Кшиштоф Камиль Бачиньски Бдение

Wigilia

Matce

I zbudzili go nagle. Byl to glos z daleka.
Umarlego lat tyle ktoz by zbudzil z Boga
jak ze snu, by jak kropla ciazyl znow ku ziemi
i cierpieniem, co mysla zywego czlowieka,
jak cialem okryl i sprowadzil w dol?

Juz opadal. Mgla nisko. Oblok sniegu w dole.
Od swiatla oderwany, w czarnoksieskim kole,
w kole glosu wirowal, az uslyszal z bliska,
az go nazwala po imieniu. Sliska
ulica w sniegu nikla. Grajek zginal pile
i cienki glos przeszywal i oddalal czas -
jak w tamten wieczor smierci. Juz byl u tych okien.
Stol bialy, wigilijny, posypany mrokiem
i ona tam samotna. Plomien sniegu gasl
od chlodu, ktory przyniosl, i powiew westchnienia
zatrzepotal, i stanal znow u jej ramienia
jak w tamten wieczor smierci. "Moj mily - mowila -
oto samotnosc moja, lzy i tych lez sila,
co cie do mnie prowadzi". Pytal ciezko: "Co,
co mi kaze powracac w olowiane dno,
na samo dno milczenia, na ziemie, w popioly?"
"0 mily, ukochany - mowila; wspomniala: -
Ty duch, ty nie pamietasz o cierpieniu ciala.
Juz nie ma naszych synow. Krew ich wsiaka w snieg.
Mozes widzial ty serca ich na ulic bruku,
mozes widzial schodzacych na umarly brzeg,
a moze roztrzaskana matki siwa glowe?
Dzisiaj przyszla godzina, zabierz serce moje,
obron mnie, od dotkniecia ich jakes mnie bronil".

Pokoj spelnial sie switem. Na ulicy dzwonil
dzwonek u malych sanek. Ciemni, trzej, schyleni,
dlugo szukali w szafie. Jeden zlozyl dlon
na jej ramieniu sztywnym. Wtedy sie ukosem
obsunela powoli; brzask jej zwilzyl wlosy
i strumyk chlodnej ciszy poplynal przez skron.
Zamilkli. Ona byla z nim, daleko, chyba
skrzyl sie. Ruszyli z wolna, lek ich bialy zmrozil
i czarny krzyz ze sciany jak milczenie - grozil.
Bylo wysoko, cicho jak w kosciele.

Бдение (в канун Рождества)

Матери

Разбудили внезапно. Дальний голос во тьме.
Кто поднял мертвеца, оторвал от Бога,
и от давнего сна, чтоб каплей, летящей во мгле,
и страданьем, как мыслью живой человека,
как телом, покрыть и тянуть к земле?

Падал. Низкий туман. Облака снега снизу.
Разлученный со светом, в колесе чернокнижном,
в колесе голосов, и услышал близко
шепот, в нем - свое имя. Склизкая
улица тонет в снегах. Смычком по пиле
тонкий голос стонал, отдаляя час –
как и в тот вечер смерти. Вот окна в ограде.
Белый стол к Рождеству, присыпанный мраком
и она там, одна. Пламень снега угас,
сбитый холодом склепа. Ветра дыханьем,
трепеща, встал он рядом с нею в молчанье,
как и в тот вечер смерти. «Мой милый, - сказала, -
вот сиротство мое, слезы, слез сила малая
привела тебя». Тяжко вымолвил: «Что,
что меня бросает в оловянное дно,
дно молчанья, на землю, к праху?»
«Милый, любимый, - сказав, обомлела. –
Ты дух, ты не помнишь страданий тела.
Нет и наших сынов. Кровь их принял снег.
Может – вот их сердца на асфальте улиц,
может, видишь – выходят на смертный брег,
может, видишь мать – в черепе пуля?
Время, пора, забери мое сердце,
Заступись, заступись перед духами смерти».

Дом наполнился светом. На улице тихо звякнул
колокольчик маленьких санок. Трое темных, как тени
долго шумели в шкафах. Один руку мягко
положил на ее плечо неподвижное. Вот – по оконным откосам
опустилась тихонько; заря увлажнила волосы
и струйка холодной тиши поплыла по виску легко.
Умолкли. Она была с ним, уже далеко, он за облаком
скрылся. Поехали тихо, белый страх их морозил,
черный крест на стене зиял молчаливо угрозой.
Было так высоко, тихо, как будто в костеле.