Норма

                ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                НОРМА

            В профессию люди приходят по-разному. У кого-то это – пример родителей, или других близких родственников; у кого-то – пример из жизни, а у кого-то – из кино или литературы. Одна моя знакомая рассказывала мне, что в юриспруденцию её привели… Глеб Жеглов и Володя Шарапов. Да, да, именно эти два киноперсонажа. Я не шучу. Нет, моя знакомая – вовсе не сумасшедшая, просто телефильм “Место встречи изменить нельзя” понравился ей настолько, работа Жеглова и Шарапова, в исполнении Высоцкого и Конкина (которого все тогда, а многие – и сейчас, звали и зовут Павкой Корчагиным) ей показалась настолько интересной и романтичной, что она и поступила на юридический факультет университета, дабы, закончив учёбу, “внедряться в преступные сообщества, во всякие там “Чёрные кошки” и тому подобные банды, и разоблачать их изнутри”. Удалось ли моей знакомой реализовать свою мечту? Однозначного ответа на этот вопрос (у меня) нет: с одной стороны, на юридический факультет она поступила и, закончив его, стала адвокатом, а с другой – “Глеб Жеглов и Володя Шарапов ловят банду и главаря”. Заметьте себе, что банду (и главаря) ловят Глеб Жеглов и Володя Шарапов. А про мою знакомую в песне и речи нет. А это значит, что либо она в банды не внедряется, либо до сих пор засекречена. Про Глеба и Шарапова есть фильм (и песня), а про мою знакомую – нет. Может быть, она превосходный профессионал и до сих пор, работая под прикрытием, сумела, как и Штирлиц, не провалиться. Анна Чапман провалилась, а моя знакомая – нет.

           Не надо смеяться над моей знакомой. Меня самого в юриспруденцию привёл литературный персонаж – Стирфорт, точнее, его рассказ юному Копперфилду, герою романа Диккенса, а не иллюзионисту, о профессии прокторов. Эта разновидность английских адвокатов даже в Англии приказала долго жить ещё в XIX веке, но рассказ английского барчука об интересной и, главное, сытой и безбедной жизни прокторов, даже и в XX-ом веке продолжал соблазнять юные умы. И Давида Копперфилда (не иллюзиониста, а заглавного героя романа Диккенса), и меня Стирфорту, литературному персонажу, уговорить стать юристами, и не просто юристами, а именно адвокатами, удалось (вот вам и бесспорный пример влияния литературы на реальную жизнь).

           Решено: я буду юристом. Но для этого ещё нужно поступить – сдать экзамены. И я рьяно приступил к штудированию школьных учебников, так как мне предстояло написать сочинение, и если оно будет написано на “отлично”, то я, по тогдашним правилам, как поступающий с дипломом с отличием о среднем образовании, освобождался от сдачи дальнейших экзаменов, а если сочинение будет оценено положительно, но не на пятёрку, то и сдать ещё два устных экзамена: по обществоведению и по истории СССР. Экзамен по иностранному языку в тот год отменили, но ввели так называемые профориентационные баллы: от нуля до трёх. У меня, как у всех лиц, уволенных в запас из рядов Вооружённых Сил СССР, таких баллов было два. Я очень старательно готовился к экзаменам. По сложившейся традиции воины, уволенные в запас, считали своим священным долгом, хотя бы месяц, но “погулять” на славу. Большинство так и поступали, у кого-то эти загулы продолжались потом до пенсии, но я сразу же стал готовиться к вступительным экзаменам.

           И в это время, как оно и положено, любопытные соседки, которым всегда и до всего есть дело, постоянно досаждали моим бабуле и маме вопросами о том, что думает их внук и сын о своём будущем. И мои родные неохотно, чтобы не спугнуть удачу, не сглазить ненароком, но честно отвечали, что я подал документы на юридический факультет государственного университета. Соседки качали головами, ахали и охали, так как все знали, сколь сложно поступить на юридический факультет, и очень неискренне желали успеха. Представляя, как соседки, радостно блестя глазами, будут прикидываться, что сочувствуют моим близким, если я провалюсь на экзаменах, а сами злорадно злословить, мама и бабуля старались, лишний раз, не показываться на улице, но так как совсем избежать встреч с кумушками не удавалось, да и усидеть в квартире, когда на градуснике хорошо за сорок, а то – и под пятьдесят градусов выше нуля по Цельсию (и это – только в тени), трудновато, то им приходилось сиживать на лавочке с любопытными кумушками и отвечать на их досужие вопросы.

