Би-жутерия свободы 204

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 204
 
Урок, преподанный преобразователем утрусского языка Даником Шницелем редактору Гастону Печенеге, не прошёл даром, и обещал быть выставленным на аукционе в «Сотби», на котором часто ошивались доступные девчонки-двустволки с подачи шустрых сутенёров. По натуре и несминаемым убеждениям соискатель на замещение вакантной должности пылкого любовника Печенега был эстетом не в области языка, а резко воспалённой гортани, и подлежащих голосовых связок. Поэтому замысловатые ответы он строил так, чтобы вопросы о людях, участвовавших в событиях, ни перед кем не задавались.
Например о заместителе редактора Кен Гуру, с трудом высвободившегося из его цепких объятий, и о содержимом в бесчисленных ящиках своего редакторского стола, ничего стоящего, сам он в них не отыскивал. Гастон тяжело переживал разрыв с талантливой художницей экспрессионисткой Мурочкой. Спичкой.
В сущности, Печенеге – последовательному приверженцу искусства для искусственников и по совместительству тайному советнику женского юмористического журнала с запашком «Селёдка под шубой» не привелось бы седеть в редакторском кресле после опубликования противоречивого труда «Обтягивающему свитеру хотелось свободы, но он её так и не дождался».
Правда одно природное явление, с которым Печенега родился в древние времена, сработанный ещё двумя рабами божьими родоначальниками Рима, помогло ему доказать, что архитектурно-половые излишества в лепных нелепицах на потолке, допущенные им в цыплячьем возрасте с официанткой столовой № 8 Задержанского района милиции, катастрофически отразились на климате бело-кирпичной Антарктиды.
В результате этого через тридцать лет от континента откололась ледяная глыба величиной с остров Конфет Тэн. В направлении экватора задрейфовал  внушительных размеров айсберг имени госсекретаря одной засекреченной теплокровной страны, успешно сменившего понятие пушечное мясо из супового набора новобранцев на сало не самого лучшего качества (назвать сало национальным продуктом не значит ещё оскорбить неупомянутую по имени страну).  Этим необдуманным поступком затравленный критиками и лошадиными дозами нитроглицерина Гастон Печенега, пошёл на сомнительную сделку с собственной  литературной совестью. Ничего удивительного, что неординарная она зашла в неосвещённый тупик на стрелке, назначенной добытчиком серы для спичек в ушах подопытных животных – Шницелем. Да и к чему убивать время, когда его можно заколоть в петлицу.
До кровавого погружения в месиво «Невпроворот» прорва дел не доходила. Редакторское копьё треснуло, надломилось и подогнулось, а запаниковавший, было, бесхарактерный Печенега задал себе четыре гипотетических вопроса подряд:
Почему ему вместо коррупции предписывается подверженность к неприятным инцидентам?
Только ли с ним при его несносном характере происходят странные вещи?
В самом ли деле рентгенолог в очках с парчовой оправой разглядел на снимках после морального падения соседского попугая Зонтика сверхъестественные спицы вместо костей?
Является ли причиной напечатанная редакторская статья за его подписью «Электорат и штепсель» отражателем критических нападок неразборчивых читательских масс к V-образному сочетанию указательного со средним пальцев, и какую связь можно пронаблюдать в проявлении победного шествия, имеющего тенденцию настойчиво втыкаться в настенные розетки-штепселя?
Бревенчатый настил шитого белыми нитками Гастоновского Я, закутанного в смирительную рубашку то ли из фланели, то ли из дерюги, сформировался в затерявшемся кишлаке южной Гаскони на границе с Пиренеями. Он позволял бродить по нему десяткам юродствующих поэтов, благодарным Печенеге за утеплённый амбулаторный приём. Они рыскали в поисках мифической премии «Эдуарда» в брюквинском журнале «Метро Поли Тен», редактор которого сам принимал в этом небескорыстное участие, отстреливая гусей на взлётных площадках аэродромов.
Чего только стоил его полезный совет подписчикам, подкармливаемым обещаниями сесть в переполненный слухами SOSтав на строжайшую диету? Доступно ли  это разуму широких масс, критически спрашивал себя бессменный редактор рубрики «Вылинявшее бельё», ну, конечно, не тем, кто ведёт затворническое существование допотопного ружья. Успокаивающего ответа Гастон Печенега, не шпаргаля найти не мог, теряя  цепкое словцо в обширном словаре – самодисциплина и избегая мимолётных пощёчин критики, от которых он не приходил в восторг.
На журналистском поприще редактор Печенега не без основания ощущал себя искуснейшим пауком, ловко плетущим паутину юморного словоблудия. И если слюнявая нитка рвалась в ослабленных его больным воображением и иммунитетом местах из-за попавшейся жертвы, то он любовно сплетал новую хитроумную сеть, ссылаясь на неизбежную каламбурятинку – украшательницу неподдельных чувств.

