?

Ведь там не по парадному –
Колонной общих мест –
С разрывами снарядными
Срифмован насмерть Брест.

Какая, к черту, строфика,
Рефрены для баллад?
С отчаяньем дистрофика
Там бился Ленинград.

Врастая в землю стылую,
За сердцем спрятав даль,
Дивизия Панфилова
Рвала зубами сталь.

Мосту, на нитку сшитому,
Молился эшелон,
С живыми и убитыми
Ползущий через Дон…

Ведь правда кровью пишется,
Пробившейся сквозь тромб.
Поймем ли мы, как дышится
В завалах катакомб

Не знающим заранее
Судьбы своей страны,
Чьи летние экзамены
Войной заменены,
 
Чьи строки в школьных прописях
Черкает красный цвет?
А время не торопится
Подсказывать ответ.

Но мы, врастая нервами
В свою эпоху, брат,
Пошли бы так же первыми
В свой райвоенкомат.

20.07.41 (Брестская крепость)

Месяц рвался блицкриг на восток,
Наглый, сытый: откушал Европами.
Пали Витебск, Смоленск, Городок –
Белорусский завязан мешок…
Окруженцы, не чувствуя ног,
Еле шли полуночными тропами.

А на самой границе, у берега Буга,
В старой крепости каменной, загнанный в угол,
Стиснув злым кулаком окровавленный уголь,
Кто-то пишет слова – не родным и не другу –
А для тех, кто придут, кто придут, кто придут…
Ждать умеют и камни. И камни все ждут…

Подмосковье, Смоленск, Беларусь –
Сколько трудных дорог было пройдено,
Чтобы знал весь огромный Союз
Те слова на стене наизусть:
«Умираю, но не сдаюсь.
Прощай, Родина».

Ополченцы сорок первого

До сих пор стоят обуглены пни.
Не утешить: смерть, мол, смертью поправ.
Это поле под Москвой чуть копни –
Зазвенит металл очковых оправ.

Позабыв латинских буковок вязь –
Древо истин оплела, как лоза – 
Прилипали к чёрным мушкам, слезясь,
Устремлённые на запад глаза.

Вместо скрипки лёг приклад на плечо,
Вместо мела пальцы сжали цевьё.
Небеса заштриховал паучок,
Будто судьбы им недолгие вьёт.

С четырёх сторон ударят враги, 
Кроме почвы с небом – выхода нет.
Смертоносными мазками сангин
На снега ложится братский портрет.

Не оставлен тот рубеж был никем
Из живых. А мертвецов жгли дотла.
И навстречу «мессершмиттов» пике
Плыли души, уходя из котла.

Всё твердили затихающий хрип,
Что исторгла помертвевшая плоть.
И мольбы услышав тех, кто погиб,
Пожалел Россию, видно, Господь.

Николай Кузнецов

Он прыгнул на свет партизанских костров,
Под куполом неба повиснув на стропах.
Поддельное имя «товарищ Петров»
Паролем вело по запутанным тропам.

Дал пропуск поддельный – и пост «хендэ хох»:
Шлагбаумом вверх. Рядом унтер во фрунте:
«О, герр лейтенант, да хранит всех нас Бог
От русских фанатиков в бешеном бунте!

А в город им, герр, не проникнуть никак…».
Но «опель», взревев, оборвал его фразу,
И хват пистолета ослабил русак,
Что послан был выжечь паучью заразу.

В парадных чернильных мундирах сидят,
Охрана вокруг все сто раз обсмотрела.
С их перьев течет безнаказанный яд
На орднунги пыток, сожжений, расстрелов.
 
А он с ними шутит, в доверье входя,
От бравого Пауля дамочки млеют. 
Но темная ярость острее гвоздя
Одной колет мыслью: «Скорее, скорее!»
 
Язык его корчится, будто в огне,
Одетый в чужую колючую робу.
И лишь по ночам, беспокойно, во сне
В нем русская речь прорывается к нёбу.

Но время настало! И вот генерал,
Карателей славший в облавы, десанты,
Как хряк под ножом, из мешка заорал,
Впервые увидев глаза диверсантов.

Под фрицем чужая вздымается твердь:
Их бонз, что испуганно пялят фасетки,
Все косит и косит серпастая смерть
В обманчивом облике русской разведки.

Во Львове и Ровно сбиваются с лап
Овчарки немецкие в поисках следа.
Несется молва: враг и здесь-то ослаб,
И там, на востоке – все ближе победа.
 