           И вот как-то одна из этих соседок, у неё даже кличи были: Мегера и Гиена, – завела шарманку про то, куда я надумал поступать, если вообще куда-нибудь поступать надумал. Гиена, если подумать, задавая такие вопросы, реализовывала своё право: другим можно спрашивать, а ей, что – нельзя? Вот она и спрашивала.

           И мама честно ответила, что я надумал поступать на юридический факультет. Гиена удовлетворённо кивнула головой и сказала, что это:

           – Хорошо.

           И добавила, что это:

           – Очень хорошо!

           А потом заключила, что это:

           – Правильно.

           Расспросы эти настолько не нравились маме, что она, совершенно для себя неожиданно, как бы в пику, вдруг втянулась в неприятный для неё разговор и спросила сама:

           – А чего же хорошего, что мой сын будет поступать на юридический?

           И Гиена неожиданно рассудительно, сказала:

           – А хорошо то, что, если он поступит, то узнает на юридическом много интересного. Там ему предстоит учить столько много всего… И всё – очень интересное. Да взять хотя бы латинский язык. Один латинский язык чего стоит!

           И вот в этот самый момент, рассказывала мне потом мама, её как бы какой чёртик подвиг подшутить над Гиеной, и мама, делая простодушный вид, как бы не понимая, зачем юристу знание латинского языка, сказала:

           – Латинский для медиков – это я понимаю: все рецепты выписываются на латыни. Но зачем латынь юристам? Юристам-то латынь зачем?

           Ответ на такой вопрос мог быть, какой угодно. Но только не тот, который дала Гиена. Она, расширив глаза от удивления, что мама, такая образованная и интеллигентная женщина, может не знать очевидные и всем и каждому известные вещи, воскликнула:

           – Как зачем?! Как зачем?! Ведь если твой сын поступит на юридический, если закончит его и станет юристом, то ему же придётся иметь дело с преступниками, ему придётся иметь дело с преступным миром.

           Это выглядело логичным. И мама согласилась с тем, что выпускник юридического факультета станет юристом, а потому может иметь дело с преступниками (хотя и необязательно, в идеале юрисконсульт предприятия с преступниками дел иметь не должен бы), но:

           – Зачем же юристу знание латыни, если он будет иметь дело с преступным миром?

           От такого поворота разговора Гиена на какое-то время даже окаменела от удивления. Она переспросила:

           – Как зачем?! Как зачем?! А как же он будет разговаривать с преступниками?! На каком языке?! У них же – у преступников, есть свой особенный язык – феня. И как он поймёт преступников, не зная латыни?! Они станут с ним говорить, а он, не зная латинского языка, не сможет их понять!

           На лавочках возле многоквартирных домов собирается много разной публики. И отнюдь не все могут похвастать прекрасным образованием. Но даже самые необразованные из собравшихся в тот вечер бабулек, услышав утверждение Гиены, что разговорным языком советского преступного мира, его феней, является латынь, не просто засмеялись, ухмыльнулись или прыснули от смеха, – загоготали так, что грохнувший хохот, вызванный столь смелым заявлением, был слышен за несколько кварталов от центра разговора.

           С тех пор афоризм: “Латынь – язык преступного мира”, – или, что одно и тоже: “Латынь – феня советских преступников”, – стал одним из самых популярных в нашей семье. Бывало, спросит меня кто-нибудь из близких:

           – А на каком языке это: сказано, написано?

           Я отвечу:

           – На языке преступности, на языке преступного мира.

           Или короче:

           – На бандитской фене.

           И сразу ясно, что это – латынь.

           А бывало и иначе. Спросят меня, а заинтересовавшая фраза – не латинская. Я и отвечу:

           – Это – уж точно не феня.

И все знают, что раз не феня, то это – не латинский язык.

           То есть: латынь, с лёгкой руки Гиены, стала у нас в семье, иронически, – феней преступного мира.

           С латинским языком мне, тем не менее, познакомиться пришлось, так как вступительные экзамены я сдал блестяще. На следующий год из программы юридических факультетов преподавание латыни исключили, но я – успел. Правда, латинский язык мы изучали всего один семестр, да и тот – первый, то есть семестр, значительно секвестированный из-за поездки студентов “в колхоз”. В вузах Москвы и Ленинграда, сколько я могу судить по выступлениям выпускников высших учебных заведений этих городов на телевидении и на радио, так называемый “трудовой семестр” называют поездкой “на картошку”.