По доброте своей сердечной
мне соседка приводила здравый довод,
Ты привлекательный и встретишь
много ласковых и пламенных подруг.
Любовь как муха по настырности,
попомни моё праведное слово,
А в мухах нет ценней назойливости,
не отмахивайся от жужжащих мух.

Её последовал совету, в этой жизни
даже мухи не обидел.
И был внимательно заботлив, несмотря
                на окружающий дурдом,
И каждый раз я не отказывал себе
                в очередном красивом гиде,
И не задумывался – мухи не этично вьются чаще над дерьмом.

Стыжусь признаться самому себе, что их
всегда на лакомое тянет,
На расчехлённую липучку, как орудие постельного
труда.
Я омываем морем мух,
                затерянный меж них полуостровитянин.
Своеобразный мыс Надежды, солнце, воздух,
минеральная вода.

Но эта Мухес-ЦеКатухес, точнее Спичка, вырвавшаяся из его сетей, оставалась для него непостижимой загадкой. В отношениях с ней Гастон шёл на непростительные для него самого уступки. Более того, он собирался пойти на Попятную, плавно переходящую в Рождественский переулок, но оказалось, что издатель Пров Акация успел найти концы в мэрии. Там ему нужные люди посодействовали его частной инициативе переименовать улицу Попятную, на которой родился Гастон, в «Повторение – матерь плагиата». Это редактор воспринял как двойное оскорбление, а его подложное самолюбие понесло невосполнимый тройной гормональный урон, уступающий опьяняющему эффекту Тройного одеколона.
Расставаясь с Печенегой, Мура обозвала его нечистоплотным орангутангом, рождённым макакой от приблудшего павиана. Злопамятный Гастон знал, что это не соответствует действительности, но доказать, что у фортуны нет зада, и поэтому неправда, что она постоянно поворачивается к нему спиной, не мог. Он оправдывался перед Мурой, в сущности, ни за что.  За отсутствием слюнявчика у Печенеги началась из покрасневшего от слёз носа утечка информации на себя, которую Спичка цинично обозвала соплями, недостойными мужчины без носового платочка, торчащего по-фатовски из нагрудного, никогда не взрослеющего, наружного карманчика.
– И потом, бросила она, – мне не нужны кокакольно-хамбургерные диабетики, которые после года сожительства подвергают меня инспекции с инвентаризацией имущества и приходят к выводу – насиловать нечего, кожа и кости!
После этих обидных слов Мура больше не представлялась ему в виде трепетной лани, и возмущённый Гастон непредвиденно взбунтовался, пригрозив ей, что уедет на засуженный отдых на пару недель на утропический остров Санто-Доминго в райский уголок Пунта-Кана, а именно в пансионат Айбиро Стар, где обжираловка подавалась в неограниченном количестве и обязательном порядке. Но даже это не помогло ему вернуть взбалмошную Мурку. Она оставалась непреклонной, по крайней мере к его коленям.
В смрадно клубящейся курительной комнате бахвалился Гастон Печенега, неоднократно ставя в пример членам редакции прилежную Спичку в слишком откровенном для публики неглиже. Но однажды под Рождество Мура решила пресечь распространявшееся о ней поверье, и довольно цинично высказала вслух более чем откровенное мнение по этому поводу: «Вы, конечно, имеете право, Гастон, ставить меня всем в пример, но зачем же с краком?!»
После такого наркотического высказывания Печенега:
оправдывался, как мог, и притирался до образования душевной дыры, когда покой наполнял его, как вода бассейн,
просил прощения, сам не понимая, за что,
набивал себе цену как себе перину и ей оскомину, в сотый раз пересказывая, байку о получении приза зрительских симпатий в «Доме политически подслеповатых» за виртуозное исполнение чечётки в балете Бальзака «Блеск слёз в глазах и нищета нравов».
жаловался на ославленный прессой организм, экспонируя  напоказ душевные раны и рубцы на рыхлом теле нанятой им специально для этой цели престарелой танцовщицы,
описывал её как невесть какую невесту в фатальной накидке, обручённую с Пивной Бочкой из рекламного отдела,
призывал к воздержанию от родео с разъярёнными быками на Диком Западе и корриде в Барселоне с января 2012-го.
обвинял её в раздувании пожара, не хирургом раскрытой грудью, затерявшейся в мехах конфликта на Ближнем Востоке,
