Калмык

    Стоял теплый сентябрь семьдесят третьего года. Днями на Алтае ласково грело солнце, пели птицы, с вечерней прохладой звонко перекрикивались перепела в густых хлебах. Это поистине была золотая пора, когда взор глаз нежной грустью щипал сердце, а душа пропитывалась красой окружающей природы. Бескрайним золотом лежали сибирские хлебные поля, ровными рядами стояли копны соломы на стриженой стене. С утренней зорьки шли по полям комбайны, ревели машины, увозя спелое налитое зерно. Люди работали с особым чувством гордости и радости за свой труд, комбайнеры за каждую намолоченную тысячу ставили на бункер свою очередную звезду. Хлебным потоком шли колонны машин на железнодорожный элеватор. В стране шло соревнование на лучшего комбайнера, на лучшего шофера, лучшего механизатора. Агитбригады с песнями и плясками под баян нередко посещали полевые станы колхозов. В обед, наевшись до отвала в бригадной столовой, улегшись в круг, мужики слушали песни и частушки местной самодеятельности. Колхоз «Октябрь» был одним из крупнейших в районе, но не из передовых, а вечным должником государства. Третья бригада этого колхоза была самой отдаленной и самой многочисленной по посевным площадям. Народ работал здесь свойский, веселый и трудолюбивый, с простыми загорелыми лицами. Соревновалась бригада с немецкой из соседнего колхоза имени Фрунзе. Так уж случилось, что во время войны немцы – переселенцы с Поволжья, прибыли на Алтай, осели, отстроили свой поселок, ставший впоследствии полевой бригадой.
    Пообедав, мужики бухнулись в круг на травку, закурили, как всегда размышляя о жизни.
    — Мужики! Все в стране работают, — начал Мишка Логвин. — Вот мы, колхозники, столько зерна собираем, полмира можно прокормить, в городах люди работают днем и ночью, а куда все это девается?
    — Эко ты загнул, паря! Это тебе кажется, что все работают, те, кто поумнее, тебя агитируют, чтобы ты лучше работал. Видал, одна бригада меняет другую. Ты телевизор смотришь? — вылупившись, спросил его острослов и балагур Иван Бурмистров, получивший в деревни прозвище «Калмык». Острый на язык, он всегда вступал в разговоры и споры и всегда одерживал в них верх.
    — А что там смотреть? Одни симфонии, футбол, если только, — не понимая, куда тот клонит, ответил Мишка.
    — Вот верно ты подметил — одни симфонии, это сколько же у нас оркестров в стране развелось, посчитай. И где же ты их прокормишь, когда они еще и по семь человек на одной скрипке играют. — Калмык обладал талантом изображать такую мимику в нужный момент, что даже без его слов можно было расхохотаться.
Мужики дружно захохотали.
    — Это кто там к нам в гости приехал? — щурясь от солнечного света, сделав козырек у лба широкой мозолистой ладонью, рассматривал подъехавшего Егор Бычков.
    — Да это никак Яшка Боб, бригадир немецкой бригады.
    — Вот еще один скрипач Шопен приехал, я их терпеть не могу, — тихо пробурчал Иван и, откусив от папиросы кончик бумажного мундштука, с презрением звонко выплюнул в сторону. — Теперь не даст спокойно пище в желудке улечься, приперся немчура, черт его принес.
Боб вылез из плетеной кошевы, крепко привязал коня к бревну коновязи, подошел и прилег в круг.
    — Здорово, мужики! — поздоровался Яшка, поправляя свою выгоревшую до рыжа черную кепку.
Мужики молча повернули головы, кивнули и примолкли.
    — Здоровей видали! — с издевкой и с нагловатым блеском своих карих глаз произнес Иван. — Ты что, заблудился, что ли? Уснул в ходке и бригады перепутал?
    — Да нет, не уснул, поля вот объезжаю, к вам завернул умыться да коня напоить. С вами тут по-свойски присяду, о жизни погутарим, — промолвил Яшка с немецким акцентом. — Не против?
    — Хоть целый день сиди, отдыхай по-свойски, травы не жалко, она у нас общественная, тем более, что вы вначале делаете, а потом разрешения спрашиваете, — подковырнул его Иван.
Разговор явно не шел, мужики молча курили, разглядывая перед собой муравку.
    — Закуривайте, мужики, — вытащив папиросу из пачки Казбека, предложил Яшка, выставляя ее на круг.
    — Спасибо, своих накурились уже, — буркнул Иван.
    Он, да и большинство мужиков, не то что бы ненавидели, не любили немцев, была у них к ним неприязнь, да и немцы не очень-то были любезны. Уже их дети дружили, женились, те, что воевали и хлебнули крови, смирились, не испытывали злобы, но не смирились лишь те, кто вырос сиротами и выселенцы. У Ивана батька погиб летом сорок третьего, когда ему было двенадцать лет. Общаясь с немцами, он почему-то вспоминал тот день, рыдающую в истерике мать, и в слезах испуганные глаза своих младших братьев. Даже с годами его память не стерлась, нет, внутренне он понимал, что поволжские немцы в их горе не виновны, но он не мог побороть свою неприязнь к ним. Слишком тяжелую и кровавую рану нанесла народу война. Из их села погиб каждый десятый, да и после войны то и дело хоронили фронтовиков, умерших от ран.
    — Дааа, погодка балует нас нынче, сам Бог нам, хлеборобам, помогает, — стараясь снять напряжение, произнес Яшка, потирая лысину кепкой. — Как думаешь, сколько центнеров возьмете? — обратился он к Ивану.
    — Я тебе что, агроном, что ли, пусть он думает, иди, у него спроси, че ты у меня спрашиваешь! — резко отрубил Иван.
Проливной дождь в конце июня обошел поля колхоза «Октябрь», хлеба подсели в жару и отличались от полей соседнего колхоза, в который входила немецкая бригада. Яшка решил на этом отыграться за неприветливость соседей.
    — Я межой проезжал вдоль ваших полей, скажу – не густо. Центнеров по двенадцать хоть в среднем набираете?
Все молча и дружно проигнорировали его вопрос.
    — А я, войдя в раж, видя, что соседям это не по нутру, — продолжал с издевкой Яшка, — гарантирую со своих полей на круг собрать центнеров по двадцать, не меньше! — И ехидно улыбнулся, глядя Ивану в глаза.
    Мужики молча сплюнули в круг, Ивана это задело, и его острый ум быстро отпарировал Яшке.
    — Да вас только слушать! Вы еще в сорок первом гарантировали Москву взять, а она до сих пор стоит, наша.
Его слова поддержал дружный смех товарищей. Боб сник, покраснел, опять наступила неловкая тишина.
    — Ладно, поеду, жарища стоит, спарился я тут у вас. Так где мне можно коня напоить? — выдавил он из себя, поднимаясь.
    — Ты же его возле колоды привязал, до краев налита, иди, пои, хочешь сам ополоснись, раз сильно упарился! Что же ты, такой глазастый, все колоски наши разглядел, пересчитал, а колоду не заметил, как ваши в сорок первом нашу границу.
Дружный хохот грохнул вслед удаляющемуся с матами Яшке.
    — Ай да Калмык! Вот это ты его умыл! — хохотали мужики, нахваливая Ивана.
Их смех прервал резкий сигнал дежурной машины, извещающий, что обед закончился, и пора выезжать в поле…