           А вот у нас – “в колхоз”. И убирать там приходилось не только картошку, а самые разные сельскохозяйственные культуры, например, виноград. Кто-то может подумать, что уборка винограда – это что-то праздничное, да ещё и вкусное. О, как бы не так. Любой ручной труд – дело очень нелёгкое. А уборка винограда – сложное, ответственное и очень тяжёлое занятие. Винограда вы много съесть не сможете, а дня через два вам на него и смотреть не захочется. Про расстройство желудочно-кишечной деятельности я не то, что говорить, даже и намекать не стану. А вот про виноградный сок, который сначала разъедает перчатки, которыми вы безуспешно пытаетесь спасти кожу рук, а потом и саму кожу и далее – до кости, я вам напомню, но кто не   испытывал это, тот не сможет себе это представить…

           И ведь виноград нужно не только срезать, но и уложить в тару, а тару… Целую статью можно написать о трудностях уборки винограда. А ведь есть ещё и яблоки, и груши. Сахарная свёкла. Морковь… Много чего есть и ждёт заботливых человеческих рук.

           А потом, чем ближе к зиме, даже и у нас, на юге, становится холодно, дождливо, сыро, а оттого – и неуютно. И только молодость спасает от тоски, хандры, грусти… Но как подумаешь, что в это время ты бы мог сидеть в тёплой и уютной аудитории и изучать юридические науки и, даже!, язык “преступности” – латынь, так и кольнёт сердце обида за то, что приходится, вместо этого, “вкалывать” в поле. Или – в винограднике. Или… Словом, в колхозе.

           Но вот поездка “в колхоз” и закончилась. Студенты вернулись в город и приступили к изучению юриспруденции. А вот и первое занятие латинским языком. Нашей подгруппе повезло – нам выпало учить латынь с Нормой Евгеньевной.

           О, Норма! Божественная Норма!

           Первый раз я увидел её летом 1973-года диком на пляже посёлка Лоо десятилетним мальчуганом и принял за цыганку. Вернее, за цыганку её принял не я, а пляжное сообщество, которое во все глаза пялилось на высокую и стройную, явно нерусского вида, молодую женщину с гривой длинных, со смолянистым блеском, чёрных курчавых волос, носившую необычайно красивые и откровенные купальники на тёмно-шоколадном теле. Женщина была столь живописна, столь необычна, а негритянок и мулаток тогда вживую видел мало кто, что пляжное общество потому и решило, вернее, женская его часть, задавшись вопросом:

           – Кто эта колоритная красотка? – ответить так:

           – Она – цыганка. Несомненно – цыганка. Ну, а кто ещё, если не цыганка? Действительно, а кто же ещё?
Как всегда, сыскалась и оппозиция, переспросившая с недоумением:

            – Кто-кто? Цыганка? Что-то не очень она на цыганку похожа. Цыганки выглядят как-то не так. Совсем не так.

           Понимая, что эффектная колоритная женщина – явно не цыганка, вернее сказать, не похожа на привычное представление о том, как выглядят цыганки, пляжное общество, женская его часть, постановило:

            – Цыганка. Но цыганка – необычная: культурная, образованная.

            – А вот артистки театра “Ромэн”[1], – возражали скептики, – они же цыганки: культурные, надо полагать, образованные, коль скоро выступают в театре, – но всё равно – выглядят не так. Совсем не так.

           Красавица-мулатка, делая вид, что не обращает внимание на сотни любопытствующих глаз, меняла купальники, как перчатки, – один краше другого, чёрной пантерой бросалась в морские воды, плавала акулой и собирала вокруг себя не менее десятка восторженных, готовых служить своей шоколадной госпоже, парней и молодых мужчин.

           Иной раз и женатик в возрасте, прикативший на отдых с законной своей мегерой, забыв обо всём на свете, как загипнотизированный шёл к обольстительнице и иной раз супруге приходилось не просто вразумить своего муженька:

            – Ва-ася-а-а! Куд-да?!

           А и прикрикнуть раздражённо:

– ВАСЬ-А!