доказывал, что ученики с вечной памятью, к коим относил себя, талантливей зубрил-отличников, а инициативные мальчиши-Плохиши изворачиваются и выдумывают, чтобы  преуспеть. В начальных классах они зазубривают колющие предметы, в старших – затачивают режущие, а выходцы из состоятельных семей поднимаются в частных домах на второй этаж по «винтовке».
И, в конечном итоге, докатился до того, что приписал Мурке навязывание вышеуказанного конфликта разноцветными бантиками на предстоящей Новогодней ёлке 2008 года.
Одного недоучёл анемичный Гастон – Спичку можно было сломить, вытянуть в жребии в проволоку, но не согнуть.
 Несгибаемая Мурочка, в жизни которой были лучезарные встречи и оголённые проводы, опять и опять непреклонно настаивала на своём:  «Мы расстаёмся при неопределённых обстоятельствах». Гастон продолжал не по-мужски лепетать в своё оправдание что-то  вроде того, что если девушка лишается невинности, то не всё ещё потеряно... Но надежда на то, что она с ним останется, гелием улетучивалась из открытого клапана воздушного шара. Его далёкая (от эйнштейнской) основополагающая теория, с завидным упорством утверждавшая, что отравлять существование другим всё-таки следует, не подтвердилась. Она рассеялась как студенческая демонстрация, разогнанная слезоточивым газом принципиальной (княжеской) полиции в сказочном Монако.
Перед Гастоном замаячил беспредел одиночества Одичавшего Запада и нераспознанный иезуитский образ Даника Шницеля, выбивающего из него, как из старого матраца,  микробную пыль показаний (она живая, если находится в смятеньи).
В результате любовной неувязки редактор, как и все окружавшие его плотным овалом пишущие индивидуумы, настрополился на литературный эрзац и захворал словом. Вскоре из-под его пера грузно вышла философско-лунатическая поэма  «Она спала, а мысль покоя не давала на диване». Вследствие этого трагедийного произведения на работу была принята утешительная, как гандикап в велосипедных гонках, секретарша Жаклин Стрекуздищина.
Она оказалась грамотной исполнительной украинской девушкой, удовлетворявшейся малым, почитая «Коварство и Любовь к трём апельсинам». Только ей он мог признаться, что умные мысли посещают его наскоками. Редактора также привлекла в ней апельсиновая корочка целлюлита на крутых волжских Жигулях её бёдер, которые он поедал глазами, как драже, большими порциями. Это помогало ему оставаться на должном холестериновом уровне.
– Спасибо вам за предоставленную в моё распоряжение работу. Она стала для меня хобби. Мне кажется, что я даже сбросила в весе.
– Глядя на ваш арьергард этого не скажешь.
– Вы меня недооцениваете, босс, как некоторые роль печи, лопаты и, орудовавшей ею, Бабы Яги в создании кулинарийного понятия «Гимназистки румяные...» 
Да, неохотно признавался себе Гастик, в отличие от тёрки взаимоотношений с секретаршей Жаклин Стрекуздищиной, с Муркой у него существовали разногласия во взглядах, усугубившиеся её обострившимся косоглазием. Конечно, Гастон догадывался о своих ужасающих минусах – он просто-напросто по-бабски болтлив, и недостаточно сексуален в языковом отношении.
С другой стороны именно эти, казалось бы, отрицательные патриархальные качества определили выбор его профессии. За них он был премного благодарен наперекор судьбе и заботливой на большую четверть еврейской маме, знавшей кому надо сунуть взятку, а кому просто дать при поступлении сыночка на бонжур факское отделение Университета на Ястребиных Холмах, своей конфликтностью мало чем напоминавших Голанские высоты.
Весь период пребывания в альма-матер мамочка одевала Печенегу в костюмы из бостона и верблюжьей шерсти. Кто-то ей посоветовал, что они повышают усвояемость материала. Возможно за это ребёнка по окончании студенческих мытарств распределили в Казахстан на Бойканур. И всё это время его учтивый отец-бухгалтер в чужой семье подбивал итоги, чтобы они не упали.
В мобильнике, прятавшемся в кармане пиджака цвета шута горохового, пошитого ленинградским портным Зингером, умершим в эмиграции при переезде из Вены в Рим, запрыгала поношено приторная мелодия фокстрота «В тир любви мы попали втроём...».
– Редактор Печенега слушает, – пробубнил Гастон.
– Вас беспокоит Шницель. Кажется, я забыл у вас совесть, поищите её пока я в пятый раз проштудирую карманы близстоящих.
– Не беспокойтесь, в редакции вашей совести нигде нет, потому что в чистом виде она не является ходовым товаром, и зачем она вам, если только не в виде устоявшейся традиции?