И пусть не дожил до победы солдат,
Но не был раскрыт до последнего вздоха:
Узнала из списка посмертных наград
Его настоящее имя эпоха.

Лицо России

…И белогрудый стан березы,
И сноп густой волос пшеничных,
В глазах озер кувшинки-слезы,
И перекликиванья птичьи…

И пусть меня давно скосили,
Но каждый миг, навеки спящий,
Любуюсь я лицом России
В оправе облаков парящих.

Дед

Не знаю, был ли он храбрей
Других. Не спросишь у воронки.
В июне – свадьба. В сентябре
Вдова слегла от похоронки,
 
Но доносила, и дитя
Отец на фото – встретил взглядом.
И даже много лет спустя
Все время кажется: он рядом.

Он не успел повоевать,
И мешковата форма слишком.
Как странно дедом называть
Его – совсем еще мальчишку.

Войны недобро колдовство,
Не всем героями казаться.
Я старше деда своего,
А мне всего лишь девятнадцать.

Фронтовик

Отрезав будто речь о том,
Чья здесь вина,
Пустой рукав запавшим ртом
Сказал: «Война».

Был год послевоенный лих:
Разор, расстрой.
Пришлось ворочать за двоих
Одной рукой.

Твердела мышцами рука,
Росла в кости,
И мало кто фронтовика
Мог обойти.

Жену он крепко обнимал,
Жил в полный рост,
И сын с руки его взлетал
До самых звезд.

Безымянный солдат

Ранив листья навылет в парке,
Греет солнце граненый камень
Письменами – как те, без марки
Доходившие даже в пламя.
 
Здесь и в смокинги, и в фуфайки,
Те, кто рядом стоят, одеты,
Пробегают детишек стайки,
И невесты кладут букеты.

Память с временем – бой неравный,
Сколько будут цветы живыми?
Безымянный солдат… Неправда!
Ведь Солдат – это тоже Имя!

Хлеб для Расеи

Не для нас урожаем
Спелый колос налит,
И дорога чужая
Под ногами шипит.

За спиною граница
По осенним полям.
Да на что нам их Ницца?
Да на что Амстердам?

Умотавшись, без злости,
Вековечной тропой
Мы незваного гостя
Провожаем домой.

А вернемся – засеем
Так, чтоб чаша полна …
Нужен хлеб для Расеи.
Для чего ей война?

От печи начиналась держава российская

От печи начиналась держава российская,
От печи, да не лежа на этой печи:
Что якутский мороз, что нам стужа мансийская – 
Рубим избы, печные кладем кирпичи.

Заметают снега поселения русские,
Из сугробов упрямые трубы торчат.
На восток и на север дорожками узкими
Серебрится просторов холодных парча.

Так с природой суровой страна моя спорила:
Месит глину печник – значит, дому почин!
Видно, русской земли протекает история
Через устье широкое русской печи.

Куликово поле

Ветра над полем Куликовым – как шесть веков тому назад.
И, устремляясь вдаль, суровым становится невольно взгляд.
Задумаюсь, глаза прикрою, представлю поле – как тогда:
Иду звериною тропою, из Дона пью – вкусна вода!

Цветет ковыль, по плечи ростом. Тону я в море ковыля,
Где, радуясь тяжелым остям, семян ждет матушка-земля.
Стоит зеленая дубрава утесом средь ковыльных волн.
А ветерок, лихой и бравый, взбегает вверх на Красный холм.

Но нет, не только запах пряный горячий ветер мне принес.
Врага почуяв, конь мой прянул, насторожил точеный нос. 
Заржал он, мне напоминая, что в поле я – не праздный гость,
А линия сторожевая. И вот, собрав поводья в горсть,

Скачу к своим с недоброй вестью, что тут, сильна, как никогда,
Идет со злобою и местью на Русь Мамаева орда.
А там князья сидят в чащобе, до крови споря, кто главней?
И враг ликует, Русь во гробе топча копытами коней.

Мелькнет ордынская папаха –  и гнутся головы окрест.
Сырой земли славянский пахарь убит, поруган… Но воскрес!
Весь русский люд: крестьянин, воин, ремесленник и зверолов –
Встает, решителен, спокоен, услышав звон колоколов.
И Кремль, и Сергиева лавра, во все уделы шлют призыв:
«Едины будем, братья, в главном, вражду усобиц прекратив!»