           И Вася, а в другой раз: Коля, Петя, Федя, – как бы очнувшись от наваждения, как бы стряхнув с себя гипноз, грустно вздохнув, возвращался, скрепя сердце и скрипя зубами, в лоно семьи, грустно поглядывая искоса, чтобы законная супруга не заметила этот взгляд, на восхитительную красавицу.

           Я, десятилетний мальчуган, понятное дело – даже не дерзал приблизиться к красавице-пантере. И только любование издалека было моим удовольствием.

            Вот выходит она из морских вод, подобная Йеманже и сама как воплощённая Йеманжа, сверкая на солнце влагой тёмно-коричневой кожи. грациозно ступает по гальке пляжа; вот бесстрашно ныряет вниз головой с самодельной конструкции, установленной местными на диком пляже, увлекая за собой стаю дельфиноподобных своих не то последователей, не то подданных; вот чёрной акулой несётся по волнам…

            Что я мог, кроме как смотреть на прекрасную богиню и тихо грезить?..

           Второй раз я встретил её в 1984-ом году, когда, защитив диплом в техникуме, получил повестку явиться в военкомат. Я явился, а по пути в военкомат встретил компанию: несколько солидных мужчин интеллигентского вида, вьющихся вокруг мулатки, – которая поразила меня не столько своей экзотической красотой, сколько чистым русским языком, на котором она общалась со своими, подобострастно заглядывающими ей в рот, спутниками.

           Сочетание экзотической, совершенно невиданной красоты с чистейшим русским языком поразило меня столь сильно, что я забыл и о цели своего визита в эту часть города, и о волнениях, связанных с призывом на срочную военную службу (я призывался в Армию в то время, когда наши ребята выполняли свой “интернациональный долг” – воевали, и погибали, в Афганистане). Я остановился, едва ли не раскрыв рот, остолбенелый и стоял неподвижно, во все глаза пялясь на прекрасную мулатку. Она, очевидно, привыкла к такой реакции на свою красоту и совершенно не обратила на меня внимание.

            Мне почему-то особенно запомнилось не только то, что незнакомка чудо как хороша, и не столько то, что она очень чисто говорила русским языком, но то, и я это явственно уловил, непередаваемо милое, трогательное мягкое, едва уловимое и как бы шепелявое, произнесение ею шипящих согласных, отчего русский язык приобретал какую-то неуловимую экзотическую прелесть: как если бы любимое блюдо приправили тонкой экзотической специей.

           Красавица и свита окружавших её мужчин прошли мимо меня, я остановился и долго смотрел им вслед, видя только её одну: гордую, грациозную, необыкновенно прелестную. Потом встряхнув головой, как бы отгоняя от себя наваждение, проследовал в военкомат…

           И все два года службы в Армии нет-нет, а и вспоминал о прекрасном чёрном видении…

           Экзамены в университет мы сдавали в здании университета, расположенном на другом конце города от здания юридического факультета. По своей наивности я даже не знал об этом и был несколько обескуражен, узнав, что учиться мне придётся совсем в другом месте, чем там, где я сдавал экзамены – не в главном корпусе, а в старинном кирпичном особнячке, что притаился рядом с военкоматом, призывавшим меня в Армию. Через неделю (или – две) после начала учёбы наш курс уехал “в колхоз” (я не поехал). А месяца через два занятия возобновились и в это время мы впервые приступили к изучению “языка преступного мира” – латинского языка.

            Нашей подгруппе повезло: у нас латынь преподавала Норма Евгеньевна. Я сразу её узнал: чёрная полуобнажённая богиня в умопомрачительных купальниках из моего детства, очаровательная мулатка в компании мужчин возле военкомата, преподаватель латинского языка, – всё это была она – божественная Норма.

           Годы сказались на ней: худая гибкая фигура несколько оплыла, кожа – значительно посветлела, роскошные волосы стали чуть короче, но седина не тронула их буйную пышность… Норма несколько утратила восхитительный блеск молодости, но бездну обаяния она сохранила в неприкосновенности. Она, как и прежде, была любимицей мужчин, она их вниманием была избалована, но не перестала мужчин любить и уважать. Мне показалось, что за все эти годы никакая грязь не пристала к ней, хотя святой она никогда не была и даже не пыталась таковой себя изобразить.

           Она вошла в аудиторию и, не сделав ничего, вмиг её покорила. Её боготворили не только мужчины, но даже женщины не находили, что бы можно было бросить ей в упрёк.