– Не вашего это ума дело, наивный вы Печенега! Зная, где под пологом располагается совесть, легче вычислить место угрызений. И всё-таки вы просмотрите всё, как следует, незапятнанная  может валяться в корзинке для бумаг на выброс. У неё странные привычки, поверьте мне, я с ней когда-то накоротке знаком был.
– Вы что, надо мной издеваетесь? Незапятнанная совесть бывает у скатерти в младенческом возрасте! Я сейчас брошу трубку!
– Не совершайте опрометчивых проступков, за вами и так их числится целый ворох. Бросать можете жребий, жену, рассматривающую любовницу как плацдарм для нападения на мужа, но не трубку в разговоре со мной, когда на язык просятся разные вольтерянские мелодии на тему «О ведущей роли профсоюзов в повествовательном предложении руки и сердца». Вы и не подозреваете, сколько в досье скопилось компрометирующего материала на неблагонадёжную личность по фамилии Печенега. Любой уважающий законы адвокат посчитает себя лотерейным счастливчиком, заполучив его. Могу сдать вас с потрохами в учреждение и посерьёзнее, мне ещё и приплатят.
– Какой материал, господин Шницель? – залебезивший голос Гастона звучал угодливо и примирительно.
      – Я предоставляю вам, озорнику возможность выкупить его за незначительную мзду, деньги пустяшные. Мне-то хорошо известно, за что вас выкинули оттуда. В открытом обращении к партии и правительству вы бездоказательно требовали вернуть стране отжившие привычки питания 1913 года. И учтите, я признаюсь, подвергал вас мучительным пыткам словесного происхождения, но как джентльмен ещё не испытывал сокрушительное по своей непредсказуемой силе оружие. Имеется в виду неограниченное потребление калорий с применением любимого вами салата «Оливье» в процессе принудительного питания с помощью роторасширителя.
      – Умоляю вас, Шницель, только не это!
– Не отчаивайтесь, Печенега. Ладно, так и быть, буду наблюдать исподтишка, как развернутся события и тренироваться на муляже Недодоенная Корова, так как с потерей невинности отмечаются положительные тенденции сокращения разрыва между богатыми и бёдрами, при этом собственные добродетели принято возводить в квадрат Малевича с его круговой обороной, а на других напраслину. Кстати, говоря о невинности, проявлять рвение, не засветив плёнки невозможно! И не сомневайтесь, никакой контрамарки или поблажки вы от меня не получите. А пока, пошукайте свою незапятнанную совесть, редкость может понадобиться. Ждите звонка.
– С нестерпением. Спа-а-асибо, – успел выдавить из себя пасту слов Гастон и как при встрече с Даником  почувствовать, что он оседает на заваленный бумагами, раскачивающийся качелями пол.
Образ Шницеля не покидал редакторского воображения.  Придётся попробовать вытащить его за уши, ведь он мне как родной. А кто может разорвать цепь родственных привязанностей, тот способен на многое, подумал Печенега в тоскливом ожидании невыносимой боли, находившей пристанище в подкорке.
Что это? Землетрясение? Он выглянул в окно. Пример на выживание – петляющий заячий след, но кто возьмётся утверждать свою правоту, замурованную в стену безразличия? Исключение составлял ломака-Шницель, когда на него – сутенёра «Торговца движимостью и перекупщика любви» работала поразительно ленивая не им обесчещенная девица, имевшая обыкновение почёсывать ногой за ухом, по слухам, в панике и одном исподнем бежавшая от сводницы, занимавшейся бревенчатым подлогом не тех баб клиентам. В голубизне, подёрнутой маревом, нестройными рядами бежали, побелевшие от страха  барашки волн. Печенеге небо с овчинку показалось с его нестриженым барашком облачков, и Гастон на пару минут потерял неискоренимое социалистическое сознание.
А тем временем падкий на лесть Даник Шницель, имевший обыкновение влезать в долги с чёрного хода,  завернул на огонёк в певческое кафе «Сухой паёк» на семинар, посвящённый выпрямлению прямой речи «Курсы усовершенствования допросов с пристрастием». Там на стенах висели акварели и их креатины, написанные маслом, за подписью «Двойной бухгалтер». Шницель взглянул на одну из них под интригующим названием «Хорош ли для сердца цианистый калий?» и обомлел, там...

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #205)