И, как ручьи, от самых малых, к одной стекаются реке,
Идут дружины под начало московских стягов вдалеке.
Мужая в трудную годину, презрев беду и нищету,
Сплотилась Русь в строю едином: плечом к плечу, щитом к щиту.

О, мать-страна, ты слезы вытри: бойцы шли с верой, не с тоской!
Их вел к победе князь Димитрий, еще без прозвища Донской.
Хоть непростым был путь к Непрядве, мы бой орде готовы дать.
Всей их крамоле и неправде единство наше не разъять!

Для поединка с Челубеем избрал монах удел земной:
Сразив – сражен… И солнце, рдея, взошло над нашей стороной.
Весь день оно палило в небе, текло кровавым потом с лиц.
И за бойцом боец, как стебель, булатом скошен, падал ниц.

Но за победу не напрасно мы платим жизнями оброк:
Уже на холм ворвался Красный с полком засадным князь Боброк.
И по степи, огнем объятой, коней усталых горяча,
Орду мы гнали до заката к реке Красивая Меча.

Потом, вернувшись, хоронили всех тех, кто встретил в поле смерть.
Как братья, спят в одной могиле боярин, князь, дружинник, смерд…
И травы шепчутся над ними, как шесть веков тому назад,
И не один фотограф снимет над золотым крестом закат.

Средь ковылей дубы ковчегом плывут сквозь ветра непокой:
Чем выше зелень их побегов, тем глубже корни под землей.

Петр Первый

Пилить, строгать любил. Тем паче
Любил пальбу и тарарам.
Он даже тешился иначе,
Чем было принято царям.

Он испытал капризы славы,
И что расчеты часто врут:
Так, триумфатора Полтавы,
Его пребольно высек Прут.

Он строил новую обитель
Из обветшалого двора.
Он был единственный правитель,
Кто ведал тяжесть топора.

Олонец

Стучат молотки корабелов
В ускоренном ритме сердец:
Так занят строительным делом
Любимец Петра – Олонец.

Когда-то здесь бились со шведом
Гребцы новгородских ладей,
А нынче куется победа
С закалкой в студеной воде.

Здесь ядра так мастер сработал,
Что в герб городской попадут.
Здесь первенцы русского флота
Со стапеля скоро сойдут.

Фрегатам на озере тесно,
Покинут они колыбель,
Андреевских вымпелов песню
Неся до заморских земель.

Летать научились орлята,
Окрепло Петрово гнездо…
И пот свой смывал император
Купельной карельской водой…

Потихонечку идем

Все летит в лицо метелицей
Снежногривая орда:
Бьет, сечет, сугробом стелется,
Чтоб стреножить навсегда.

Ни дорожки, ни проталины:
То на спуск, то на подъем
Там, где сами протоптали мы,
Потихонечку идем.

Солнце на куполах

В обе стороны – взгляд орла
Охраняет Руси покой.
Льется солнце на купола,
В наши души течет рекой.

С колоколен заутрень звон
От земли в небеса плывет,
И со всех четырех сторон
Православный встает народ.

Для кого-то он, может, груб:
Редко вспомнит молитв слова.
Но что стоят движенья губ,
Если вера в душе мертва?

Иноверцам не строим плах.
Все под Богом… Со всеми Бог…
Отблеск солнца на куполах
В перепутьях земных дорог…

Серый ломоть

Я порой бываю счастлив
Оттого, что небо сине,
Оттого, что всем ненастьям
Не сломить мою Россию,

Оттого, что передюжим,
Улыбаясь терпкой болью,
Оттого, что есть на ужин
Серый ломоть с крупной солью.

Пробуждение богатырей

Преданье существует с давних пор,
Что живы и сейчас богатыри:
Увел их просто батька-Святогор
Под землю и дорогу затворил.

Укрыла их собою мать-земля,
Плеснула им по чаркам сонный мед,
Проснуться лишь тогда сынам веля,
Когда последний час Руси придет.

Когда со всех сторон да изнутри
Попрет вражина, души полоня,
Когда во тьме, куда ни посмотри,
Не увидать ни капельки огня,

Когда придавит небо и вобьет
По ноздри в землю, грязью рот забив,
Тогда-то понимание придет,
Зачем же ты под этим небом жив.

И затрубит тебе лишь слышный рог,
Рассеяв хмарь, что головы дурит.
И выйдут самой тайной из дорог
Проснувшиеся вмиг богатыри.

