Джейн Бригс

Главы из романа Надругал.

Однажды к дому, где мы жили,
К дворцу над вольною Невой,
Гремя, карета подкатила;
И дребезжа по мостовой,
Как гром весенний, чередою,
С внезапно треснувших небес,
Над тихой, невскою водою
Разнёсся далеко окрест,
Кареты старой ржавый треск.

С Элли давно мы не кутили
И уж томил этот застой.
Швейцар с восторгом возвестил нам
Приезд сестрёнки молодой.
Её не видел я ни разу,
Хоть много слышал. И не раз,
Меня пленили те рассказы --
Двойняшек перечень проказ.

Я мигом выпорхнул наружу,
Словно цыплёнок удалой.
Карета, пролетев по лужам,
Застыла грозною скалой,
Сияя графскими гербами
И золоченою резьбой,
Меж телеграфными столбами.
Слуги запрыгали гурьбой,
Лакеи спрыгнули в ливреях,
Дверь распахнул чумазый бой…
Не то, что звери и деревья,
Склонились Боги пред Тобой!..   
Лишь только стала на ступени,
Как пьедестал, сия Богиня,
Окаменел я словно пень!.. И
Здравый ум меня покинул!

Раскрыв «хлебала» встали бабы,
Вмиг, шляпу выронил ковбой,
На Темзе вдруг замолкли жабы;
Партнёра бросил «Голубой»;
Супружеский не кончив долг,
Застыл по стойке «Смирно!» дог;
И вдоль моста чеканный полк,
Стал вдруг чеканить поперёк.
Бомжи восстали из траншей;
Кот растерял мешок мышей,
Всех, что за месяц наловил;
А бот… без боцмана уплыл.

Всех аномалий тех свидетель,
Поэт по городу кружил.
Все происшествия в газете
Он беспристрастно изложил.
Когда ж с проспекта Металлурга,
С блокнотом толстым уходил,
Вдруг понял: вместо Петербурга,
Он снова в Лондон угодил.

А я в канаве пьяным рылом
Своим едва не наследил,
Но тут душа вдруг воспарила,
И реверс всё восстановил.
И хоть я  обликом горилла,
О чём я выше говорил,
В бухте святого Гавриила,
Где шторм наш бот волной накрыл.
Но ни один примат на свете,
Спасись он «вспышки световой»,
Не устоял б пред девой этой,
Как пред «ударною волной!»

Настолько стан ее был строен:
Покойник не был бы спокоен;
Настолько дерзки были позы:
Бутон! в момент раскрытья розы.
Трещали замшевые джинсы…
И жаль, не видел «Леви Строс»,
По лейблу с конскими хвостами,
Своим известный хвастовством.
Когда нагнувшись в пируэте,
(Тут чуть не «кончил» наш поэт),
Всем послан был такой «Приветик!..»
Волшебный зад увидел свет,

Лишь только жаль, наполовину,
Как полумесяц молодой,
Когда изящно выгнув спину
Она склонясь над мостовой,
Слегка поправив джинсов гатя,
Небрежно их, пихнув в ботфорт…
Уж тут, друзья, не буду лгать я,
То есть, зачем херню пороть?
Но дружно все раскрыли рты:
Когда мелькнув бедром крутым,
Всем подмигнул резинкой стрингов,
В прощальном взмахе своих крыл;
К восторгу скалящихся рыл,
Готовых к схватке в общем ринге…
Но… скрылась та навек резинка,
С бедром!.. Укрыли тут же их…
И чокнулась, на их поминках
Толпа, разбившись на троих!

Вот так явилась эта леди,
Что пошатнулись небеса!
С полуживой (ещё) телеги
Сорвался обод с колеса;
И подкосились вдруг колени
Уныло шедшего коня;
Рассыпал с грохотом поленья
Подросток, на Неё(!) взгляня!

Вдруг покачнулся и вздохнул
Хором почетный караул,
Из сброда, что зовут народ;
А питербургский идиот,
Что брешет всем как сивый мерин:
«Я знаю: век уж мой измерен…»,
Забыв, что к Тане он скакал,
Губу в полметра раскатал,
И тут же сделал предложенье,
Спросив потом: « Как вас зовут?»
Подпрыгнул как дурак блаженный:
«Я тоже Женя, Ай ла вью!".

Чистосердечным сим признаньем,
Вершив сей краткий разговор,
Великовозрастный проказник,
С манерами как мелкий вор,
Решил немедленно жениться,
Что каждой бабе предлагал
(Ища в их щелях идеал),
Но тут же, получив по «спицам»,
Что явно не предполагал;
Был оттеснён толпой ОМОНа,
Что по «Тревоге!» приглашён
Для процедур (а проще, «шмона»)
Был. Джон же! был взбешён.
«У этой чувственной мегеры»,
- Заметим, честно он признал -
«Отменный такт и чувство меры».
Что в бабах чтил как идеал.

В лихом берете набекрень,
С пером от Эму пестрым, длинным…
Я как корабль, давший крен
С пробоин ниже ватерлиний,
От бортового дрогнув залпа,
Уже покинутый командой,
Стоял как хрен перед мандой,
Наружу вынутый внезапно…
Тут Пушкин рядом не стоял!