           Норма оказалась, хоть и нерусской, но и не цыганкой (правы были пляжные оппортунисты), а аргентинкой – дочерью аргентинских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз. Меня это не очень удивило: на слуху были русские испанцы – дети испанских коммунистов, спасённые от преследований фашистского режима диктатора Франко (когда я тал адвокатом, то в одном деле, где я защищал несовершеннолетнего обвиняемого, одним из соучастников преступного сообщества проходил несовершеннолетний же внук одного из таких детей испанских коммунистов), в Армии у нас был парень-француз – сын французских коммунистов, эмигрировавших из Франции в Советский Союз ещё до Великой Отечественной войны.

           Словом, потомками иностранцев нас было не удивить. Вот и Норма… Она безупречно говорила по-русски, лишь шипящие произносила несколько мягче, чем это принято, но это только придавало ей дополнительного шарма. Голос её, мягкий, как бархат, но вместе с тем журчащий, как хрустальной чистоты вода в ручье, чаровал не меньше, чем привлекательная, всё ещё привлекательная красота – не то, чтобы поблекшая, а, скажем, покрывшаяся благородной патиной времени.

           И мы сразу влюбились: и в Норму, и в её милую речь, и в её предмет, – латинский язык. Да и как было не влюбиться?! Латинский язык – lingua Lat;na – не просто древний язык (lingua Lat;na lingua antique est[2]; но латинский язык – не единственный древний: Lingua Lat;na et lingua Graeca linguae antiquae sunt[3]) – это очень красивый язык. А в исполнении Нормы – просто божественный. Мне трудно вспомнить что-то, столь же прекрасное: разве что стихи на фарси (впрочем, сам фарси для моего слуха – уже поэзия), да джаз на бразильском диалекте португальского языка.

            Латинский язык столь прекрасен, что его мы, скорее всего, полюбили бы и без Нормы. Но всё, даже самое прекрасное, может испоганить дрянной человек. Нам повезло дважды: мы учили латынь, и латыни нас учила Норма. Я и в другом уверен: если бы нужно было бы изучать какой-нибудь самый сложный, вызывающий больше всего отрицательных эмоций язык, но изучать с Нормой, то этот язык стал бы для нас, если и не самым прекрасным и желанным, то вполне приемлемым.

            К несчастью, на латынь был отведён только один семестр, да и тот был сильно оскоплён. До сих пор это саднит моё сердце.

           И не только благодаря достоинствам латыни, но и благодаря достоинствам Нормы, я до сих пор испытываю пиетет перед этим языком, даже и называя его, иронически конечно, языком преступного мира. Понятно, что если красота и спасёт мир, то из этого прямо не следует, что она избавит от преступности. И если бы преступники знали латынь, то это не исправило бы их, ведь преступники были и тогда, когда латинский язык был разговорным языком, античные преступники прекрасно общались на латыни (и матерились на ней), так что латынью преступность не победить. А с другой стороны, ведь никто и не пробовал исправлять и перевоспитывать преступников изучением латыни. А вдруг? Не поможет латынь, есть древнегреческий. Санскрит. Авестийский. Старославянский. Древнееврейский. Арабский классический.

           Пробовать надо…

           Прошли годы. Я закончил учёбу в университете. Кое-что стало и подзабываться с годами. А вот ни очарование латыни, ни Норма – не забываются.
_________________
[1] Московский музыкально-драматический театр “Ромэн” основан в СССР (открытие – 21 января 1931 г.), один из старейших цыганских театров мира, первым художественным руководителем которого был Моисей Исаакович Гольдблат (;;;;;;;;;;;;;;;, Мойше Голдблат) – Заслуженный артист РСФСР (1935), Народный артист Казахской ССР (1943), Заслуженный деятель искусств Украинской ССР (1945), актёр и режиссёр еврейского театра (на идише), русского и цыганского театров. Среди художественных руководителей театра: Михаил Михайлович Яншин ( 1937 – 1941 гг.), Семён Аркадьевич (Аронович) Баркан (1951 – 1977 гг.), в настоящее время – Николай Алексеевич Сличенко. [2] Латинский язык – язык древний; дословно: “Язык латинский – язык древний есть”. [3] Латинский язык и греческий язык – древние языки; дословно: “Язык латинский и язык греческий – языки древние суть”.


© 18.08.2018 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2018-2341343
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2018
Свидетельство о публикации №218081800778