Илья, Всеслав, Алеша, Святогор,
Добрыня и Микула – весь отряд.
У них с врагом короткий разговор,
Когда они клинками говорят.

… Горят над Русью сполохи зари,
Разрублено драконово кольцо,
Стирают кровь и пот богатыри.
У одного из них – твое лицо.

Август в Кижах

Над гладью озерной мелькают стрижи,
Ловя уходящее лето.
В воде отражаясь, сияют Кижи
В лучах предосеннего света.

Кресты их похожи на мачты судов,
А парус, невидимый взгляду,
Гудит под напором карельских ветров
И сердцу дарует отраду.

А рядом, на озере, как в старину,
Красивы, стремительно-ходки,
Крутыми бортами ломают волну
Кижанки — онежские лодки.

Тут издавна люди по водам пути
Вершили средь мысов и мелей,
И парус поставить, на веслах грести
Все с самого детства умели.

Тут в каждом селении мастер был свой,
Владевший особым секретом:
Любая их лодка рождалась живой,
Напитанной ветром и светом.

Форштевнем, который по-русски курнос,
Веслом, что в руках узловатых,
И волны, и время пронзая насквозь,
Плывут они в белых закатах.

Мой город

Я вписан в этот город, как строка.
Я – клинопись шагов на тротуарах.
Деревья, до последнего листка,
Хранят меня средь рукописей старых.

Ничто не пропадет и не уйдет,
Но прочитать кто сможет эту книгу?
Чтоб там, где переулка поворот,
Увидеть вдруг житейскую интригу,

Размашистые, четкие шаги,
И детские каракули вприпрыжку,
И чье-то восклицанье «Не беги!»,
И чью-то беспокойную одышку.

Мой город помнит миллионы лиц,
Неровные, запутанные строчки,
Из каменной души не рвет страниц,
И чуть вздыхает у последней точки.

Стремительные спицы

Я рос в далеком Зауралье.
Был небогат, но дружен дом:
На велике одном гоняли
По очереди всем двором.

Распугивая кур и уток,
Железный конь летел вперед.
И я, как счастья, ждал минуток,
Когда наступит мой черед.

Один в седле – ватага следом
Бежит со всех ребячьих ног.
Дозваться из окна к обеду
Нас никогда никто не мог.

Но шина старая латалась
Почти что каждые два дня,
И в мягкой почве оставалась
Одна такая колея –

Не перепутать! И нередко
По ней в безбожно поздний час
Отцов суровая разведка
В лесу разыскивала нас…

Катилось солнце катафотом
По безмятежным небесам,
Но с каждым днем менялось что-то,
А что – не ведал я и сам.

Зубчатки все быстрей вертелись,
Велосипед, увы, не рос…
И мы с друзьями разлетелись,
Как спицы лопнувших колес.

Теперь с трамвайного маршрута
Мне никуда не повернуть.
Вот только сердцу почему-то
Тесна порой бывает грудь,

И по ночам все чаще снится
Звучанье ветра в струнах арф,
Когда стремительные спицы
Дороги вяжут длинный шарф.

Как будто вновь рулем рогатым
Велосипед мой воздух рвет,
И я, как в детстве, мчусь куда-то,
Куда – не зная наперед.

Крылатые портфели

Звонок прозвенел, и срываются классы,
Теснины дверей водопадами пеня.
Крылатых портфелей гремят маракасы,
Как марш перепрыгнутых в спешке ступеней.

Несется из школы горластая группка,
Как будто из плена сбежавшая смело,
И кажется вновь, что одна только губка
Впитала с доски все премудрости мела.

Портреты, равняясь в настенном параде,
Глядят на людей, что в пустых кабинетах
Почти не видны за горами тетрадей
Контрольных, диктантов, задач и ответов,

Чьи лица вечерней усталостью блёкнут,
Чей почерк застыл на незримых скрижалях …
И вдруг понимаешь, что школьные окна
Всю жизнь тебя светом своим провожали.

Почтальонка

Крутятся колеса, крутятся педали.
Цепь скрипит тихонько: стар велосипед.
По жнивью покосов в зреющие дали
Едет почтальонка — девятнадцать лет.

Косы из косынки рвутся ветру в руки.
Солнце в знойной выси пляшет на углях.
В ящичках посылки возит по округе:
Пенсий ждут и писем люди в деревнях.

Здесь, в глубинке русской, словно воздух — почта.
Сколько этих вдохов в сумке на ремне?
По тропинкам узким, в срок всегда и точно...
Здесь замрет эпоха если почты нет.

