Я одиночество...

Я одиночество как - будто наготу,
гордясь носил, как баба бремя носит,
и рваной тенью по обоям в темноту
сползая, ждал последнего вопроса.
 
Пушистым был, и был ежовой рукавицей,
знал, - не умеешь быть, умей казаться,
я в рожах находил родные лица,
неважно – ангелом или мерзавцем,
нашаривал во тьме приоритеты,
мечтал о вечном сотворить хоть три абзаца,
до фильтра дожигая сигарету.
 
По жизни зависал пустой рукавной тенью
в подземном переходе у мальца-калеки,
и списывал на кровоток весенний
я счастье, плюс - на притяжение молекул.
 
Чертил простые на лице своем скрижали -
жизнь дважды обрывалась лишь на нем,
лечил, учил, искал, кого б ужалить,
пай-мальчиком, тупым жестоким кобелем
 
ложился с милыми, с чужими просыпался,
по снежным переулкам шел домой, устав,
иглою желтой с новогодней елки осыпался,
подснежником в сугробе прорастал.
 
Лил в прошлом дождик напролет и сутки,
любовь тонула, отстрадав причиной,
я запивал ее дешевой проституткой,
она меня – ужасно дорогим мужчиной.
 
Глаза мои искрили сквозь ресницы
зрачками- шариками из холодной стали,
в тумане осени продрогшие жар-птицы
мне пели сказки дальних далей.
 
Закат рвал горло горизонту, вымя туч
набухшее висело, радость, сплин, тревога,
- наркотики, (другие не нужны),
и белый аспирин с небес беззвуч-
но падал, тая на пороге,
и отходили воды у весны,
и пахли радугой ладони Бога.
 
Когда ж в ночи, все покорялось сну,
и сумрак воцарялся на планете,
я из кармана доставал свою Луну
и вешал в небе, пусть влюбленным светит.
 
Я тишину и шепот ветра выдыхал в поля,
овраги, реки, горы накрывал туманом,
мне так хотелось, отдохнула чтоб земля, -
во сне, слыхал, быстрее заживают раны.
 
И та, что неохотно, часто - никому
не отдавалась рифмой-недотрогой,
та, Муза-шлюха, неподвластная уму,
ложилась ниц и раздвигала ноги.
 
В ее падении была на самом деле – высь,
а то, как я смотрел, не свысока, но все же – вниз,
дано было немногим.