Тёплую, пахнущую честным молоком...

Тёплую,
пахнущую честным молоком,
молоком, вызывающим стыд и бессилие,

меткую,
знающую тебя по прозвищу,
подходящему лучше родного имени,

чистую,
читающую похотливые мысли
быстрее, чем ты бы успел подумать,

спокойную так, что невозможно сдвинуть
без того, чтоб не сдвинуться самому…

Эту нравоучительную заботу,
мягкую лебеду над землистой жестью,
снисходительный уют постороннего очага,
холод-проблеск, выстрел-ответ,
эту корову, священную корову –
не узнать до мозга, не победить.

Ты давно уж стал грудным молоком,
что само убегает из животных сосцов,
травой, какую она жуёт,
безотказным удобрением на причёсанных грядках,
солью, осевшей на пятнистой шкуре…

Ну, а если бойня, электрический штырь,
если вскрыть грудину и плодовое брюхо, –
то весь бы искупался в её кишках,
пропитался кровью и нечистотами…

Позорный родственник сердечной коровы,
свистун-пересмешник, рыбовод-затейник,
ты уже не стыдишься усохнуть в хозяйстве,
запаивать самовары, выпрямлять заборы.

Она принесла б тебе божьих волчат
от первого-самого и до последыша.
Они стали б, как ты, такими же бойкими,
с коровьими глазами и звериной ревностью.

Ты учил бы их строить долблёные лодки,
долбить святую таблицу вычитания,
дичиться хищников, подвывать в лесу,
смекать, как скрипеть на обочине жизни.

Они проводили б тебя, как принято,
в сердобольную ветхость, где пшеничные дали,
подъедаемый химией фамильный картофель,
фотографии жуков на ковровой стене.

А она всё так же была б сильна,
по-коровьи проста и соблазнительна,
потому что со временем от неё
ничего не останется, кроме тебя.

Ты вспоминал бы её как дым
на морских небесах, ты вспоминал бы
кобелиное упрямство и кровожадность,
обрастая мхом и последними слухами…

И будет небо – слоистая течь,
раздвинется время – сновидение издалека,
засияет ржавчина позднего увядания,
как жаровня ещё одного заката,
до хрупкой струны уходящего луча,
до больного отказа, до ветерка из-под рёбер,
до тех самых пор, пока не окажешься
прощённым именем чернозёма.

Но пока ты ещё молоко,
пока ещё трава,
пока удобрение и соль, –
светись оттого, что эта корова,
этот огонь в теплушке, материнский приют,
судорожные крылья и звёздный стыд
не дают тебе печного покоя,
не заносят правды бессильного ума,
не выжимают скукой простывшей вежливости…

Пока разносятся в голове тараканьи искры,
перехватывает дыхание в кремнистой груди,
подводит чутьё в напряжённом гомоне,
весело ошибается по юной поре,
и с растревоженным нюхом средь капели и шелеста,
боясь прикоснуться, неуспевающим взглядом
ты ловишь счастье, как будто ящерицу,
разбиваешь коленки – о весенний лёд.