Внучке почтальона, ей известно это.
В той деревне – школа, в этой — отчий дом.
Стукнет по баллонам, утром встав до света,
И летит по селам солнечным лучом...

Огородик

В шумном сердце города – зелени проталинка:
Стиснутый заборами огородик маленький.
Позабытой соткою в планах не отмеченный,
Затенен высотками он с утра до вечера.

Но осколки солнышка зреют помидорами,
Воду пьют до донышка, жадно, всеми порами.
С ведрами находится (хорошо хоть – рядышком!)
За день огородница – старенькая бабушка.

Внуки усмехаются: «Есть, мол, супермаркеты!»…
Только возвращаются от нее с подарками…
Крепко держит за душу, пусть и неказистое,
Маленькое чадушко с кожею землистою:

Как вросла коленями и руками добрыми…
Словно притяжение всей Земли здесь собрано.

Летний ливень

Небо выдохнуло тяжко,
Посмотрело вниз с досадой
И мою пятиэтажку
Обнесло живой оградой

Водяных бессчетных нитей
Впечатляющего вида.
За порог теперь не выйти.
Посмотрю – и все же выйду

Прочь! Из тесноты квартиры,
От насиженного кресла.
Обнимусь с водой небесной,
Успокою слезы мира…

Я промок, но не простужен.
Дождь в асфальтовую прорубь
Убежал, и в теплых лужах
Солнце плещется, как голубь.

Книги сгорающих листьев

Затихли гремевшие гирями грозы – 
Весы Зодиака застыли устало.
Уходят дожди журавлиным обозом,
Смывая осевшую пыль с пьедесталов.
 
Серебряной ваксой ботинки начистив,
Паук расставляет осенние сети,
И красные книги сгорающих листьев
Лениво читает задумчивый ветер.

Земля забинтована марлей тумана.
Братайтесь, бойцы безрассудного лета!
Змеится сухим иероглифом рана
Запекшихся губ все познавших поэтов.

Они рядом с нами, но выше немного.
Упрямое солнце пробилось сквозь тучи.
Меж мокрых полей потерялась дорога,
Как с неба упавший, растаявший лучик…

Латки журавлиные

Небо рваное заштопано
Журавлиной вереницей.
Желтый лист в полете штопором
Зябким веткам будет сниться.

В подвенечном белом инее
Ждут весенних дней березы:
Станут латки журавлиные
С треском рвать шалуньи-грозы.

Красное вино осени

Ну, хоть капельку красного брызни:
Летней жаждой иссушены донья.
Обрываются линии жизни
На трехпалых кленовых ладонях.

Хмурый доктор капелью морфина
Погружает все в спячку до марта,
И курсор журавлиного клина
Тщетно ищет иконку рестарта.

В произвольной ледовой программе
Поцелуются автомобили.
Разлученные рыбки гурами
Об аквариум сердце разбили.
 
Светофор подмигнул средним глазом,
И я понял: кромешная вьюга,
Загребая в охапку все разом,
Нам согреться велит друг от друга.

Грибы

1. Этот дождик так мал,
Он почти что и не был.
Он не шел, а хромал,
Еле капая с неба.

Мы не прятали лбы
От бесшумной капели,
И одни лишь грибы
Дружно шляпы надели.

2. Под березой – подберезовик,
Под осиной – подосиновик,
Между ними в шляпке розовой
Мухомориха красивая.

На пеньке – опенок маленький,
А пудовые – хоть взвешивай!–
Грузди сели на завалинку
У кривой избушки лешего… 

Снегопад на Рождество

Сшейте рану меж землей и небом,
Миллионы нитей белоснежных!
Хоть порою не хватает хлеба –
Чаще не хватает нам надежды.

Вроде бы живем… А что-то надо,
Что словами выразить непросто…
Целый век бы этим снегопадом
Бинтовать душевную коросту.

Спрятал снег осеннюю разруху,
И повсюду вырастают сами
Изваянья добродушных духов
С красными морковными носами.

Ветер всем щелям допел колядки,
Впитываю белых звонниц медь я.
Бьется сердце в поисках разгадки,
Ждущей часа два тысячелетья.

Светом звезд костры-сугробы тлеют,
Чтобы понял одинокий путник:
В мире стало тише и светлее,
В мире стало чуточку уютней.