Зато, как перед Битвой Невской,
Народ восторженный взирал
При встрече этой королевской,
Заполнив площадь трех вокзал..
Толпа самцов у трапа млела
Так, что с мозгов снесло карниз:
Моя божественная Элла
При встрече с Дженни(ей) сплелись.
Глазами раздевал и хапал.
Их каждый из оравы той,
И с вожделеньем исцарапал
В душе: и грешник, и святой.

И инстинктивно видя это,
Прошлись две Феи!.. Феи две,
Как суперстар кордебалета,
В таком роскошном де Филе!
…………………………!
С ума сводило то филе!..
Призывно бедрами качая,
Эти волшебные зады!..
Как каравеллы от причала:
Туды-сюды, туды-сюды,
Писали цифры восемь лёжа!
Так что, забыв, куда он шёл
Почил запнувшийся прохожий
Башкою ёбнувшись об пол,
Вмиг ослепленный вспышкой звезд --
Вот чем опасен женский пол…
(Так можно и попасть под поезд!)
И в горле ком, и в брюках кол.

И словно кто сменил пластинку,
Но взвыл народ с уходом их.
Да, чокнулась на тех поминках
Толпа, разбившись на троих.

Один ввернул, глядя на это,
Сам, ёрзая, как вшивый пёс:
«Влупить бы враз и той, и этой!»
« Ну, шустрый, парень, как понос!»
Другой ответил: «Ты - козел!
Сейчас в твой зад влуплю я гол!»
Козел боднул врага тотчас,
Как Зин-Ад-Дин Задан – «Матрац»,
В том жутком, памятном «сеансе»,
Когда бодал он итальянца.
«Матрац» упал, издавши стон
«Задан» был тут же удален.

Враз позабыто было зрелище,
Народ был ввергнут в жуткий раж.
Волнение переросло в побоище,
Перепугав порядка страж.
И как котел, гудя от пара,
Вмиг завязался страшный бой,
В толпе разбившейся на пары.
Самцы сразились меж собой!

Побоище такое видели
Сто лет назад, давным-давно,
Лишь ветераны с инвалидами
Окрест эНПэ «Бородино».
Да-с,  Начался такой Сыр-бор
Аж в «Летнем» затрещал забор!
Торжествовал - будь рядом - Дарвин:
Вот он - Естественный отбор!
Тут каждый стал «Отделом кадров»!

Как в жутко страшное кино,
Стремительно менялись кадры:
Японцы в драных кимоно,
Туркмены в стеганых халатах;
Матросы в форменных бушлатах,
В юбчонках клетчатых шотландцы;
Хохлы, чеченцы и афганцы;
Менты и прочие засранцы;
Киргиз, татарин и якут;
Иной нашёл приют в канаве.
Все промелькнули между нами!
Все побывали тут.

Король бандитов Епифан,
Пихал в багажник Мерседеса,
Хотя и был мертвецки пьян,
Бочонок рейнского хереса.
На нем вся порвана рубаха,
В салоне долбит рок «YMAHA»,
Мурло, побитое, в грязище,
Жухло торчит за голенищем.
Лишь он один не променял:
Ром  на пушистый идеал.
Не то чтоб так его любил,
Просто, был тайно «голубым».
Жена, узнав про то, сбежала,
Хоть трёх детишек нарожала.
Но тут, друзья, заметим впрочем,
Он был, конечно, не причём.

А бой всё расширял границы,
Буквально, сотрясал Столицу;
И взмахи мощные десниц
Соперника валили ниц…
Под восхищенный вздох девиц.
Их жадный, ненасытный взгляд
Сопровождает сей обряд,
И он дороже всех наград
Самцам всех стран, любых времён.
 
Воплей победных, жутких стонов,
Отборной брани, мата тонны;
Трясясь атланты, за колонны
Укрылись, бросив Эрмитаж;
Кариатиды ж на балконы -
Удрали - и второй этаж.

Забор трещит, мослы трещат…
Сестры стояли трепеща,
Судя по бледности их лиц!
Чтоб не травмировать девиц
От гладиаторского боя, Я
Увлёк под кров дворца обоих.

Но так как я наивный «Вася»,
То и напрасно испугался.
Все дамы бросятся гурьбой,
Где б не случился мордобой...
С момента сотворенья мира,
В тоске по рыцарским турнирам!..
А коль уж битва из-за них,
Не нужно зрелищ им других.
Нам же - скучны, чего грешить.
Самцов безжалостно оставим
И вечный спор их разрешить
Частям ОМОНа предоставим.

Пока ж не стихли те волненья,
Мы примем мудрое решенье:
Перенесёмся к возлияньям,
Тем, что приезд гостей вершит;
Чем наш любой обряд грешит,
У нас, под нашим же влияньем.

Приемли, друг, не как укор,
А как естественный отбор --
Как и у всех иных существ,
Сильнейший влезет на «насест».
Лишь только хиленький поэт
Рассчитывает грустным пеньем
В их сердце заслужить волненье
А впрочем, да. Да! (На склоне лет).
Что ж, автор так же ждёт ответов.
С надеждой, пялясь в Интернете.