И не тает вера в то, что снова
К нам блаженство детства возвратится,
И кому-то нужно наше слово
На пустой нехоженой странице…

Ольховые клипсы

Тает ночь, уступая напору дня.
Руки-реки стряхнули холодный гипс,
Чтоб, девчонок за веточки приобняв,
Нацеплять изумрудных ольховых клипс.

Невесомое облако чуть кольнув,
Птичий клин тянет нитку наискосок.
Бьется сердце о ребра, как дятла клюв,
Словно впитывать рвется пьянящий сок.

Пасхальное

То ли в рамы пасхальной открыткой вставляя пейзаж,
То ли тихо кропившим дождем протерев за ночь стекла,
Кто-то поднял за ниточку шарик – он желт и палящ,
И когда он рванет, будет некому вспомнить Дамокла.

Да и все остальное, что гнуло суставы ветвей,
Что глотали, давясь, и не важно: гнильца, зеленца ли.
… А на небо взлетающей атомным паром плотве
Увидать бы ступни Его в генисаретском зерцале.

Перед тем, как воскреснешь, заест для начала среда,
А потом будешь мучиться в лапах Барона Субботы.
Но такими мы созданы. Было б иначе, тогда
Повторяли б молитвы бездумно, как спамеры-боты.

Эти почки набухшие не собирают камней:
Брызнут зеленью, высохнут, вспыхнут распадом спектральным.
Воркование голубя сотни трактатов умней,
Мудрость вербы всегда говорит языком невербальным.

Солнцем истины за горизонтом когда-то и я
Согревался в бессоннице мыслей, играющих в салки.
Ну, а вдруг то, что мы принимаем за код бытия,
Шутником-Программистом заложено вроде «пасхалки»?

Нет, я верю, что замысел есть – только мне ли постичь?
Не дает холод букв понимания вечности Каю.
Беловерхий собор, освящённый рассветом кулич,
Зазвонил. И как разум, познавший себя, умолкаю.

На апрельском ветру

На апрельском ветру не шумели березы нагие,
Хоть, наверное, им и казалось, что все понарошку.
Но они,
наклонившись к открытой могиле,
Вместо комьев земли за сережкой бросали сережку.

Напоённые соком, идущим от самых кореньев,
Те ложились в набухшую почву, долги отдавая.
Видишь, нет
в той цепочке разорванных звеньев.
Значит, каждая веточка нашего древа – живая!

Крепкие корни шахт (Донбасс)

Напрасно не говори,
Не спрашивай почему.
Налобные фонари
Вонзают лучи во тьму.

А тьмы-то здесь – до ядра,
И с той стороны – опять.
Прорыта во тьме дыра,
Чтоб в ней уголек рубать.

Становится светом тьма,
Разбитая на куски:
Под гнетом печи ярма
Чуть фыркают угольки.

А есть и другой огонь:
Клыкастый, пороховой.
Его лишь попробуй тронь –
Расплатишься головой…

Но спущены псы-курки
На мирные города:
Кому-то, видать, с руки,
Чтоб хлынула кровь-руда.

И рушилась в шахтах крепь,
И рвалась наружу тьма.
Дымящийся черный креп
Окутывал все дома.

Не сдался шахтерский край,
Привычный к любым трудам.
– Захватчиков покарай!
– Ни пяди им не отдам!

На крепких кореньях шахт
Настоян родной Донбасс,
И кем бы ни занят шлях,
А почва всегда за нас.

Отчизна всегда сладка –
Не спрашивай почему,
Ведь очередь молотка
Опять разбивает тьму.

Сибирское детство

Меня не ссылали в Сибирь –
В Сибири родился и рос:
Штакетника серый горбыль,
Пакеты на кустиках роз,

Оковы тяжелых одежд,
Мороз, что трещит у виска,
Забытый кругляш-Будапешт,
Отрытый на дне сундука,

И Вечный огонь раз в году,
Райгазом включаемый в счет…
Куда же от вас я уйду
К моим бесконечным «еще»?

Надвое

Надсадный год. По мешкам торговля.
– Хоть что – за хлеб!
– Твоего – не надо.
Один мой прадед убил другого,
Зерно ссыпая для продотряда.

Один мой дед посадил другого,
Чтоб после драться в одном окопе.
А в наших спорах, чей лучше сговор,
Зачем поломано столько копий?

Все было: сталь, и огонь, и холод.
А сколько павших в крови листочков?
Но если надвое ствол расколот – 
Срастись, и точка! Срастись, и точка!